Неточные совпадения
«Серьезно больна, —
с тревогой думал он, следя за судорожными движениями ее рук. — Точно падает или тонет», — сравнил он, и это сравнение еще более усилило его
тревогу. А Варвара говорила все более невнятно...
Клим знал, что на эти вопросы он мог бы ответить только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал,
думая, что, если б Макаров решился на связь
с какой-либо девицей, подобной Рите, все его
тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда не спрашивал о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда, склонив голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
Самгин
подумал, что все это следовало бы сказать
с некоторым задором или обидой,
тревогой, а она сказала так, как будто нехотя дразнила кого-то, а сказав — зевнула...
«Идол. Златоглазый идол», —
с чувством восхищения
подумал он, но это чувство тотчас исчезло, и Самгин пожалел — о себе или о ней? Это было не ясно ему. По мере того как она удалялась, им овладевала смутная
тревога. Он редко вспоминал о том, что Марина — член какой-то секты. Сейчас вспомнить и
думать об этом было почему-то особенно неприятно.
— Еще бы вы не верили! Перед вами сумасшедший, зараженный страстью! В глазах моих вы видите, я
думаю, себя, как в зеркале. Притом вам двадцать лет: посмотрите на себя: может ли мужчина, встретя вас, не заплатить вам дань удивления… хотя взглядом? А знать вас, слушать, глядеть на вас подолгу, любить — о, да тут
с ума сойдешь! А вы так ровны, покойны; и если пройдут сутки, двое и я не услышу от вас «люблю…», здесь начинается
тревога…
«Что ж это? —
с ужасом
думала она. — Ужели еще нужно и можно желать чего-нибудь? Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги… Ужели нет, ужели ты совершила круг жизни? Ужели тут все… все…» — говорила душа ее и чего-то не договаривала… и Ольга
с тревогой озиралась вокруг, не узнал бы, не подслушал бы кто этого шепота души… Спрашивала глазами небо, море, лес… нигде нет ответа: там даль, глубь и мрак.
Но Петр Ильич уже выбежал, а то бы она его так скоро не выпустила. Впрочем, госпожа Хохлакова произвела на него довольно приятное впечатление, даже несколько смягчившее
тревогу его о том, что он втянулся в такое скверное дело. Вкусы бывают чрезвычайно многоразличны, это известно. «И вовсе она не такая пожилая, —
подумал он
с приятностью, — напротив, я бы принял ее за ее дочь».
Женщина
с удивлением посмотрела на нас, и вдруг на лице ее изобразилась
тревога. Какие русские могут прийти сюда? Порядочные люди не пойдут. «Это — чолдоны [Так удэгейцы называют разбойников.]», —
подумала она и спряталась обратно в юрту. Чтобы рассеять ее подозрения, Дерсу заговорил
с ней по-удэгейски и представил меня как начальника экспедиции. Тогда она успокоилась.
Это все равно, как если, когда замечтаешься, сидя одна, просто
думаешь: «Ах, как я его люблю», так ведь тут уж ни
тревоги, ни боли никакой нет в этой приятности, а так ровно, тихо чувствуешь, так вот то же самое, только в тысячу раз сильнее, когда этот любимый человек на тебя любуется; и как это спокойно чувствуешь, а не то, что сердце стучит, нет, это уж
тревога была бы, этого не чувствуешь, а только оно как-то ровнее, и
с приятностью, и так мягко бьется, и грудь шире становится, дышится легче, вот это так, это самое верное: дышать очень легко.
В кухне сидел обыкновенно бурмистр, седой старик
с шишкой на голове; повар, обращаясь к нему, критиковал плиту и очаг, бурмистр слушал его и по временам лаконически отвечал: «И то — пожалуй, что и так», — и невесело посматривал на всю эту
тревогу,
думая: «Когда нелегкая их пронесет».
Послала дорогу искать ямщика,
Кибитку рогожей закрыла,
Подумала: верно, уж полночь близка,
Пружинку часов подавила:
Двенадцать ударило! Кончился год,
И новый успел народиться!
Откинув циновку, гляжу я вперед —
По-прежнему вьюга крутится.
Какое ей дело до наших скорбей,
До нашего нового года?
И я равнодушна к
тревоге твоей
И к стонам твоим, непогода!
Своя у меня роковая тоска,
И
с ней я борюсь одиноко…
В доме
тревога большая.
Счастливы, светлы лицом,
Заново дом убирая,
Шепчутся мама
с отцом.
Как весела их беседа!
Сын подмечает, молчит.
— Скоро увидишь ты деда! —
Саше отец говорит…
Дедушкой только и бредит
Саша, — не может уснуть:
«Что же он долго не едет?..»
— Друг мой! Далек ему путь! —
Саша тоскливо вздыхает,
Думает: «Что за ответ!»
Вот наконец приезжает
Этот таинственный дед.
