Неточные совпадения
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так считаю я,
Неделя
за неделею,
Одним порядком
шли,
Что год, то дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый
новоеПодкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
К счастию, однако ж, на этот раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл из губернии
новый градоначальник и превосходством принятых им административных мер заставил забыть всех старых градоначальников, а в том числе и Фердыщенку. Это был Василиск Семенович Бородавкин, с которого, собственно, и начинается золотой век Глупова. Страхи рассеялись, урожаи
пошли за урожаями, комет не появлялось, а денег развелось такое множество, что даже куры не клевали их… Потому что это были ассигнации.
Глядишь — и площадь запестрела.
Всё оживилось; здесь и там
Бегут
за делом и без дела,
Однако больше по делам.
Дитя расчета и отваги,
Идет купец взглянуть на флаги,
Проведать,
шлют ли небеса
Ему знакомы паруса.
Какие
новые товары
Вступили нынче в карантин?
Пришли ли бочки жданных вин?
И что чума? и где пожары?
И нет ли голода, войны
Или подобной новизны?
Чтоб не думать, он
пошел к Варавке, спросил, не нужно ли помочь ему? Оказалось — нужно. Часа два он сидел
за столом, снимая копию с проекта договора Варавки с городской управой о постройке
нового театра, писал и чутко вслушивался в тишину. Но все вокруг каменно молчало. Ни голосов, ни шороха шагов.
— То же самое, конечно, — удивленно сказал Гогин. — Московское выступление рабочих показало, что мелкий обыватель
идет за силой, — как и следовало ожидать. Пролетариат должен готовиться к
новому восстанию. Нужно вооружаться, усилить пропаганду в войсках. Нужны деньги и — оружие, оружие!
Явился слуга со счетом, Самгин поцеловал руку женщины, ушел, затем, стоя посредине своей комнаты, закурил, решив
идти на бульвары. Но, не сходя с места, глядя в мутно-серую пустоту
за окном, над крышами, выкурил всю папиросу, подумал, что, наверное, будет дождь, позвонил, спросил бутылку вина и взял
новую книгу Мережковского «Грядущий хам».
— Мне кажется, что появился
новый тип русского бунтаря, — бунтарь из страха пред революцией. Я таких фокусников видел. Они органически не способны
идти за «Искрой», то есть, определеннее говоря, —
за Лениным, но они, видя рост классового сознания рабочих, понимая неизбежность революции, заставляют себя верить Бернштейну…
— Ну… Встретились
за городом. Он ходил
новое ружье пробовать.
Пошли вместе. Я спросил: почему не берет выкуп
за голубей? Он меня учить начал и получил в ухо, — тут черт его подстрекнул замахнуться на меня ружьем, а я ружье вырвал, и мне бы — прикладом — треснуть…
Не зная, что делать с собою, Клим иногда
шел во флигель, к писателю. Там явились какие-то
новые люди: носатая фельдшерица Изаксон; маленький старичок, с глазами, спрятанными
за темные очки, то и дело потирал пухлые руки, восклицая...
Самгин еще в начале речи Грейман встал и отошел к двери в гостиную, откуда удобно было наблюдать
за Таисьей и Шемякиным, — красавец, пошевеливая усами, был похож на кота, готового прыгнуть. Таисья стояла боком к нему, слушая, что говорит ей Дронов. Увидав по лицам людей, что готовится взрыв
нового спора, он решил, что на этот раз с него достаточно, незаметно вышел в прихожую, оделся,
пошел домой.
Клим
шел во флигель тогда, когда он узнавал или видел, что туда
пошла Лидия. Это значило, что там будет и Макаров. Но, наблюдая
за девушкой, он убеждался, что ее притягивает еще что-то, кроме Макарова. Сидя где-нибудь в углу, она куталась, несмотря на дымную духоту, в оранжевый платок и смотрела на людей, крепко сжав губы, строгим взглядом темных глаз. Климу казалось, что в этом взгляде да и вообще во всем поведении Лидии явилось нечто
новое, почти смешное, какая-то деланная вдовья серьезность и печаль.
