Неточные совпадения
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы в Глупове был городничий, имеющий вместо головы простую укладку, то, стало быть, это так и следует. Поэтому он решился выжидать, но в то же время
послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму [Изумительно!! — Прим. издателя.] и, заперев градоначальниково
тело на ключ, устремил всю свою деятельность на успокоение общественного мнения.
Самгин
пошел мыться. Но, проходя мимо комнаты, где работал Кумов, — комната была рядом с ванной, — он, повинуясь толчку изнутри, тихо приотворил дверь. Кумов стоял спиной
к двери, опустив руки вдоль
тела, склонив голову
к плечу и напоминая фигуру повешенного. На скрип двери он обернулся, улыбаясь, как всегда, глуповатой и покорной улыбкой, расширившей стиснутое лицо его.
Как
шел домашний костюм Обломова
к покойным чертам лица его и
к изнеженному
телу!
Я отвернулся, чтобы не заметить этого, и, однако ж, начал дрожать всем
телом, и вдруг, обернувшись и шагнув
к одному лакею, велел ему «тотчас же»
пойти доложить еще раз.
Извозчик сердито оглянулся, покачал головой и, сопутствуемый конвойным, тронулся шагом назад
к частному дому. Сидевший с арестантом городовой беспрестанно перехватывал спускавшееся с качавшейся во все стороны головой
тело. Конвойный,
идя подле, поправлял ноги. Нехлюдов
пошел за ними.
Всё
шло как обыкновенно: пересчитывали, осматривали целость кандалов и соединяли пары, шедшие в наручнях. Но вдруг послышался начальственно гневный крик офицера, удары по
телу и плач ребенка. Всё затихло на мгновение, а потом по всей толпе пробежал глухой ропот. Маслова и Марья Павловна подвинулись
к месту шума.
В пылу перестрелки мы не обращали внимания на состояние нашего дощаника — как вдруг, от сильного движения Ермолая (он старался достать убитую птицу и всем
телом налег на край), наше ветхое судно наклонилось, зачерпнулось и торжественно
пошло ко дну,
к счастью, не на глубоком месте.
Похороны совершились на третий день.
Тело бедного старика лежало на столе, покрытое саваном и окруженное свечами. Столовая полна была дворовых. Готовились
к выносу. Владимир и трое слуг подняли гроб. Священник
пошел вперед, дьячок сопровождал его, воспевая погребальные молитвы. Хозяин Кистеневки последний раз перешел за порог своего дома. Гроб понесли рощею. Церковь находилась за нею. День был ясный и холодный. Осенние листья падали с дерев.
Я бросился
к реке. Староста был налицо и распоряжался без сапог и с засученными портками; двое мужиков с комяги забрасывали невод. Минут через пять они закричали: «Нашли, нашли!» — и вытащили на берег мертвое
тело Матвея. Цветущий юноша этот, красивый, краснощекий, лежал с открытыми глазами, без выражения жизни, и уж нижняя часть лица начала вздуваться. Староста положил
тело на берегу, строго наказал мужикам не дотрогиваться, набросил на него армяк, поставил караульного и
послал за земской полицией…
Он не обедал в этот день и не лег по обыкновению спать после обеда, а долго ходил по кабинету, постукивая на ходу своей палкой. Когда часа через два мать
послала меня в кабинет посмотреть, не заснул ли он, и, если не спит, позвать
к чаю, — то я застал его перед кроватью на коленях. Он горячо молился на образ, и все несколько тучное
тело его вздрагивало… Он горько плакал.
Утром, перед тем как встать в угол
к образам, он долго умывался, потом, аккуратно одетый, тщательно причесывал рыжие волосы, оправлял бородку и, осмотрев себя в зеркало, одернув рубаху, заправив черную косынку за жилет, осторожно, точно крадучись,
шел к образам. Становился он всегда на один и тот же сучок половицы, подобный лошадиному глазу, с минуту стоял молча, опустив голову, вытянув руки вдоль
тела, как солдат. Потом, прямой и тонкий, внушительно говорил...
Он рассказывал мне про свое путешествие вдоль реки Пороная
к заливу Терпения и обратно: в первый день
идти мучительно, выбиваешься из сил, на другой день болит всё
тело, но
идти все-таки уж легче, а в третий и затем следующие дни чувствуешь себя как на крыльях, точно ты не
идешь, а несет тебя какая-то невидимая сила, хотя ноги по-прежнему путаются в жестком багульнике и вязнут в трясине.
