Неточные совпадения
Анна смотрела на
худое, измученное, с засыпавшеюся в морщинки пылью, лицо Долли и хотела сказать то, что она
думала, именно, что Долли
похудела; но, вспомнив, что она сама похорошела и что взгляд Долли сказал ей это, она вздохнула и заговорила о себе.
«С женою забота, с не-женою еще
хуже»,
подумал Яшвин, выходя из гостиницы.
Рассуждения приводили его в сомнения и мешали ему видеть, что̀ должно и что̀ не должно. Когда же он не
думал, а жил, он не переставая чувствовал в душе своей присутствие непогрешимого судьи, решавшего, который из двух возможных поступков лучше и который
хуже; и как только он поступал не так, как надо, он тотчас же чувствовал это.
— Как бы я желала знать других так, как я себя знаю, — сказала Анна серьезно и задумчиво. —
Хуже ли я других, или лучше? Я
думаю,
хуже.
«Я ни в чем не виноват пред нею, —
думал он. Если она хочет себя наказывать, tant pis pour elle». [тем
хуже для нее».] Но, выходя, ему показалось, что она сказала что-то, и сердце его вдруг дрогнуло от состраданья к ней.
«Это всё само собой, —
думали они, — и интересного и важного в этом ничего нет, потому что это всегда было и будет. И всегда всё одно и то же. Об этом нам
думать нечего, это готово; а нам хочется выдумать что-нибудь свое и новенькое. Вот мы выдумали в чашку положить малину и жарить ее на свечке, а молоко лить фонтаном прямо в рот друг другу. Это весело и ново, и ничего не
хуже, чем пить из чашек».
(Я лечил ее, когда на пожаре на нее упала матица)»,
думал он, глядя на
худую бабу, которая, двигая граблями зерно, напряженно ступала чернозагорелыми босыми ногами по неровному жесткому току.
Вот наконец мы были уж от него на ружейный выстрел; измучена ли была у Казбича лошадь или
хуже наших, только, несмотря на все его старания, она не больно подавалась вперед. Я
думаю, в эту минуту он вспомнил своего Карагёза…
Думали,
думали, толковали, толковали и наконец решили, что не
худо бы еще расспросить хорошенько Ноздрева.
— Верхом на гнедой лошади! — подхватил Николаша, нагибаясь к окну. — Ты
думаешь, Алексаша, наш чагравый
хуже его?
«Вот положение! —
думал Платонов. — Это
хуже моей спячки».
«А что ж, —
подумал про себя Чичиков, — заеду я в самом деле к Ноздреву. Чем же он
хуже других, такой же человек, да еще и проигрался. Горазд он, как видно, на все, стало быть, у него даром можно кое-что выпросить».
«
Худо, —
подумал Чичиков, — Хаванов, говорят, честен; Бурмилов — старый ханжа, читает по праздникам „Апостола“ в церквях».
Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина заболят, и
думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, — а каково мне?» — и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишком большой кусок на землю — право, один страх
хуже всякого наказания.
«Так вот что предвещал мне мой сон! —
подумал я, — дай бог только, чтобы не было чего-нибудь еще
хуже».
— Я вернусь домой дней через десять, а ты заложи мое ружье и сиди дома. Если кто захочет тебя обидеть, скажи: «Лонгрен скоро вернется». Не
думай и не беспокойся обо мне;
худого ничего не случится.
Кабанов. Ну, да. Она-то всему и причина. А я за что погибаю, скажи ты мне на милость? Я вот зашел к Дикуму, ну, выпили;
думал — легче будет; нет,
хуже, Кулигин! Уж что жена против меня сделала! Уж
хуже нельзя…
Но Скворушка услышь, что хвалят соловья, —
А Скворушка завистлив был, к несчастью, —
И
думает: «Постойте же, друзья,
Спою не
хуже я
И соловьиным ладом».
Лариса. Так это еще
хуже. Надо
думать, о чем говоришь. Болтайте с другими, если вам нравится, а со мной говорите осторожнее. Разве вы не видите, что положение мое очень серьезно? Каждое слово, которое я сама говорю и которое я слышу, я чувствую. Я сделалась очень чутка и впечатлительна.
