Короли океана

Густав Эмар, 1877

С дальними странами, морской стихией, индейцами, золотыми приисками и прочими атрибутами приключенческой литературы французский писатель Гюстав Эмар (1818–1883) познакомился вовсе не в библиотеке. Еще мальчишкой он сбежал из дому и устроился юнгой на корабль, стремясь во что бы то ни стало добраться до «страны чудес» – Америки. Двадцать лет странствий позволили будущему писателю впрок запастись захватывающими сюжетами. В романе «Короли океана», завершающем одноименный цикл, с удивительной яркостью воплотился сам дух приключений: атмосфера свободы, битвы на земле и на море, захватывающие любовные истории, гордые и благородные герои – пираты, авантюристы, безжалостные к врагам, но честные и справедливые. В книге воспроизводятся иллюстрации, сделанные французскими художниками к первым изданиям романов Эмара.

Иллюстрации Е. Гийо, Д. Вьержа и других французских художников

© И.Н. Алчеев, перевод, 2014

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2018

Издательство АЗБУКА®

* * *

Господину Виктору Азаму^[1]

Любезный друг, посвящаю тебе это произведение в память о нашей старой и неизменной дружбе,

Гюстав Эмар

Пролог

Темная история

Глава I

Черные маски

24 марта года 1648-го от Рождества Христова ночной сторож, предварительно отмахав трещоткой, уже заканчивал вещать своим осипшим и дребезжащим голосом, уведомляя добрых жителей городка Лe-Сабль-д’Олон о том, что пробило десять часов вечера, дует порывистый ветер, на море большое волнение, а на дворе лютая стужа, но при том, однако ж, все спокойно и, стало быть, горожане могут мирно почивать до самого утра под боком у своих женушек, как вдруг со стороны Тальмонских ворот послышался громкий стук копыт — в город стремительно ворвалась целая кавалькада и понеслась прямиком к отлогому берегу.

Всадники, числом с полдюжины, восседавшие на породистых скакунах, похоже, одолели неблизкий путь. Вооруженные до зубов, они были облачены в богатое, изысканное господское платье; казалось, они нисколько не тревожились, что их могут признать, потому как, хоть широкие поля шляп у них и были предусмотрительно опущены на глаза да к тому же стояла непроглядная темень, они, все как один, для вящей предосторожности были еще и в черных бархатных масках во все лицо.

Заприметив шестерых странного вида всадников, и впрямь походивших на зловещих призраков, сторож не на шутку перепугался — выронил фонарь, который, к счастью, не разбился, и затрясся всем телом; он в страхе озирался, словно ища спасения, на которое между тем ему вряд ли приходилось рассчитывать: ведь в столь поздний час горожане мирно почивали. Бедолага и пикнуть не успел, как неизвестные разом накинулись на него, набросили сверху плащ, накрепко связали и без лишних церемоний бросили на подъездную дорожку одного из домов, где калитка по случаю оказалась незапертой; засим, подобрав фонарь, они двинулись дальше к берегу.

В тот же самый час, почти в ту же самую минуту, когда при въезде в город разворачивалась описанная выше сцена, двадцати пяти — тридцатитонное беспалубное суденышко с люгерным вооружением, невзирая на волнение на море, беспросветный мрак и сильный ветер, кидавший его, точно перышко, с одного гребня громадной волны на другой, решительно огибало оконечность бухты, в глубине которой приютился город; судно держало курс на берег, рискуя разбиться о прибрежные скалы, которые море терзало с неистовой яростью.

Люгер нес на носу огонь — красной звездочкой он попеременно то вздымался, то опускался, будто в ответ на таинственные сигналы из стоявшего на отшибе дома, за окнами которого поочередно то вспыхивали, то затухали разноцветные огни.

Невзирая на почти что непреодолимые трудности при подходе к берегу в кромешной ночи и в не самых благоприятных условиях, люгеру, ведомому, безусловно, рукою отважного и, главное, бывалого кормчего, удалось приблизиться к некоему подобию пирса длиной несколько туазов^[2], сложенного из хрупкого камня и скальных обломков и служившего причалом. Осторожно заведя швартовы, корабль подтянулся к причалу и наконец замер в этом прибежище, где ему уже ничто не угрожало.

Людей в экипаже люгера, похоже, было предостаточно. Моряки уже заканчивали швартоваться, когда на берег въехала упомянутая выше кавалькада.

Всадники остановились на расстоянии пистолетного выстрела от причала. Тот из них, что подобрал фонарь, вскинул его раза два над головой. На люгере тотчас дважды подняли палубный фонарь; точно таким же сигналом ответили и из окон дома на отшибе.

Вслед за тем по безмолвному жесту одного из всадников, по-видимому главаря, четверо из них повернули обратно и с пистолетами в руках стали в конце двух улочек, спускавшихся прямиком к берегу. Двое других спешились, привязали лошадей к ставням близстоящего дома и быстрым шагом направились к таинственному кораблю.

Люди из экипажа люгера тоже были в масках и с оружием на поясах.

С корабля сошли двое — они шагнули навстречу всадникам и молча приветствовали их.