Пониже глаз, по обеим сторонам, находится по белой полоске, и между ними, под горлом,
идет темная полоса; такого же цвета, с зеленоватым отливом, и зоб, брюхо белое; ноги длиною три вершка, красно-свинцового цвета; головка и спина зеленоватые, с бронзово-золотистым отливом; крылья темно-коричневые, почти черные, с белым подбоем до половины; концы двух правильных перьев белые; хвост довольно длинный; конец его почти на вершок темно-коричневый, а
к репице на вершок белый, прикрытый у самого
тела несколькими пушистыми перьями рыжего цвета; и самец и самка имеют хохолки, состоящие из четырех темно-зеленых перышек.
Она вскочила на ноги, бросилась в кухню, накинула на плечи кофту, закутала ребенка в шаль и молча, без криков и жалоб, босая, в одной рубашке и кофте сверх нее,
пошла по улице. Был май, ночь была свежа, пыль улицы холодно приставала
к ногам, набиваясь между пальцами. Ребенок плакал, бился. Она раскрыла грудь, прижала сына
к телу и, гонимая страхом,
шла по улице,
шла, тихонько баюкая...
Иду я
к Власу, а сам дорогой все думаю: господи ты боже наш! что же это такое с нам будет, коли да не оживет она? Господи! что же, мол, это будет! ведь засудят меня на смерть, в остроге живьем, чать, загибнешь: зачем, дескать, мертвое
тело в избе держал! Ин вынести ее за околицу в поле — все полегче, как целым-то миром перед начальством в ответе будем.
Александр Сергеич между тем пересел
к фортепьяно и начал играть переведенную впоследствии, а тогда еще певшуюся на французском языке песню Беранже: «В ногу, ребята,
идите; полно, не вешать ружья!» В его отрывистой музыке чувствовался бой барабана, сопровождающий обыкновенно все казни. Без преувеличения можно сказать, что холодные мурашки пробегали при этом по
телу всех слушателей, опять-таки за исключением того же камер-юнкера, который, встав, каким-то вялым и гнусливым голосом сказал гегельянцу...
Избранники сии
пошли отыскивать труп и, по тайному предчувствию, вошли на одну гору, где и хотели отдохнуть, но когда прилегли на землю, то почувствовали, что она была очень рыхла; заподозрив, что это была именно могила Адонирама, они воткнули в это место для памяти ветку акации и возвратились
к прочим мастерам, с которыми на общем совещании было положено: заменить слово Иегова тем словом, какое кто-либо скажет из них, когда
тело Адонирама будет найдено; оно действительно было отыскано там, где предполагалось, и когда один из мастеров взял труп за руку, то мясо сползло с костей, и он в страхе воскликнул: макбенак, что по-еврейски значит: «плоть отделяется от костей».
Она
пошла дальше. Ближе
к носу парохода на свободном пространстве, разделенном пополам коновязью, стояли маленькие, хорошенькие лошадки с выхоленною шерстью и с подстриженными хвостами и гривами. Их везли в Севастополь в цирк. И жалко и трогательно, было видеть, как бедные умные животные стойко подавали
тело то на передние, то на задние ноги, сопротивляясь качке, как они прищуривали уши и косили недоумевающими глазами назад, на бушующее море.
— Нет, брат, — сказал он, — пустое затеваешь; своя рубаха ближе
к телу! Не
пойду!
Но так бы это было, если бы не было закона инерции, столь же неизменного в жизни людей и народов, сколько в неодушевленных
телах, выражающегося для людей психологическим законом, так верно выраженным в Евангелии словами: «И не
шли к свету, потому что дела их были злы».
Она звала его
к себе памятью о
теле её, он
пошёл к ней утром, зная, что муж её на базаре, дорогой подбирал в памяти ласковые, нежные слова, вспоминал их много, но увидал её и не сказал ни одного, чувствуя, что ей это не нужно, а ему не сказать их без насилия над собою.
Страх, стыд и жалость
к ней охватили его жаром и холодом; опустив голову, он тихонько
пошёл к двери, но вдруг две тёплых руки оторвали его от земли, он прижался щекою
к горячему
телу, и в ухо ему полился умоляющий, виноватый шёпот...
Хотя можно имя его произвесть от глагола льнуть, потому что линь, покрытый липкою слизью, льнет
к рукам, но я решительно полагаю, что названье линя происходит от глагола линять: ибо пойманный линь даже в ведре с водою или кружке, особенно если ему тесно, сейчас полиняет и по всему его
телу пойдут большие темные пятна, да и вынутый прямо из воды имеет цвет двуличневый линючий.
Она тарахтела и взвизгивала при малейшем движении; ей угрюмо вторило ведро, привязанное
к ее задку, и по одним этим звукам да по жалким кожаным тряпочкам, болтавшимся на ее облезлом
теле, можно было судить о ее ветхости и готовности
идти в слом.