Сказать вам, что́ я
думал? Вот:
Старушки все — народ сердитый;
Не
худо, чтоб при них услужник знаменитый
Тут был, как громовой отвод.
Молчалин! — Кто другой так мирно всё уладит!
Там моську вовремя погладит,
Тут в пору карточку вотрет,
В нем Загорецкий не умрет!..
Вы давеча его мне исчисляли свойства,
Но многие забыли? — да?
Подумаешь, как счастье своенравно!
Бывает
хуже, с рук сойдет;
Когда ж печальное ничто на ум не йдет,
Забылись музыкой, и время шло так плавно;
Судьба нас будто берегла;
Ни беспокойства, ни сомненья…
А горе ждет из-за угла.
«Вот тебе раз! бабы испугался!» —
подумал он и, развалясь в кресле не
хуже Ситникова, заговорил преувеличенно развязно, а Одинцова не спускала с него своих ясных глаз.
— Революция неизбежна, — сказал Самгин,
думая о Лидии, которая находит время писать этому
плохому актеру, а ему — не пишет. Невнимательно слушая усмешливые и сумбурные речи Лютова, он вспомнил, что раза два пытался сочинить Лидии длинные послания, но, прочитав их, уничтожал, находя в этих хотя и очень обдуманных письмах нечто, чего Лидия не должна знать и что унижало его в своих глазах. Лютов прихлебывал вино и говорил, как будто обжигаясь...
Так же равнодушно он
подумал о том, что, если б он решил занять себя литературным трудом, он писал бы о тихом торжестве злой скуки жизни не
хуже Чехова и, конечно, более остро, чем Леонид Андреев.
— Ну, что уж… Вот, Варюша-то… Я ее как дочь люблю, монахини на бога не работают, как я на нее, а она меня за
худые простыни воровкой сочла. Кричит, ногами топала, там — у черной сотни, у быка этого. Каково мне? Простыни-то для раненых. Прислуга бастовала, а я — работала, милый!
Думаешь — не стыдно было мне? Опять же и ты, — ты вот здесь, тут — смерти ходят, а она ушла, да-а!
«Может быть, и я обладаю «другим чувством», —
подумал Самгин, пытаясь утешить себя. — Я — не романтик, — продолжал он, смутно чувствуя, что где-то близко тропа утешения. — Глупо обижаться на девушку за то, что она не оценила моей любви. Она нашла
плохого героя для своего романа. Ничего хорошего он ей не даст. Вполне возможно, что она будет жестоко наказана за свое увлечение, и тогда я…»
«Приятная, — сказал себе Самгин и
подумал: — она прячется в широкие платья, вероятно, потому, что у нее
плохая фигура». Он был очень благодарен ей за то, что она рассказала о Томилине, и смотрел на нее ласково, насколько это было доступно ему.
— Вероятно, то, что
думает. — Дронов сунул часы в карман жилета, руки — в карманы брюк. — Тебе хочется знать, как она со мной? С глазу на глаз она не удостоила побеседовать. Рекомендовала меня своим как-то так: человек не совсем
плохой, но совершенно бестолковый. Это очень понравилось ведьмину сыну, он чуть не задохнулся от хохота.
—
Плохой,
думаете? — спросил Дмитрий, рассматривая ее.
«Идиоты!» —
думал Клим. Ему вспоминались безмолвные слезы бабушки пред развалинами ее дома, вспоминались уличные сцены, драки мастеровых, буйства пьяных мужиков у дверей базарных трактиров на городской площади против гимназии и снова слезы бабушки, сердито-насмешливые словечки Варавки о народе, пьяном, хитром и ленивом. Казалось даже, что после истории с Маргаритой все люди стали
хуже: и богомольный, благообразный старик дворник Степан, и молчаливая, толстая Феня, неутомимо пожиравшая все сладкое.
— Смешной. Выдумал, что голуби его — самые лучшие в городе; врет, что какие-то премии получил за них, а премии получил трактирщик Блинов. Старые охотники говорят, что голубятник он
плохой и птицу только портит. Считает себя свободным человеком. Оно, пожалуй, так и есть, если понимать свободу как бесцельность. Вообще же он — не глуп. Но я
думаю, что кончит плохо…
— Я
думаю, что это не правда, а привычка говорить: народное, вместо —
плохое.