— С вами есть женщина? — вполголоса осведомился один из всадников.

— А с вами есть врач? — в свою очередь так же негромко спросил один из моряков.

— Он перед вами. — Всадник кивнул на своего спутника.

— Прекрасно! Стало быть, дело в шляпе?

— Точно. Он согласен на наши условия.

— Правда, сударь?

— Правда, — с поклоном ответствовал врач.

— Учтите, мы здесь не в бирюльки играем, отныне вы один из нас.

— Учту.

— И вы готовы хранить тайну, которую вам отчасти предстоит узнать?

— Готов.

— Вы трезво оценили последствия, случись вам стать изменником?

— Я все оценил, сударь.

— И по-прежнему желаете служить нам?

— Желаю.

— Ладно, доктор, не стану больше докучать расспросами, верю в вашу преданность. Служите нам верой и правдой, и вам воздастся.

Врач молча поклонился.

— Ступайте в дом да поглядите, все ли там приготовлено, как должно, — продолжал моряк. — Я скоро вас догоню. Идите же, господа!

Двое всадников откланялись и, не сказав друг другу ни слова, направились к дому на отшибе, где перед ними тут же отворилась дверь, как будто их уже ждали. Они вошли, и дверь тотчас закрылась.

Снаружи этот дом ничем не отличался от соседних и выглядел довольно убого. Внутри же все было наоборот, к тому же комнаты располагались так, что, если в доме шумели, снаружи не было слышно ни звука. Что же до меблировки, смотрелась она поистине роскошно.

Дом, одиноко стоявший на берегу моря, почти всегда был заперт. Обитателей его никто не знал, и на соседей он навевал невольный ужас. Не в силах выразить определенно свои страхи, люди шепотом пересказывали друг другу мрачные истории об этом жилище, где ночами окна порой зловеще мерцали, точно маячные огни, предупреждавшие об опасности. С заходом солнца запоздалые путники с опаской шарахались от дома прочь. И даже днем те, кто был вынужден проходить мимо, всякий раз ускоряли шаг, приближаясь к его жутковатым стенам.

Дверь, приводившаяся в движение, как видно, с помощью потайной пружины, отворялась перед гостями дома и затворялась за ними следом так, что хозяев было не разглядеть.

Наши двое новоприбывших, похоже, были к тому готовы, потому как не выказали ни малейшего удивления; пройдя по длинному, ярко освещенному коридору, устланному мягким ковром, совершенно заглушавшим шум шагов, они оказались перед каменной лестницей с перилами из кованого железа, по ступеням которой стелился тот же ковер, что покрывал и пол в коридоре. Лестницу вполне сносно, хоть и тускловато, подсвечивала лампа под матовым шаровым колпаком, помещавшаяся в нише. Двое гостей поднялись по лестнице на второй этаж, и один из них — всадник, — приоткрыв дверь, отодвинул тяжелую, расшитую узорами портьеру и пропустил своего спутника в некое подобие прихожей, всю обстановку которой составляли дубовые скамьи без спинок.

Нигде не задерживаясь, они миновали несколько комнат, обставленных с самой изысканной роскошью и утонченным вкусом, и наконец прошли в опочивальню, по правую и левую руку от которой размещались туалетные комнаты.

В камине полыхал огонь — он согревал приятным теплом всю комнату, освещенную приглушенным светом, не резавшим глаза. На столе теснились бутыли причудливых форм, а рядом были разложены хирургические инструменты, прикрытые салфеткой, — все свидетельствовало о живейшем участии или предусмотрительности и было приготовлено с поспешностью, необходимой при серьезных случаях.

— Взгляните, доктор! — коротко бросил сопровождавший, показывая рукой на стол.

Врач с важным видом осмотрел склянки и хирургические инструменты, потом повернулся к спутнику, не сводившему с него глаз.

— Вот и замечательно, все на месте, — сказал врач довольным тоном, не выражавшим никаких сомнений. — Дело осталось за малым — произвести осмотр!

— Какой еще осмотр?

— Возможно, мне понадобится помощь.

— Все предусмотрено, доктор. В случае надобности по первому же вашему слову или знаку помощь явится без промедления. Будут у вас еще просьбы?

— Нет, сударь, никаких.

— Тогда я вас оставлю. Помните, что вам было сказано, доктор, и не вешайте нос, а пациент вот-вот явится. Главное — отсюда ни ногой.

— Даю слово, сударь.

Спутник доктора, наскоро попрощавшись, ретировался.

Оставшись один, врач какое-то время стоял неподвижно, чуть подавшись вперед и неотрывно глядя на дверь, — вид у него был весьма озабоченный. Но по прошествии некоторого времени, не услышав никакого шума, он выпрямился и настороженно осмотрелся вокруг, дабы лишний раз удостовериться, что за ним никто не следит.

— Так надо! — молвил он. — Времени на раздумья нет!

С этими словами он направился прямиком к столу, заставленному склянками со всякого рода разноцветными снадобьями. Тщательно осмотрев наклейки на склянках, он еще раз напоследок огляделся вокруг и, осторожно достав из бокового кармана хрустальный флакон, втиснул его между остальными.