Четыре фигуры, окутанные тьмою, плотно слились в одно большое
тело и долго но могут разъединиться. Потом молча разорвались: трое тихонько поплыли
к огням города, один быстро
пошел вперед, на запад, где вечерняя заря уже погасла и в синем небе разгорелось много ярких звезд.
Когда речь
шла о котлете — его лицо сжималось и голова пригибалась, как бы уклоняясь от прикосновения постороннего
тела; когда дело доходило до приклейки бубнового туза, спина его вздрагивала; когда же он приступил
к рассказу о встряске, то простирал руки и встряхивал ими воображаемый предмет.
— Ах, да… вот! Представь себе! у нас вчера целый содом случился. С утра мой прапорщик пропал. Завтракать подали — нет его; обедать ждали-ждали — нет как нет! Уж поздно вечером, как я из моей tournee [поездки (франц.)] воротилась,
пошли к нему в комнату, смотрим, а там на столе записка лежит. «Не обвиняйте никого в моей смерти. Умираю, потому что результатов не вижу.
Тело мое найдете на чердаке»… Можешь себе представить мое чувство!
Илья, как во сне, ловил её острые поцелуи и пошатывался от судорожных движений гибкого
тела. А она, вцепившись в грудь ему, как кошка, всё целовала его. Он схватил её крепкими руками, понёс
к себе в комнату и
шёл с нею легко, как по воздуху…
С того дня, как Илья познакомился с Олимпиадой, ему казалось, что дом Филимонова стал ещё грязнее и тесней. Эта теснота и грязь вызывали у него чувство физического отвращения, как будто
тела его касались холодные, скользкие руки. Сегодня это чувство особенно угнетало его, он не мог найти себе места в доме,
пошёл к Матице и увидал бабу сидящей у своей широкой постели на стуле. Она взглянула на него и, грозя пальцем, громко прошептала, точно ветер подул...
Холодный ужас дрожью пробежал по
телу его; охваченный предчувствием чего-то страшного, он оторвался стены и торопливыми шагами, спотыкаясь,
пошёл в город, боясь оглянуться, плотно прижимая руки свои
к телу.
Прошло полчаса, час, а она все плакала. Я вспомнил, что у нее нет ни отца, ни матери, ни родных, что здесь она живет между человеком, который ее ненавидит, и Полей, которая ее обкрадывает, — и какою безотрадной представилась мне ее жизнь! Я, сам не знаю зачем,
пошел к ней в гостиную. Она, слабая, беспомощная, с прекрасными волосами, казавшаяся мне образцом нежности и изящества, мучилась как больная; она лежала на кушетке, пряча лицо, и вздрагивала всем
телом.
Поэтому, когда Евсей видел, что Яшка
идёт драться, Старик бросался на землю, крепко, как мог, сжимал своё
тело в ком, подгибая колени
к животу, закрывал лицо и голову руками и молча отдавал бока и спину под кулаки брата.
Среди толпы вьюном вился Яков Зарубин, вот он подбежал
к Мельникову и, дёргая его за рукав, начал что-то говорить, кивая головой на вагон. Климков быстро оглянулся на человека в шапке, тот уже встал и
шёл к двери, высоко подняв голову и нахмурив брови. Евсей шагнул за ним, но на площадку вагона вскочил Мельников, он загородил дверь, втиснув в неё своё большое
тело, и зарычал...
Между тем Юрий и Ольга, которые вышли из монастыря несколько прежде Натальи Сергевны, не захотев ее дожидаться у экипажа и желая воспользоваться душистой прохладой вечера,
шли рука об руку по пыльной дороге; чувствуя теплоту девственного
тела так близко от своего сердца, внимая шороху платья, Юрий невольно забылся, он обвил круглый стан Ольги одной рукою и другой отодвинул большой бумажный платок, покрывавший ее голову и плечи, напечатлел жаркий поцелуй на ее круглой шее; она запылала, крепче прижалась
к нему и ускорила шаги, не говоря ни слова… в это время они находились на перекрестке двух дорог, возле большой засохшей от старости ветлы, коей черные сучья резко рисовались на полусветлом небосклоне, еще хранящем последний отблеск запада.
Я без умолку болтал о любви
к отечеству — и в годину опасности жертвовал на алтарь отечества чужие
тела; я требовал, чтоб отечественный культ был объявлен обязательным, но лично навстречу врагу не
шел, а нанимал за себя пропойца.
Кроме Юры Паратино, никто не разглядел бы лодки в этой черно-синей морской дали, которая колыхалась тяжело и еще злобно, медленно утихая от недавнего гнева. Но прошло пять, десять минут, и уже любой мальчишка мог удостовериться в том, что «Георгий Победоносец»
идет, лавируя под парусом,
к бухте. Была большая радость, соединившая сотню людей в одно
тело и в одну Душу!