Другая мука, не вчерашняя, какой-то
новый бес бросился в него, — и он так же торопливо, нервно и судорожно, как Вера накануне, собираясь
идти к обрыву, хватал одно
за другим платья, разбросанные по стульям.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или
идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то
новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит
за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий
за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Конечно, я и тогда твердо знал, что не
пойду странствовать с Макаром Ивановичем и что сам не знаю, в чем состояло это
новое стремление, меня захватившее, но одно слово я уже произнес, хотя и в бреду: «В них нет благообразия!» — «Конечно, думал я в исступлении, с этой минуты я ищу „благообразия“, а у них его нет, и
за то я оставлю их».
Оторвется ли руль: надежда спастись придает изумительное проворство, и делается фальшивый руль. Оказывается ли сильная пробоина, ее затягивают на первый случай просто парусом — и отверстие «засасывается» холстом и не пропускает воду, а между тем десятки рук изготовляют
новые доски, и пробоина заколачивается. Наконец судно отказывается от битвы,
идет ко дну: люди бросаются в шлюпку и на этой скорлупке достигают ближайшего берега, иногда
за тысячу миль.
Оказалось, что грамотных было больше 20 человек. Англичанин вынул из ручного мешка несколько переплетенных
Новых Заветов, и мускулистые руки с крепкими черными ногтями из-за посконных рукавов потянулись к нему, отталкивая друг друга. Он роздал в этой камере два Евангелия и
пошел в следующую.
Маркс
шел за Фейербахом, но прибавил
новый аргумент против религиозных верований.
Нет, пусть они его простят; это так гуманно, и чтобы видели благодеяние
новых судов, а я-то и не знала, а говорят, это уже давно, и как я вчера узнала, то меня это так поразило, что я тотчас же хотела
за вами
послать; и потом, коли его простят, то прямо его из суда ко мне обедать, а я созову знакомых, и мы выпьем
за новые суды.
Он глядел на это прошлое с бесконечным состраданием и решил со всем пламенем своей страсти, что раз Грушенька выговорит ему, что его любит и
за него
идет, то тотчас же и начнется совсем
новая Грушенька, а вместе с нею и совсем
новый Дмитрий Федорович, безо всяких уже пороков, а лишь с одними добродетелями: оба они друг другу простят и начнут свою жизнь уже совсем по-новому.
День уже кончился, а мы все
шли. Казалось, что реке Синанце и конца не будет.
За каждым поворотом открывались все
новые и
новые плесы. Мы еле волочили ноги,
шли, как пьяные, и если бы не уговоры Дерсу, то давно стали бы на бивак.
Мы условились, что в начале лета, когда я
пойду в
новую экспедицию, пришлю
за ним казака или приеду сам.
— А ведь вы уж успокоились; стало быть, вы уже могли бы вспомнить, что надобно сказать ей: спи, уж первый час, а ведь она поутру встает рано. Кто должен был вспомнить об этом, вы или я? Я
пойду скажу ей, чтобы спала. И тут же кстати —
за новое покаяние, ведь вы опять каетесь, —
новая награда, я наберу, что там есть вам поужинать. Ведь вы не обедали ныне; а теперь, я думаю, уж есть аппетит.
Кто-то посоветовал ему
послать за священником, он не хотел и говорил Кало, что жизни
за гробом быть не может, что он настолько знает анатомию. Часу в двенадцатом вечера он спросил штаб-лекаря по-немецки, который час, потом, сказавши: «Вот и
Новый год, поздравляю вас», — умер.
Скучно становилось, тоскливо. Помещики, написавши уставные грамоты, покидали родные гнезда и устремлялись на поиски
за чем-то неведомым. Только мелкота крепко засела, потому что
идти было некуда, да Струнников не уезжал, потому что нес службу, да и кредиторы следили
за ним. На
новое трехлетие его опять выбрали всемишарами, но на следующее выбрали уже не его, а Митрофана Столбнякова. Наступившая судебная реформа начала оказывать свое действие.
Тут приятели побрались
за шапки, и
пошло лобызание; наш Голопупенков сын, однако ж, не теряя времени, решился в ту же минуту осадить
нового своего знакомого.