В это время снаружи послышался едва уловимый шорох.

— Пора! — сказал себе доктор.

Не выразив ни малейшего удивления и даже не повернув головы на шум, что выдало бы его тревогу, врач взял плошку и принялся приготавливать микстуру со всем тщанием и внимательностью, какие лекари той поры, впрочем очень похожей на наше время, вкладывали в свое священнодейство, дабы точно отмерить снадобья и вещества для смешивания.

В этот миг портьера приоткрылась и на пороге объявился моряк, тот, что расспрашивал доктора во время их встречи на пристани. Вошедший обвел взглядом комнату, махнул рукой и пропустил вперед четверых матросов с носилками, на которых лежала женщина, закутанная в длинную накидку и одеяло, оберегавшие ее от стужи: ибо она была в одной лишь ночной сорочке.

Насколько можно было судить по молочно-белой, удивительно нежной и гладкой коже ее лица, наполовину сокрытого черной бархатной полумаской, то была совсем еще юная девица; густые пряди светлых шелковистых волос благоуханными волнами ниспадали ей на плечи и грудь, прикрывая их полностью. Ее тонкие, безупречно правильной формы руки ослепительной белизны с голубоватыми прожилками вен свободно покоились по бокам носилок. Девушка как будто пребывала в забытьи — ни единого уловимого выдоха не вырывалось из ее милого рта, обрамленного бледными, чуть приоткрытыми губами, обнажавшими двойной ряд белоснежных, с перламутровым отливом зубов.

Моряк махнул рукой, и носильщики остановились возле камина, осторожно положили носилки на ковер и, не проронив ни слова, вышли из комнаты — дверь за ними снова затворилась.

Вслед за тем моряк обхватил девушку, точно ребенка, своими сильными руками и очень бережно переложил на постель. Покончив с этим, он поднял носилки, отворил дверь, передал их кому-то из своих, ожидавшему снаружи, и вернулся к доктору.

Тот как раз осматривал больную.

— Ну что? — через мгновение осведомился моряк, тщась скрыть тревогу.

— Что ж, она спит, — отвечал врач, глядя ему прямо в лицо.

— Спит?.. Значит, она в сознании?

— Самым натуральным образом, и кому, как не вам, полагаю, об этом знать лучше?

— К чему вы клоните?

— К тому, что, сдается мне, вы-то и опоили ее сонным зельем.

Моряк отрицательно мотнул головой.

— Нет, не я, — сказал он. — Все случилось без моего ведома. Если б я знал, так бы не переживал. Она в опасности?

— Ничуть, хотя доза, чего там скрывать, была сильна — ретивые у вас, однако, друзья-приятели, знают, как вам угодить.

— Не понимаю вас, доктор, соблаговолите-ка объясниться, прошу покорно! Я не привык разгадывать загадки, — ответствовал моряк с ноткой высокомерия в голосе, никак не вязавшегося с его нарядом.

— Да нет в моих словах никакой загадки, — впрочем, буду краток, — холодно проговорил врач. — По некоторым причинам вы, верно, заинтересованы, чтобы эта девушка произвела на свет младенца, сама того не ведая. Так вот, радуйтесь, сударь, она родит во сне. И с этой стороны, по крайней мере, — прибавил он с легкой усмешкой, — ваша тайна останется под крепким замком.

Моряк, или претендовавший на звание такового, пребывал во власти живейших душевных переживаний — и не обратил внимания на тон, каким врач произнес последние слова.

— Выходит, доктор, вы считаете?.. — промолвил он, не отдавая отчета тому, что говорит.

— Не считаю, сударь, а говорю с полной уверенностью, — строго отвечал врач. — А случилось, кстати сказать, вот что: у девушки наступил последний срок беременности; нынче вечером, часов около семи, у нее начались схватки. Бортовая и килевая качка легкой посудины, на борту которой она находилась, порядком утомила ее и ускорила роды. Схватки сопровождались нестерпимой болью и жуткими приступами, и тогда кто-то из ваших дружков-приятелей, вероятно сведущий в медицине, объявил, что роженица не переживет мук, если ей не дать хоть немного отдыха. И тогда ваш приятель решил опоить ее каким-то зельем, которым, конечно же, запасся заблаговременно, и влил его ложками ей в рот. Несчастная и впрямь успокоилась, потому как тотчас впала в сон, а вернее, в оцепенение, настолько глубокое, что любой другой, кроме опытного врача, по ошибке счел бы ее мертвой.

— Все так! — сокрушенно признался моряк. — Истинно так, и я напрасно старался скрыть такое дело. Дивлюсь вашей учености… Так что же будет с бедняжкой?

— Родит во сне.

— Прямо этой ночью?

— Не пройдет и часа.

— И ей уже ничто не угрожает?

— Ничто, уверяю вас. Только прошу, изымите зелье у своих дружков и впредь не пытайтесь повторить ничего подобного — добром это не кончится.

— Значит, вы думаете?..

