Неточные совпадения
Правда, что легкость и ошибочность этого представления
о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал, что когда он, вовсе не
думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту
думал, что в его душе живет Христос и что, подписывая
бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича было необходимо так
думать, ему было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
По ночам, волнуемый привычкой к женщине, сердито и обиженно
думал о Лидии, а как-то вечером поднялся наверх в ее комнату и был неприятно удивлен: на пружинной сетке кровати лежал свернутый матрац, подушки и белье убраны, зеркало закрыто газетной
бумагой, кресло у окна — в сером чехле, все мелкие вещи спрятаны, цветов на подоконниках нет.
— Да, да, помню. Нет, брат, память у меня не дурна, я помню всякую мелочь, если она касается или занимает меня. Но, признаюсь вам, что на этот раз я ни
о чем этом не
думала, мне в голову не приходил ни разговор наш, ни письмо на синей
бумаге…
Он нарочно станет
думать о своих петербургских связях,
о приятелях,
о художниках, об академии,
о Беловодовой — переберет два-три случая в памяти, два-три лица, а четвертое лицо выйдет — Вера. Возьмет
бумагу, карандаш, сделает два-три штриха — выходит ее лоб, нос, губы. Хочет выглянуть из окна в сад, в поле, а глядит на ее окно: «Поднимает ли белая ручка лиловую занавеску», как говорит справедливо Марк. И почем он знает? Как будто кто-нибудь подглядел да сказал ему!
И сами полномочные перепугались: «В
бумагах говорится что-то такое, — прибавил Накамура, —
о чем им не дано никаких приказаний в Едо: там
подумают, что они как-нибудь сами напросились на то, что вы пишете». Видя, что
бумаг не берут, Накамура просил адресовать их прямо в горочью. На это согласились.
Глядя на эти коралловые заборы, вы
подумаете, что за ними прячутся такие же крепкие каменные домы, — ничего не бывало: там скромно стоят игрушечные домики, крытые черепицей, или бедные хижины, вроде хлевов, крытые рисовой соломой,
о трех стенках из тонкого дерева, заплетенного бамбуком; четвертой стены нет: одна сторона дома открыта; она задвигается, в случае нужды, рамой, заклеенной
бумагой, за неимением стекол; это у зажиточных домов, а у хижин вовсе не задвигается.
А так как начальство его было тут же, то тут же и прочел
бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды людей, Бог посетил меня, — заключил
бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил,
думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней с извещением
о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра отослать на почту.
«Три тысячи! —
подумал, замирая, Митя, — и это сейчас, безо всяких
бумаг, без акта…
о, это по-джентльменски! Великолепная женщина, и если бы только не так разговорчива…»
Будущее было темно, печально… я мог умереть, и мысль, что тот же краснеющий консул явится распоряжаться в доме, захватит
бумаги, заставляла меня
думать о получении где-нибудь прав гражданства. Само собою разумеется, что я выбрал Швейцарию, несмотря на то что именно около этого времени в Швейцарии сделали мне полицейскую шалость.
Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню; [По цензурным соображениям весь дальнейший текст опубликован в 1859 г. либо с выкидками, либо в «исправленном» изложении редакции «Атенея».] он приписывал удаление из Одессы козням графа Воронцова из ревности;
думал даже, что тут могли действовать некоторые смелые его
бумаги по службе, эпиграммы на управление и неосторожные частые его разговоры
о религии.
— Я, Генрих Федорыч, не успел еще внимательно вчитаться в ритуал. Я все последнее время был занят делом Тулузова,
о котором вы, я
думаю, слышали; одних
бумаг надобно было написать чертову пропасть.
Да, впрочем, и раньше что были гимназисты для Передонова? Не только ли аппаратом для растаскивания пером чернил по
бумаге и для пересказа суконным языком того, что когда-то было сказано языком человечьим! Передонов во всю свою учительскую деятельность совершенно искренно не понимал и не
думал о том, что гимназисты — такие же люди, как и взрослые. Только бородатые гимназисты с пробудившимся влечением к женщинам вдруг становились в его глазах равными ему.
В таких безрезультатных решениях проходит все утро. Наконец присутственные часы истекают:
бумаги и журналы подписаны и сданы; дело Прохорова разрешается само собою, то есть измором. Но даже в этот вожделенный момент, когда вся природа свидетельствует
о наступлении адмиральского часа, чело его не разглаживается. В бывалое время он зашел бы перед обедом на пожарный двор; осмотрел бы рукава, ящики, насосы; при своих глазах велел бы всё зачинить и заклепать. Теперь он
думает: «Пускай все это сделает закон».