Рассказывал он также о своих встречах под водой с мертвыми матросами, брошенными за борт с корабля. Вопреки тяжести, привязанной
к их ногам, они, вследствие разложения
тела, попадают неизбежно в полосу воды такой плотности, что не
идут уже больше ко дну, но и не подымаются вверх, а, стоя, странствуют в воде, влекомые тихим течением, с ядром, висящим на ногах.
Иногда, вечерами или рано по утрам, она приходила
к своему студенту, и я не раз наблюдал, как эта женщина, точно прыгнув в ворота,
шла по двору решительным шагом. Лицо ее казалось страшным, губы так плотно сжаты, что почти не видны, глаза широко открыты, обреченно, тоскливо смотрят вперед, но — кажется, что она слепая. Нельзя было сказать, что она уродлива, но в ней ясно чувствовалось напряжение, уродующее ее, как бы растягивая ее
тело и до боли сжимая лицо.
— Господи благослови… ох!.. Насилу отлегло… — выговорил Антон, вздрагивая всем
телом, — ишь, какой сон пригрезился… а ничего, ровно ничего не припомню… только добре что-то страшно… так вот
к самому сердцу и подступило; спасибо, родной, что подсобил подняться… Пойду-ка… ох, господи благослови!
Пойду погляжу на лошаденку свою… стоит ли она, сердешная…
Идут люди, как одно
тело, плотно прижались друг
к другу, взялись за руки и
идут так быстро, как будто страшно далёк их путь, но готовы они сейчас же неустанно
идти до конца его.
Тихо
идёт среди нас исцелённая, доверчиво жмётся ожившим
телом своим
к телу народа, улыбается, белая вся, как цветок, и говорит: — Пустите, я — одна!
Маменька
пошли к ним, и как пришли
к телу батенькиному, — тут были и гости, — охнули громко, сомлели и покатилися на пол.
Ефимка, уж поправив наверху половицу, казалось, потерял весь страх. Шагая через две и три ступени, он с веселым лицом полез вперед, только оглядываясь и освещая фонарем дорогу становому. За становым
шел Егор Михайлович. Когда они скрылись, Дутлов, поставив уже одну ногу на ступеньку, вздохнул и остановился. Прошли минуты две, шаги их затихли на чердаке; видно, они подошли
к телу.
Между стволов и ветвей просвечивали багровые пятна горизонта, и на его ярком фоне деревья казались ещё более мрачными, истощёнными. По аллее, уходившей от террасы в сумрачную даль, медленно двигались густые тени, и с каждой минутой росла тишина, навевая какие-то смутные фантазии. Воображение, поддаваясь чарам вечера, рисовало из теней силуэт одной знакомой женщины и его самого рядом с ней. Они молча
шли вдоль по аллее туда, вдаль, она прижималась
к нему, и он чувствовал теплоту её
тела.
Владимир (подходит
к телу и, взглянув, быстро отворачивается). Для такой души, для такой смерти слезы ничего не значат… у меня их нет! нет! Но я отомщу, жестоко, ужасно отомщу.
Пойду, принесу отцу моему весть о ее кончине и заставлю, принужу его плакать, и когда он будет плакать… буду смеяться! (Убегает.)
Петунников улыбнулся улыбкой победителя и
пошел к ночлежке, но вдруг остановился, вздрогнув. В дверях против него стоял с палкой в руке и с большим мешком за плечами страшный старик, ершистый от лохмотьев, прикрывавших его длинное
тело, согнутый тяжестью ноши и наклонивший голову на грудь так, точно он хотел броситься на купца.
Неизлечим недуг
Душевный мой. Он разрушает
тело —
И быстро я, усильям вопреки,
Иду к концу. В страданье человек
Бывает слаб. Мне ведать тяжело,
Что все меня клянут… Услышать слово
Приветное я был бы рад…
В проломе каменной стены сада стоял длинный Сима с удочками в руке и бездонным взглядом, упорно, прямо, не мигая, точно слепой на солнце, смотрел на девиц. Они
шли к нему, слащаво улыбаясь, малина и бурьян цапали их платья, подруги, освобождаясь от цепких прикосновений, красиво покачивались то вправо, то влево, порою откидывали
тело назад и тихонько взвизгивали обе.
Собиралась я это на средокрестной неделе говеть и
иду этак по Кирпичному переулку, глянула на дом-то да думаю: как это нехорошо, что мы с Леканидой Петровной такое время поссорившись;
тела и крови готовясь принять — дай зайду
к ней, помирюсь!
— Отцы и братие, мы видели
славу ангела господствующей церкви и все божественное о ней смотрение в добротолюбии ее иерарха и сами
к оной освященным елеем примазались и
тела и крови Спаса сегодня за обеднею приобщались.