— Да ничего я не думаю, боже сохрани! Лично я не знаком с вашими друзьями! Только вам знать, может, среди них и есть кто-то, кому выгодно одним махом свести счеты с матерью и младенцем. Еще лишних две-три капли этого зелья — и с ними обоими было бы покончено уже сегодня. Я вас предупредил, и вам решать, как поостеречься, ежели хотите избежать беды.

— Какой ужас! — вскричал моряк, закрывая лицо руками.

Повисла долгая тишина.

Врач повернулся к изголовью многострадальной роженицы и озабоченно проверил ее пульс.

Моряк в сильном возбуждении мерил комнату шагами.

— Доктор, — наконец сказал он, подойдя к врачу, — соблаговолите уделить мне несколько минут!

— Я к вашим услугам, сударь; роды раньше полуночи все равно не начнутся, а сейчас еще нет и одиннадцати.

Они уселись в кресла — врач разместился так, чтобы можно было неотрывно наблюдать за роженицей.

— Говорите, я весь внимание, сударь, — промолвил он, наклонясь к собеседнику.

— Сударь, — начал тот с оттенком сомнения в голосе, — вы, верно, знаете — врачи все равно что исповедники?

— Да, знаю, сударь. Мы, как и они, совершаем священнодейство — врачуем раны как душевные, так и телесные, а посему нам можно поверять все.

— Ну что ж, доктор, раз уж у нас в запасе, как вы говорите, еще целый час…

— И говорю еще раз, сударь.

— Ладно, я воспользуюсь данной мне отсрочкой и, с вашего позволения, выложу все начистоту.

— Как вам будет угодно, сударь. Замечу, однако, что я ничего от вас не требую и никоим образом не призываю поверять мне свои тайны.

— Понимаю и благодарю вас, сударь, но у меня разрывается сердце, и душу терзают угрызения совести. Я расскажу все, как на духу. Совесть не дает мне покоя не только за прошлые ошибки, но и, признаться, за злодеяния, которые я еще только думаю совершить!

— Берегитесь, сударь, последние ваши слова слишком серьезны. И я, право, не знаю, стоит ли мне выслушивать вас дальше.

— О чем это вы?

— Тайны, которые вы собираетесь мне поведать, в некотором роде обратят меня в вашего пособника.

— А разве вы уже не стали им?

— Ничуть.

— Как это — ничуть? Не вы ли приняли все наши условия?

— Конечно, сударь, но позвольте, эти условия и правда весьма почетны для меня, и, ежели вы их забыли, я вам напомню в двух словах: какой-то человек в маске явился ко мне в Тальмон среди ночи и предложил осмотреть девушку на сносях, предупредив, что по причинам, затрагивающим честь двух семейств, о предстоящих родах не должна знать ни одна живая душа. Он обещал, что, если я соглашусь поехать с ним и сохранить все в тайне, мне будет выплачено солидное вознаграждение.

— И вы согласились и поехали.

— Да, согласился и поехал, сударь, потому что мы, врачи, должны проявлять человечность и наше ремесло сродни долгу. К нам часто взывают о помощи в случаях, подобных этому, и мы не колеблясь откликаемся на зов, поскольку наше присутствие — залог не только благополучия, но и утешения для несчастной женщины, которую мы окружаем своими заботами. Она знает — мы сбережем младенца, которого она произведет на свет. И потому повторяю: будет ли нам награда или нет, мы неколебимо жертвуем собой.

— Так к чему вы, в конце концов, клоните? — с нетерпением вопросил моряк.

— А клоню я, сударь, вот к чему, и тут все ясно и понятно: ни одна женщина, вверенная моему попечению в подобных обстоятельствах, не может пасть жертвой злодеяния, а ее младенец, коли отец отречется от него, будет принят мною на воспитание и помещен в надежное место. Вот, сударь, что я имел и, главное, хотел вам сказать, дабы вы уяснили себе — я не был и никогда не буду вашим приспешником.

Моряк вскочил и в сильном волнении два-три раза обошел комнату.

— Да кто же вам сказал, доктор, — молвил он, снова усаживаясь в кресло, — что вас собираются принудить к злодеянию?

— Никто, просто я четко оговариваю мое отношение к вам, дабы потом между нами не было никаких недомолвок, только и всего. Ну а теперь я готов выслушать ваши признания.

— Я ни в чем не собираюсь вам признаваться! — гневно вскричал моряк.

— Как вам будет угодно, сударь, мне без разницы. Но, поскольку нам остается еще около получаса, я, с вашего позволения, расскажу вам одну историю в подтверждение моих слов. История короткая, к тому же, убежден, она вас заинтересует.

— Почему же эта ваша история, или что там у вас на уме, должна меня заинтересовать, сударь?

— Просто потому, что она имеет прямое отношение к тому, что сейчас здесь происходит.

— О! — воскликнул моряк, сверкнув глазами сквозь прорези маски. — Надеюсь, она нескучная, ваша история?

— Вовсе нет, сударь, зато она самая что ни на есть правдивая — от первой буквы до последней. Да вы и сами увидите, если позволите мне ее рассказать, благо у нее есть большое преимущество: она короткая.

— Так рассказывайте, прошу вас, не стану вам мешать, раз уж нам больше нечем скоротать время.