— Да, — сказал Клим, нетерпеливо тряхнув головою, и с досадой
подумал о людях, которые полагают, что он должен помнить все глупости, сказанные ими. Настроение его становилось все
хуже;
думая о своем, он невнимательно слушал спокойную, мерную речь Макарова.
— О да, я так
думаю. Я не знаю, как сказать, но — очень
плохой!
«Счетовод», — неприязненно
подумал Клим. Взглянув в зеркало, он тотчас погасил усмешку на своем лице. Затем нашел, что лицо унылое и
похудело. Выпив стакан молока, он аккуратно разделся, лег в постель и вдруг почувствовал, что ему жалко себя. Пред глазами встала фигура «лепообразного» отрока, память подсказывала его неумелые речи.
«
Хуже, чем если б умерла», —
подумал он.
Бальзаминова. Оставь, Миша! Не
думай,
хуже будет!
Теперь уже я
думаю иначе. А что будет, когда я привяжусь к ней, когда видеться — сделается не роскошью жизни, а необходимостью, когда любовь вопьется в сердце (недаром я чувствую там отверделость)? Как оторваться тогда? Переживешь ли эту боль?
Худо будет мне. Я и теперь без ужаса не могу
подумать об этом. Если б вы были опытнее, старше, тогда бы я благословил свое счастье и подал вам руку навсегда. А то…
— Послушай, Михей Андреич, уволь меня от своих сказок; долго я, по лености, по беспечности, слушал тебя: я
думал, что у тебя есть хоть капля совести, а ее нет. Ты с пройдохой хотел обмануть меня: кто из вас
хуже — не знаю, только оба вы гадки мне. Друг выручил меня из этого глупого дела…
— А вы-то с барином голь проклятая, жиды,
хуже немца! — говорил он. — Дедушка-то, я знаю, кто у вас был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я
подумал, не мошенники ли какие забрались в дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
— Я
думал, что другие, мол, не
хуже нас, да переезжают, так и нам можно… — сказал Захар.
— Что ж? примем ее как новую стихию жизни… Да нет, этого не бывает, не может быть у нас! Это не твоя грусть; это общий недуг человечества. На тебя брызнула одна капля… Все это страшно, когда человек отрывается от жизни… когда нет опоры. А у нас… Дай Бог, чтоб эта грусть твоя была то, что я
думаю, а не признак какой-нибудь болезни… то
хуже. Вот горе, перед которым я упаду без защиты, без силы… А то, ужели туман, грусть, какие-то сомнения, вопросы могут лишить нас нашего блага, нашей…
Где спрятал деньги? укажи.
Не хочешь? — Деньги где? скажи,
Иль выйдет следствие
плохое.
Подумай: место нам назначь.
Молчишь? — Ну, в пытку. Гей, палач!
«Бледен, —
думала она, —
похудел; оскорбленное чувство, обманутые надежды гнетут его…»
— Это
хуже: и он, и люди бог знает что
подумают. А ты только будь пооглядчивее, — не бегай по двору да по саду, чтоб люди не стали осуждать: «Вон, скажут, девушка уж невеста, а повесничает, как мальчик, да еще с посторонним…»
— Все равно, голубчик, я ведь так по простоте
подумала: «Может, их там, в школе-то,
худо кормят», не взыщи, родной.
«Чего литвы:
хуже черкес! — возразил другой, — этакая,
подумаешь, нация!» Им дали сухарей, и они уехали.
— Устал от всей службы, очень трудные обязанности. Хочешь облегчить участь, а выходит
хуже; только и
думаю, как уйти; тяжелые, тяжелые обязанности.
Здоровье Лоскутова не поправлялось, а, напротив, делалось
хуже. Вместе с весной открывались работы на приисках, но Лоскутову нечего было и
думать самому ехать туда; при помощи Веревкина был приискан подходящий арендатор, которому прииски и были сданы на год. Лоскутовы продолжали оставаться в Узле.
— Да, сошла, бедная, с ума… Вот ты и
подумай теперь хоть о положении Привалова: он приехал в Узел — все равно как в чужое место, еще
хуже. А знаешь, что загубило всех этих Приваловых? Бесхарактерность. Все они — или насквозь добрейшая душа, или насквозь зверь; ни в чем середины не знали.