— Нет, хлопцы, нет, не хочу! Что
за разгулье такое! Как вам не надоест повесничать? И без того уже прослыли мы бог знает какими буянами. Ложитесь лучше спать! — Так говорил Левко разгульным товарищам своим, подговаривавшим его на
новые проказы. — Прощайте, братцы! покойная вам ночь! — и быстрыми шагами
шел от них по улице.
Начиналось то, чего я боялся: образ девочки в сером постепенно бледнел. Мне было как-то жгуче жаль его, порой это было похоже на угрызения совести, как будто я забываю живого друга, чего-то от меня ожидающего. Но дни
шли за днями, — образ все больше расплывался в
новых впечатлениях, удалялся, исчезал…
Мы остались и прожили около полугода под надзором бабушки и теток.
Новой «власти» мы как-то сразу не подчинились, и жизнь
пошла кое-как. У меня были превосходные способности, и, совсем перестав учиться, я схватывал предметы на лету, в классе, на переменах и получал отличные отметки. Свободное время мы с братьями отдавали бродяжеству: уходя веселой компанией
за реку, бродили по горам, покрытым орешником, купались под мельничными шлюзами, делали набеги на баштаны и огороды, а домой возвращались позднею ночью.
Этот эпизод как-то сразу ввел меня, новичка, в
новое общество на правах его члена. Домой я
шел с гордым сознанием, что я уже настоящий ученик, что меня знает весь класс и из-за меня совершился даже некоторый важный акт общественного правосудия.
В малыгинском доме поднялся небывалый переполох в ожидании «смотрин». Тут своего горя не расхлебаешь: Лиодор в остроге, Полуянов
пойдет на поселение, а тут
новый зять прикачнулся. Главное, что в это дело впуталась Бубниха,
за которую хлопотала Серафима. Старушка Анфуса Гавриловна окончательно ничего не понимала и дала согласие на смотрины в минуту отчаяния. Что же, посмотрят — не съедят.
— Ты у меня поговори, Галактион!.. Вот сынка бог
послал!.. Я о нем же забочусь, а у него пароходы на уме. Вот тебе и пароход!.. Сам виноват, сам довел меня. Ох, согрешил я с вами: один умнее отца захотел быть и другой туда же… Нет, шабаш! Будет веревки-то из меня вить… Я и тебя, Емельян, женю по пути.
За один раз терпеть-то от вас. Для кого я хлопочу-то, галманы вы этакие? Вот на старости лет в
новое дело впутываюсь, петлю себе на шею надеваю, а вы…
Доктор вдруг замолчал, нахмурился и быстро начал прощаться. Мисс Дудль, знавшая его семейную обстановку, пожалела доктора, которого, может быть, ждет дома неприятная семейная сцена
за лишние полчаса, проведенные у постели больной. Но доктор не
пошел домой, а бесцельно бродил по городу часа три, пока не очутился у
новой вальцовой мельницы Луковникова.
Лопахин. Что ж такое? Музыка, играй отчетливо! Пускай всё, как я желаю! (С иронией.)
Идет новый помещик, владелец вишневого сада! (Толкнул нечаянно столик, едва не опрокинул канделябры.)
За все могу заплатить! (Уходит с Пищиком.)
Несколько дней я не ходил в школу, а
за это время вотчим, должно быть, рассказал о подвиге моем сослуживцам, те — своим детям, один из них принес эту историю в школу, и, когда я пришел учиться, меня встретили
новой кличкой — вор. Коротко и ясно, но — неправильно: ведь я не скрыл, что рубль взят мною. Попытался объяснить это — мне не поверили, тогда я ушел домой и сказал матери, что в школу не
пойду больше.
Мне показалось, что она улыбается и что-то
новое светилось в ее глазах. Вотчим был у обедни, бабушка
послала меня
за табаком к еврейке-будочнице, готового табаку не оказалось, пришлось ждать, пока будочница натерла табаку, потом отнести его бабушке.
Через базарную площадь
идет полицейский надзиратель Очумелов в
новой шинели и с узелком в руке.
За ним шагает рыжий городовой с решетом, доверху наполненным конфискованным крыжовником. Кругом тишина… На площади ни души… Открытые двери лавок и кабаков глядят на свет божий уныло, как голодные пасти; около них нет даже нищих.