— Я воспользуюсь вашим милостивым дозволением, сударь, и начну.

— Как угодно, — бросил моряк, откидываясь на спинку кресла и закрывая глаза.

— Ладно! — с легкой усмешкой продолжал врач. — Не пройдет и пяти минут, как вы будете настолько заинтригованы, что невольно откроете глаза.

— Вот еще!

— Уверен. Итак, начнем…

Моряк слегка пожал плечами, но глаза так и не открыл.

Глава II

В которой рассказ доктора внезапно прерывается

В положении, в котором оказались двое наших собеседников, возможно не знавших друг друга, скрывавших свои лица под масками у изголовья роженицы, погруженной в глубокий сон, больше похожий на смерть, было что-то странное и зловещее.

Каждый видел в другом не просто противника, но и врага. Они оба, конечно, были исполнены решимости и, вероятно, заблаговременно приняли меры предосторожности; в глубине души каждый рассчитывал одержать верх над противником в столь необычном поединке.

Но эта борьба не могла тянуться слишком долго: близился час, когда врачу пришлось бы уделить все внимание пациентке; моряк же, со своей стороны, прятал под личиной безразличия неподдельный страх. Как избавиться от неудобного свидетеля, который того и гляди выведет его на чистую воду и узнает его тайну? Резко прервать разговор? И перейти от слов к делу? Силой заполучить то, что противник не пожелал дать с миром, отвергнув великолепные предложения, которые были ему сделаны? Моряк перебирал в голове все эти мысли с лихорадочным пылом, ожидая удобного случая, чтобы принять решение, когда противник наконец раскроет ему эту непостижимую тайну и выдаст свои помыслы. И тогда-то, оценив степень опасности, он сумеет принять действенные меры и даже, если понадобится, прибегнуть к крайним средствам.

Достигнув определенного предела, человек ни перед чем не останавливается — каковы бы ни были уготовленные ему препятствия, он сокрушает их либо погибает. Таково было сейчас умонастроение моряка, хотя неимоверным усилием воли он скрывает свои чувства: первым делом он хотел знать все — и этой причины было довольно, чтобы сдерживать свой гнев, не давая ему вырваться наружу.

А врача, казалось, вполне серьезно заботило, как бы еще пуще распалить воображение собеседника. Добившись наконец, к своему удовлетворению, задуманного, он выпрямился, взглянул на роженицу, повернулся к моряку, который сидел все так же, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза, два-три раза откашлялся и, покончив с церемониями, повел свой рассказ:

— Сударь, — сказал он елейным голосом, в котором, однако, сквозила колкая ирония, — я не стану долго злоупотреблять вашим терпением. Для вящей занимательности история должна быть прежде всего короткой. Та же, которую вам предстоит услышать, удовлетворяет этому условию вполне. На первый взгляд это самая обыкновенная история о девушке, обольщенной и, хуже того, обманутой человеком, которому она отдала свое сердце. История и впрямь самая что ни на есть обычная, даже банальная, ведь такое в наши дни случается сплошь и рядом. И я не стал бы вам докучать ею, если б она не выходила за рамки заурядных салонных интрижек, и все благодаря мудрости и верности бедной девушки, с одной стороны, и коварству ее гнусного обольстителя — с другой.

— А? Что вы сказали? — вдруг, приподнимаясь, зло воскликнул моряк.

— Я сказал — коварству ее гнусного обольстителя, — приторно-сладким тоном продолжал врач.

— Валяйте дальше!

— Вам уже интересно?

— Может, и так. Вы же неспроста взялись рассказывать мне свою историю, высосанную из пальца…

— Простите, сударь, моя история, если угодно, правдивая.

— Пусть так! Но, повторяю, неспроста же?

— Да, сударь.

— Что же у вас за цель?

— Предоставляю вам, сударь, догадаться самому. Впрочем, если в двух словах, вы вольны остановить меня, как только все поймете.

— С чего вы взяли, что я стану вас прерывать?

— Как знать! Быть может, мой рассказ придется вам не по душе. К тому же прикусить язык для меня проще простого.

— Простите, сударь, но вы хотели говорить, вопреки моему желанию вас слушать. Вы начали, так надобно закончить. Теперь уже я настаиваю, чтобы вы досказали свою историю. Вы произнесли два слова, и мне угодно, чтобы вы объяснились.

