Неточные совпадения
Меж тем
на палубе у грот-мачты, возле бочонка, изъеденного червем, с сбитым дном, открывшим столетнюю темную благодать, ждал уже весь экипаж. Атвуд стоял; Пантен чинно сидел, сияя, как новорожденный. Грэй
поднялся вверх, дал знак оркестру и, сняв фуражку, первый зачерпнул граненым стаканом, в песне золотых труб, святое вино.
По изустным рассказам свидетелей, поразительнее всего казалось переменное возвышение и понижение берега: он то приходил вровень с фрегатом, то вдруг возвышался саженей
на шесть вверх. Нельзя было решить, стоя
на палубе,
поднимается ли вода, или опускается самое дно моря? Вращением воды кидало фрегат из стороны в сторону, прижимая
на какую-нибудь сажень к скалистой стене острова, около которого он стоял, и грозя раздробить, как орех, и отбрасывая опять
на середину бухты.
Палуба медленно-медленно
поднималась передним концом кверху, останавливалась
на секунду в колеблющемся равновесии и вдруг, дрогнув, начинала опускаться вниз все быстрее и быстрее, и вот, точно шлепнувшись о воду, шла опять вверх.
Блоки визжали и скрипели, гремели цепи, напрягаясь под тяжестью, вдруг повисшей
на них, рабочие, упершись грудями в ручки ворота, рычали, тяжело топали по
палубе. Между барж с шумом плескались волны, как бы не желая уступать людям свою добычу. Всюду вокруг Фомы натягивались и дрожали напряженно цепи и канаты, они куда-то ползли по
палубе мимо его ног, как огромные серые черви,
поднимались вверх, звено за звеном, с лязгом падали оттуда, а оглушительный рев рабочих покрывал собой все звуки.
Его жест смутил Фому, он
поднялся из-за стола и, отойдя к перилам, стал смотреть
на палубу баржи, покрытую бойко работавшей толпой людей. Шум опьянял его, и то смутное, что бродило в его душе, определилось в могучее желание самому работать, иметь сказочную силу, огромные плечи и сразу положить
на них сотню мешков ржи, чтоб все удивились ему…
У горного берега стояли
на якорях две порожние баржи, высокие мачты их,
поднявшись в небо, тревожно покачивались из стороны в сторону, выписывая в воздухе невидимый узор.
Палубы барж загромождены лесами из толстых бревен; повсюду висели блоки; цепи и канаты качались в воздухе; звенья цепей слабо брякали… Толпа мужиков в синих и красных рубахах волокла по
палубе большое бревно и, тяжело топая ногами, охала во всю грудь...
Место хватки было самое негостеприимное: крутой угор с редким лесом, который даже не мог защитить от дождя. Напротив, через реку,
поднималась совсем голая каменистая гряда, где курице негде было спрятаться. Пришлось устраивать шалаши из хвои, но
на всех не прихватывало инструменту, а к Порше и приступиться было нельзя. Кое-как бабы упросили его пустить их обсушиться под
палубы.
Взобраться
на палубу при помощи обыкновенной железной кошки было для него пустяком. Он
поднялся, укрепил причал шлюпки, чтобы лодку не отнесло прочь, и подошел к кубрику. У трапа он приостановился, соображая, чем удовлетворить законное любопытство товарищей, вспомнил грязную контору бритого старика, о котором говорил Стелле.
В восемь часов вечера Ашанин вступил
на вахту, сменив Лопатина. В темноте вечера туман казался еще непроницаемее. С мостика ничего не было видно, и огоньки подвешенных
на палубе фонарей еле мигали тусклым светом. Ашанин проверил часовых
на баке, осмотрел отличительные огни и,
поднявшись на мостик, чутко прислушивался в те промежутки, когда не звонил колокол и не гудел свисток.
На палубе появился крепкий и здоровый англичанин, с красным лицом, опушенным рыжими баками, с бритыми губами, в непромокаемом плаще, в высоких сапогах и с зюйд-весткой
на голове. Не спеша
поднялся он
на мостик и, слегка поклонившись, стал у компаса в позе настоящего «морского волка».
Слегка балансируя по
палубе корвета, который довольно плавно
поднимался и опускался
на относительно спокойной качке, Ашанин торопливо, в несколько возбужденном состоянии юного моряка, идущего
на свою первую серьезную вахту, шел
на бак сменять подвахтенного гардемарина.
На минуту «Коршун» замедляет ход, и, быстро
поднявшись по веревочному трапу,
на палубу выскакивает высокий, худой калифорниец с нервным, загорелым лицом, опушенным густой черной бородой.
— Не бойся, голубчик. Ничего опасного нет! — произнес Володя, сам полный жгучего страха, и,
поднявшись по трапу, отдернул люк и очутился
на палубе.
К восьми часам утра, то есть к подъему флага и гюйса [Гюйс — носовой флаг [
на военных кораблях
поднимается во время стоянки
на якоре]. — Ред.], все — и офицеры, и команда в чистых синих рубахах — были наверху. Караул с ружьями выстроился
на шканцах [Шканцы — часть
палубы между грот-мачтой и ютом.] с левой стороны. Вахтенный начальник, старший офицер и только что вышедший из своей каюты капитан стояли
на мостике, а остальные офицеры выстроились
на шканцах.
Но разбойники по местам не пошли, толпа росла, и вскоре почти вся
палуба покрылась рабочими. Гомон
поднялся страшный. По всему каравану рабочие других хозяев выбегали
на палубы смотреть да слушать, что деется
на смолокуровских баржах. Плывшие мимо избылецкие лодки с малиной и смородиной остановились
на речном стрежне, а сидевшие в них бабы с любопытством смотрели
на шумевших рабочих.
Затем, делает невероятное усилие над собой и,
поднявшись на мускулах, перебрасывает свое тело
на борт его, вернее,
на небольшую часть
палубы, не залитую водой.
Я
поднимаюсь по лесенке. Когда голова моя показывается над
палубой, Николай Федорович шутливо берет меня за ворот пальто и, при общем смехе, как бы извлекает из каюты наверх. Потом расшаркивается перед стоящею у лесенки дамою, указывает ей
на каюту и галантно говорит...
Мы
поднялись по сходням
на какие-то мостки, повернули вправо, потом влево и незаметно вдруг очутились
на верхней
палубе парохода; было непонятно, где же она началась.
На пристани ярко сияли электрические фонари, вдали мрачно чернела сырая темь озера. По сходням солдаты взводили волнующихся, нервно-вздрагивающих лошадей, внизу, отрывисто посвистывая, паровозы вкатывали в пароход вагоны и платформы. Потом двинулись солдаты.