Но японцы не заняли своих
новых владений, а лишь
послали землемера Мамиа-Ринзо исследовать, что это
за остров.
Вот тут-то, бывало, и зовет все куда-то, и мне все казалось, что если
пойти все прямо,
идти долго, долго и зайти вот
за эту линию,
за ту самую, где небо с землей встречается, то там вся и разгадка, и тотчас же
новую жизнь увидишь, в тысячу раз сильней и шумней, чем у нас; такой большой город мне все мечтался, как Неаполь, в нем все дворцы, шум, гром, жизнь…
Девицы усмехнулись
новой фантазии их фантастической сестрицы и заметили мамаше, что Аглая, пожалуй, еще рассердится, если та
пойдет в парк ее отыскивать, и что, наверно, она сидит теперь с книгой на зеленой скамейке, о которой она еще три дня назад говорила, и
за которую чуть не поссорилась с князем Щ., потому что тот не нашел в местоположении этой скамейки ничего особенного.
Правда, он не мог отвести глаз от огня, от затлевшейся пачки; но, казалось, что-то
новое взошло ему в душу; как будто он поклялся выдержать пытку; он не двигался с места; через несколько мгновений всем стало ясно, что он не
пойдет за пачкой, не хочет
идти.
Побежал один свистовой, чтобы
шли как можно скорее и несли ему работу, которою должны были англичан посрамить, и еще мало этот свистовой отбежал, как Платов вдогонку
за ним раз
за разом
новых шлет, чтобы как можно скорее.
Худой, изможденный учитель Агап, в казинетовом пальтишке и дырявых сапогах, добыл из кармана кошелек с деньгами и
послал Рачителя
за новым полуштофом: «Пировать так пировать, а там пусть дома жена ест, как ржавчина». С этою счастливою мыслью были согласны Евгеньич и Рачитель, как люди опытные в житейских делах.
Окулко косил с раннего утра вплоть до обеда, без передышки. Маленький Тараско ходил по косеву
за ним и молча любовался на молодецкую работу богатыря-брата. Обедать Окулко пришел к балагану, молча съел кусок ржаного хлеба и опять
пошел косить. На других покосах уже заметили, что у Мавры косит какой-то мужик, и, конечно, полюбопытствовали узнать, какой такой
новый работник объявился. Тит Горбатый даже подъехал верхом на своей буланой кобыле и вслух похвалил чистую Окулкину работу.
Только сапоги Никитич пожалел, он
шел босиком, а
новые сапоги болтались
за плечами, перекинутые на дорожную палку.
Это был ревизор, статский советник Апостол Асигкритович Сафьянос.
За ним
шел сам хозяин, потом Вязмитинов, потом дьякон Александровский в
новой рясе с необъятными рукавами и потом уже сзади всех учитель Саренко.
Не успеет Розанов усесться и вчитаться, вдуматься, как по лестнице
идет Давыдовская, то будто бы покричать на нечаевских детей, рискующих сломать себе на дворе шею, то поругать местного квартального надзирателя или квартирную комиссию, то сообщить Дарье Афанасьевне
новую сплетню на ее мужа. Придет, да и сядет, и курит трубку
за трубкою.
В опустевших домах теперь
пошла новая жизнь. Розанов, проводив Бахаревых, в тот же день вечером зашел к Лизе и просидел долго
за полночь. Говорили о многом и по-прежнему приятельски, но не касались в этих разговорах друг друга.
Около полудня, когда Афимья
пошла в аптеку
за новым лекарством, в комнату Райнера явились Котырло и Кусицын.
Сара покорно
пошла за ним, поддерживая неловкой рукой
новое, должно быть, впервые надетое платье, изгибаясь и точно боясь прикоснуться к двери или к стене.
Издали
за ним
шли три крестьянина
за сохами; запряженные в них лошадки казались мелки и слабы, но они, не останавливаясь и без напряженного усилия, взрывали сошниками черноземную почву, рассыпая рыхлую землю направо и налево, разумеется, не
новь, а мякоть, как называлась там несколько раз паханная земля;
за ними тащились три бороны с железными зубьями, запряженные такими же лошадками; ими управляли мальчики.