— Охотно, сударь, тем паче что те два слова, показавшиеся вам крепкими, лично мне представляются чересчур мягкими применительно к злодеянию, в котором повинен герой моей печальной истории. Итак, одного молодого человека, неотступно преследуемого конной стражей (он был ранен двумя выстрелами; с одним обломком шпаги в руке, он чувствовал, что силы оставляют его вместе с кровью, хлещущей из ран, и готов сдаться с одной лишь надеждой на погибель, окажись он в руках тех, кто гонится за ним по пятам и от кого ему не будет пощады, ибо, удирая, троих из них он убил, а четвертого серьезно ранил)… Так вот, этого молодого человека чудесным образом спас незнакомец, который выскочил из лесу прямо на стражников и обратил их в бегство после отчаянной, хотя и длившейся не больше четверти часа схватки, из которой он вышел победителем ценой глубокой раны правой руки. Незнакомец, невзирая на ранение, поднял несчастного юношу, растянувшегося посреди дороги почти без признаков жизни, взвалил себе на плечи и сам, обессиленный, едва не валясь с ног, дотащил его до замка, где жила его матушка вместе с его же юной сестрой и немногочисленной челядью. В замке несчастного юношу окружили самыми чуткими заботами, и, дабы уберечь от гонителей, ему отвели потайную комнату. А через пару дней после случившегося нагрянула конная полиция. Юноша, которого приняли с таким радушием, оказался государственным преступником, и за его голову была назначена награда. Тогда же спасителю стало известно и имя спасенного, поскольку прежде он все никак не решался его об этом расспросить. И вышло так, что их семьи разделяла лютая ненависть — они были непримиримыми врагами. Но мысль о легкой мести через предательство ни разу не пришла в голову приютившему под своей крышей врага. Стражники перевернули весь замок вверх дном и в конце концов убрались восвояси, потому как ничего не нашли. Ну а чем же герой этой истории отплатил своему спасителю за благородство души? Гнусной и постыдной изменой, соблазнив сестру того, кому был обязан жизнью. Чистой, невинной, преданной девушке на пару с матерью выпало заботиться о раненом — выхаживать его. Не смея посвятить в свою тайну ни одну живую душу, мать и дочь поочередно, и никогда вместе — из страха вызвать подозрения, наведывались к раненому в потайную комнату и дарили ему утешение. И вот в один из таких приходов человек этот, в чьей порочной душе не осталось ни единого благородного чувства, коварно овладел сердцем девушки, вынудив ее забыть про долг перед собой и теми, чье имя, до той поры ничем не запятнанное, она носила. Его проступок был тем более омерзителен, поскольку бедное дитя осталось наедине со своей матушкой — без сильной защиты и опоры. Ее брату пришлось нежданно покинуть Францию спустя недели две после того, как он дал приют этому человеку. Жалкий мерзавец все знал, потому как перед отъездом избавитель наведался к нему с такими благородными словами: «Наши семьи были давними врагами, но после того, что случилось, мы больше не вправе ненавидеть друг друга — отныне мы братья. Я перепоручаю вам матушку с сестрой и засим прощаюсь!»

— Сударь, — гневно вскричал моряк, резко вскакивая с места, — берегитесь!

— Кого и чего мне беречься, сударь, скажите на милость? — спокойно спросил врач. — Уж не усомнились ли вы, часом, в правдивости моей истории? Думаю, вряд ли, ибо я располагаю всеми тому доказательствами, — едким тоном прибавил он.

Моряк весь так и напрягся, метнул пылающий взгляд на бесстрастного собеседника и сунул руку под камзол, словно потянувшись за спрятанным там оружием.

— Нет, — ледяным тоном проговорил он, — у меня нет ни малейшего сомнения в правдивости истории, которую вам было угодно мне поведать, а в доказательство…

— Того, что, ежели я не поостерегусь, — холодно прервал его врач, — вы меня убьете.

— Сударь! — негодующе бросил моряк и отрицательно махнул рукой.

— Не надо шума, подумайте о несчастной на этом ложе скорби, — продолжал доктор добродушно-насмешливым тоном. — И перестаньте цепляться за кинжал — все равно же не пустите его в ход против меня. Лучше сядьте-ка обратно в кресло, и давайте объяснимся. Поверьте, это поможет в ваших делах куда больше, нежели кровавый план, что засел у вас в голове.

— Довольно оскорбительных намеков, сударь! Я хочу сказать только одно слово и сделать только одно дело…

— Знаю. Но вы ничего не скажете и ничего не сделаете.

— Ей-богу, мы еще поглядим!

С этими словами он развернулся и направился к двери.

— Хотите, чтобы я снял маску перед вашими сообщниками? Что ж, если угодно, сударь.

— Да какая мне разница, снимете вы маску перед моими людьми или нет! Неужто думаете испугать меня своей глупой угрозой?

— Нет, разумеется, только как бы вы потом не пожалели, что посвятили своих людей, как вы их сами называете, в тайну одного дела, с которым, из уважения к двум благородным родам и из чувства дружбы к вашему отцу, я хотел бы покончить без лишнего шума и наедине с вами.

— К моему отцу? Вы помянули моего отца?

— С чего бы мне не помянуть его, коли я один из самых старых и верных его друзей? — с оттенком грусти отвечал врач.

— Сударь, — сказал моряк дрожащим от гнева голосом, — я требую, чтобы вы показали свое лицо, мне хочется знать, кто вы такой. О, право, не стоит дольше играть со мной!

— А я и не собираюсь, и вот вам доказательство! — молвил врач, срывая с себя маску. — Глядите же, господин принц де Монлор!

— Доктор Гено, врач королевы-матери и кардинала! — в ужасе вскричал тот, кого только что нарекли титулом принца.