Мое отчаяние продолжалось целую неделю, потом оно мне надоело, потом я окончательно махнул рукой на литературу. Не всякому быть писателем… Я старался не
думать о писаной
бумаге, хоть было и не легко расставаться с мыслью
о грядущем величии. Началась опять будничная серенькая жизнь, походившая на дождливый день. Расспрощавшись навсегда с собственным величием, я обратился к настоящему, а это настоящее, в лице редактора Ивана Ивановича, говорило...
Двух докторов тоже встретил как-то, те уж прямые мошенники, только
о процентных
бумагах и
думают; об юристах и говорить нечего, как сыр в масле катаются…
Приподнялась, села на постели и закачалась, обняв колена руками,
думая о чем-то. Юноша печально осматривал комнату — всё в ней было знакомо и всё не нравилось ему: стены, оклеенные розовыми обоями, белый глянцевый потолок, с трещинами по
бумаге, стол с зеркалом, умывальник, старый пузатый комод, самодовольно выпятившийся против кровати, и ошарпанная, закоптевшая печь в углу. Сумрак этой комнаты всегда — днем и ночью — был одинаково душен.
Вася ничего не помнит, ни
о чем не
думает, кроме своей невесты; у него есть
бумаги, данные для переписки Юлианом Мастаковичем; сроку остается два дня, но Вася, с свойственным влюбленному юноше легкомыслием, говорит: «Еще успею», и не выдерживает, чтоб в вечер под Новый год не отправиться с приятелем к невесте…
От бедняка мысль сделаться богатым была бы так же далека, как желание пролезть сквозь игольные уши; столоначальник не
думал бы критиковать распоряжений своего секретаря, как не критикует он наступления ночи после дня, и наоборот; даже какой-нибудь юноша из мелкой сошки, посаженный за переписку
бумаг, точно так не вздумал бы тогда мечтать
о подвигах,
о славе и т. п., как теперь не приходит ему в голову мечтать, например,
о превращении своем в крокодила, обитающего в Египте, или в допотопного мастодонта, открытого в северных льдах.
Едва тронулся омнибус, незнакомец умильно прищурил глаза, ласково провел ладонью по свертку, находившемуся на коленях литератора, — и произнес вопросительно заискивающим голосом: — «литературное что-нибудь?…» Литератор сказал, что это чистая
бумага, —
думал отделаться; но незнакомец этим не удовольствовался; он наговорил литератору тысячу самых незаслуженных комплиментов, распространился во всеуслышание
о трудах его; и с тех пор, всюду его преследует; осведомляется
о том, что он пишет и скоро ли
думает подарить читателей (страстных поклонников его таланта!) — новым произведением…
Потом она взглянула на
бумагу, одобрительно кивнула Висленеву и перевела собранию имя гения-покровителя нового медиума, причем поставила на вид и его смущение, и то, что он написал имя, вовсе
о нем не
думая.
А к графу Орлову послала я
бумаги, с одной стороны,
думая, не узнаю ли я вследствие того чего-нибудь
о своих родителях, а с другой стороны, чтоб обратить внимание графа на происки, которые, как мне казалось, ведутся из России.
— Не знаю. В свое время я много
о том
думала; подозрения мои в составлении их падали то на Версальский кабинет, то на Диван, то на Россию, но положительного сказать ничего не могу. Эти
бумаги привели меня в такое сильное волнение, что были причиной жестокой болезни, которая теперь так сильно развилась во мне.
И он стал
думать о том, что нравственно и что безнравственно,
о чистом и нечистом. Как часто случается это с людьми, попавшими в нехорошее место, он вспомнил с тоской
о своем рабочем кабинете с
бумагами на столе, и его потянуло домой.
— Ведь мало ли, сколько есть народов, марающих
бумагу? А милая Анна Петровна умиляется сердцем надо всем, что напечатано гражданской печатью. Г. Гелиотропов писал
о Зундской пошлине и об истоках Нила. Я
думаю, его самого тошнит от скуки, когда он читает свои статьи.
Он внимательно читал эту
бумагу,
думая о том, верно или неверно высчитаны суммы, как вдруг ему вспомнился его разговор с своим помощником
о деле Светлогуба.
— Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я
думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, — сказала m-lle Bourienne. — Потому что, согласитесь, chère Marie попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге — было бы ужасно. M-lle Bourienne достала из ридикюля объявление (не на русской обыкновенной
бумаге) французского генерала Рамо
о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала его княжне.