Он ходил по комнате, взмахивая рукой перед своим лицом, и как бы рубил что-то в воздухе, отсекал от самого себя. Мать смотрела на него
с грустью и
тревогой, чувствуя, что в нем надломилось что-то, больно ему. Темные, опасные мысли об убийстве оставили ее: «Если убил не Весовщиков, никто из товарищей Павла не мог сделать этого», —
думала она. Павел, опустив голову, слушал хохла, а тот настойчиво и сильно говорил...
«Точно кровь!» —
подумала с неожиданной
тревогой Вера.
Уже
с последней станции он чувствовал тайную
тревогу; но тут просто смятение овладело им, смятение радостное, не без некоторого страха."Как меня встретят, —
думал он, — как я предстану? эх. Чтобы чем-нибудь развлечься, он заговорил
с ямщиком, степенным мужиком
с седою бородой, который, однако, взял
с него за тридцать верст, тогда как и двадцати пяти не было. Он спросил его: знает ли он Шестовых помещиц?
«Хоть бы зол я был на этого человека или не нравился бы он мне… А то так просто… ни за что обидел я его», —
с тревогой думал он, и в душе его шевелилось что-то нехорошее к Татьяне Власьевне. Ему казалось, что Кирик непременно догадается об измене жены.
Она говорила быстро,
с тревогой в глазах. Фома
думал, глядя на нее...
— Даша? — крикнул он, — Дора! Дорушка! За дверями послышался звонкий хохот. Долинский
подумал, что
с Дашей истерика, и отворил ее двери. Дорушка была в постели. Укутавшись по самую шею одеялом, она весело смеялась над
тревогою Долинского. Долинский надулся.
Совершенно естественно, что в моменты действия
с неизвестным воображение торопится предугадать результат, и я, уже нацелив палец, остановил его тыкающее движение, внезапно
подумав: не раздастся ли
тревога по всему дому, не загремит ли оглушительный звон?
Погоня схватилась позже, когда беглецы были уже далеко. Сначала
подумали, что оборвался канат и бадья упала в шахту вместе
с людьми. На сомнение навело отсутствие сторожа. Прошло больше часу, прежде чем ударили
тревогу. Приказчик рвал на себе волосы и разослал погоню по всем тропам, дорогам и переходам.
Женщина промолчала,
думая с жуткой
тревогой...
Спокойствие лиц, уверенность,
с какою были сказаны эти слова, и даже улыбка,
с которою смотрели на мою
тревогу, заставили меня
подумать, что я, занимаясь в деревне постоянно лечением больных, перенеся жестокие потери в моем семействе, сделался мнителен и смотрю на такого рода предметы
с темной стороны.
— Ты чего молчишь,
думаешь, я наврал? — спросил Коновалов, и в голосе его звучала
тревога. Он сидел на мешках
с мукой, держа в одной руке стакан чаю, а другой медленно поглаживая бороду. Его голубые глаза смотрели на меня пытливо и вопросительно, морщинки на лбу легли резко…
Друзья-то, значит, сплоховали! Сошлись к вечеру у притонщика да, может, вспомнили, что теперь в лазарете делается. Ну,
с горя хватили. Известно, слабость. Там еще бутылочку… Захмелели, да так,
подумайте, и проспали ночь!.. На заре прокинулись: в городе уже
тревога, выйти нельзя!
Вспыхнула Параша, зарделась как маков цвет. Вспало ей на мысли, что Устинья от кого-нибудь выведала про ночное гулянье в Улангере и о нем грозится рассказать Аксинье Захаровне. «Что будет тогда? —
думает Параша в сильной
тревоге. — Пропадать моей головушке! Хоть заживо в гроб ложись!.. Житья не будет, заколотят тятенька
с мамынькой до полу́смерти».
«Зачем скрывают? — сама
думает. — Ведь я приведена. Зачем же смущают ни
с чем не сообразными богохульными рассказами про какого-то верховного гостя, про каких-то Ивана Тимофеича да царя Максима?.. Зачем отторгли они меня от всего, к чему я
с малых лет привыкла? А была я тогда безмятежна, сомнений не знала и
тревог душевных не знала».
Он растерянно повернулся, вышел на балкон. Над морем стоял месяц, широко окруженный зловещим зеленовато-синим кольцом. По чистому небу были рассеяны маленькие, плотные и толстые тучки, как будто черные комки. Ордынцев постоял, вернулся в комнату, сел на диван. За дверью было тихо. Он
с тревогою думал: что она делает? И не знал, что предпринять. И чуждыми, глупо-ненужными казались ему сложенные на столе папки
с его работами.
С тревогой думал он, не дошло ли как-нибудь до него ночное приключение, но взглянув на спокойное, как всегда, лицо старика, встретившего его обычной ласковой улыбкой, успокоился.
Его ближайшие родственники, иные
с грустью, другие
с радостью, и все в общем
с тревогой уже
думали, что он останется вечным холостяком, как вдруг на сороковом году Герасим Сергеевич влюбился в свою дальнюю кузину, семнадцатилетнюю девушку и, со свойственной ему стремительностью, сделал предложение и женился.
«По-видимому, кто-нибудь приехал и не знает, как войти в дом», —
подумал я и
с чувством легкой
тревоги подошел к окну и отдернул занавеску…