— Да, сударь, — продолжал врач, чуть побледнев, возможно, оттого, что реакция собеседника оказалась слишком бурной, но по-прежнему сохраняя хладнокровие и достоинство.

— Вы здесь? Вы, о боже! — воскликнул моряк, тяжело рухнув в кресло. — Зачем вы в этой дыре?

— Чтобы не дать вам совершить преступление.

— Господи! Боже мой!.. — твердил моряк, даже не сознавая, что говорит. — Я пропал!

— Да нет, напротив, вы спасены. Или вы считаете меня своим врагом — меня, свидетеля вашего рождения, принявшего вас на руки, как только ваша матушка разрешилась от бремени?

— Что же делать?.. — вопрошал моряк, с яростью сорвав с себя маску и вновь принявшись мерить шагами комнату.

— Выслушать меня и, главное, остыть, дитя мое, — отвечал врач с нескрываемой добротой.

— Да что вы можете мне сказать, доктор? Ваши утешения, какими бы добрыми они ни были, а ведь вы, я знаю, всегда были добры ко мне… ваши утешения не достигнут цели, как вы надеетесь. Доверие ко мне при дворе уже утрачено раз и навсегда. Я обесчещен. Я позволил увлечь себя в такую бездну, из которой для меня лишь один выход — смерть.

— Вы заговариваетесь, Гастон. Доверие к вам сильно, как никогда. Королева с кардиналом ни о чем не знают. А что касается вашей чести, ей ничто не угрожает, поскольку преступление, на которое вас сподвигали, отныне…

— О, клянусь вам! — с жаром воскликнул моряк. — Бедный милый ангел! Я огражу ее от всех, даже…

— Даже если пойдете против своего брата? Ну что ж, Гастон, ловлю вас на слове и рассчитываю на него.

— Только скажите честно… моя репутация при дворе?..

— Я когда-либо кривил душой?

— Простите, старый мой друг, я потерял рассудок.

— Теперь-то вы готовы выслушать меня?

— Да, тем более что мне не терпится узнать, волею какого случая, а может, рока вы оказались замешаны во все это.

— Случай и рок здесь ни при чем, друг мой. Как вы, верно, и сами знаете, родом я из этих мест и владею здесь кое-какими землями. Одно из моих владений, куда я наезжаю всякий раз, когда дела и обязанности предоставляют мне редкие свободные дни, расположено в окрестностях Люсона — на расстоянии двух ружейных выстрелов, не больше, от родового замка графов де Манфреди-Лабом, которых вы, как заклятый враг, знаете лучше, чем кто бы то ни было, тех, что последовали за королевой Екатериной Медичи, когда она прибыла во Францию.

— Ненависть эта стара, доктор. И начало свое она ведет от Варфоломеевской ночи^[3].

— Знаю-знаю. Вы тогда были гугенотами, а Манфреди-Лабомы, ближайшие сторонники королевы, — рьяными католиками, каковыми они остались и поныне. Но не будем об этом пока. Теперь оба ваших рода одной веры и ненависть между вами уж давно должна была бы поутихнуть.

— Что до меня, доктор, уверяю вас…

— Да-да, — насмешливо молвил тот, — и у вас, признайтесь, есть замечательное свойство возобновлять отношения. Но, повторяю, оставим это. Я близкий друг этого семейства и крестный отец бедной Санции. Она-то мне все и поведала. И эту тайну я сохранил в глубине моего сердца. Только я теперь и знаю…

— Ошибаетесь, доктор, — раздался резкий, суровый голос. — Я тоже знаю ее, эту тайну!

Оба собеседника вздрогнули, точно от укуса змеи, и разом обратили взор в глубину комнаты, где неподвижно стоял какой-то человек, придерживавший левой рукой полог гардины.

— О, этого-то я и боялся! — с болью в голосе проговорил доктор.

— Людовик де Манфреди-Лабом! — изумился принц. — Так вы предали меня, доктор!

— Никто вас не предавал, господин принц де Монлор, — строго молвил человек, появившийся столь странным образом. — Санция написала мне. А не я ли брат ей и глава рода, ответственный за ее благополучие?

С этими словами он приподнял полог гобелена, скрывавшего потайной вход, через который ему и удалось попасть в комнату, и запер дверь на засов.

— Я вынужден принять свои меры предосторожности, чтобы никто не помешал нашему разговору, — холодно обратился он к двум нашим героям, глядевшим на него с удивлением и страхом.

— Я к вашим услугам, господин граф, — поднимаясь, сказал принц.

Какое-то мгновение враги мерили друг друга взглядом, не говоря ни слова, и в их глазах сверкала заклятая ненависть, раздиравшая им сердца.

Анри-Шарль-Луи-Гастон де ла Ферте, граф Шалю, принц-герцог де Монлор, принадлежал к одному из самых знатных и древних семейств в Пуату — принцев Тальмон и по праву первородства считался прямым наследником рода, осененного величием, благородством и, говоря точнее, славой, коими Франция обладала в те времена. Род его был несметно богат и пользовался огромным влиянием в провинциях Пуату и Анжу, где всегда играл видную роль.

Принц де Монлор был элегантным, благородным молодым человеком лет двадцати четырех — двадцати пяти, с мужественными чертами и гладкой, белой, как у женщины, кожей; его большие черные глаза с длинными ресницами, оттенявшими щеки, излучали мягкий, добрый взгляд, но в гневе они готовы были метать громы и молнии; его каштановые, от природы вьющиеся волосы ниспадали на плечи длинными прядями, а игриво вздернутые усы придавали лицу выражение удали, делая его еще более привлекательным.

Грубое платье, что сейчас было на нем, нисколько его не портило, — напротив, оно лишний раз подчеркивало его точеную фигуру и врожденное изящество манер.

Между тем граф Людовик де Манфреди-Лабом манерами и осанкой являл собой полную противоположность принца де Монлора: он был плотно закутан в матросский плащ, защищавший от ледяного ветра, налетавшего шквалами, и в просмоленной холщовой шляпе, которую моряки называют зюйдвесткой и у которой поля сзади спускаются аж до середины спины. Его наряд дополняли широкие короткие штаны, стянутые на бедрах желтым кожаным ремнем, с торчавшей из-под него парой пистолетов, топориком и кинжалом.

Граф, как можно предположить из вышесказанного, был итальянцем по крови и принадлежал к тому светловолосому типу своей расы, прекрасной и ценимой по эту сторону Альп, которую Рафаэль, почитавший ее едва ли не за божественную, воплощал в образах своих белокурых мадонн. Казалось, граф обладал невероятной силой: роста он был чуть выше среднего, коренаст и плотно сложен. Пройдя в комнату, он машинально швырнул зюйдвестку в кресло, обнажив голову, обрамленную пышными вьющимися рыжеватыми волосами до плеч, сливавшимися с такой же светло-рыжей бородой. В его больших серых глазах отражались ум и проницательность, а взгляд был прямой и чистый. Открытый лоб, нос с легкой горбинкой, чувственные губы, скрывавшие ослепительно-белые зубы, — все это придавало бы графу еще больше привлекательности, если б не резкость и холодная решимость, делавшие его лицо мрачным и излишне суровым. Хотя от дождя, солнца, стужи и зноя кожа его изрядно огрубела и лоб прорезали преждевременные морщины, а лицо обрело почти что кирпичный оттенок, можно было догадаться, что графу не больше двадцати семи — двадцати восьми лет. Он обладал особой, свойственной морякам крепкой статью: у него были слегка согбенные, необычайно широкие плечи, длинные руки, бугрившиеся узлами мышц, твердых, как канаты, и широкие кисти.

Подобно всем заправским морякам, ходил он вразвалку, чуть склонив голову на грудь, как будто под ним была не твердь земная, а вечно качающаяся корабельная палуба.

— Я слышал весь ваш разговор, — молвил он бесстрастным голосом. — Вот уже два часа кряду сижу я здесь в засаде, за этим гобеленом, точно тигр, подстерегающий добычу. И сказать по чести, ничего нового для себя я не узнал, о чем предупреждаю вас, дабы скорее перейти к делу и не тратить время на пустую болтовню. Ведь вы не меньше моего заинтересованы в том, чтобы быстрее со всем этим покончить, не так ли, господин де Монлор?

— Правда ваша, сударь, я хочу этого больше всего на свете, — холодно ответствовал принц.

— Не волнуйтесь, мы живо перейдем к делу. А чтобы у вас не сложилось превратного мнения о моих теперешних действиях, я должен предупредить вас еще кое о чем. Ваш брат, досточтимый аббат де Сен-Мор-ле-Пари, маркиз де Ларош-Талье, имел со мной несколько резкую беседу, и после оной я пронзил его своей шпагой.

— Сударь! — вскричал принц.

— Да не тревожьтесь вы за него, — продолжал граф с хладнокровием, казавшимся сейчас тем более угрожающим, что он сдерживал в себе кипучую ярость. — Через несколько мгновений это станет заботой доктора. Я искренне желаю, чтобы он выходил его, хотя и опасаюсь обратного.

— Господин граф, — гневно прервал его молодой принц, — прошу, перестаньте насмехаться, являя нам пример дурного тона. Я готов принять вашу игру.

— Терпение, мой благородный друг, не бойтесь, еще успеется! — продолжал граф, ничуть не утратив присутствия духа. — Но прежде нам стоит оговорить правила, а мне остается лишь предупредить вас о том, что вам нечего рассчитывать на своих людей: они все мои пленники, да и люгер ваш у меня в руках.

— Как я погляжу, — сказал молодой принц с презрительной усмешкой, — вы промышляете разбоем и у берегов Франции. Рад был это узнать!

— Каждый делает, что может, сударь. Что же до ваших угроз, не вам осуждать ремесло, более или менее доходное, коим я занимаюсь. А посему я нисколько не тревожусь на сей счет. Дверь же в комнату я запер по старой привычке к осторожности. Ну а сказав вам то, что сказал, и сделав то, что сделал, я попросту хотел убедить вас, чтобы вы взяли в толк: мы здесь одни, лицом к лицу, вооруженные лишь обоюдной неприязнью и без всякой надежды на помощь откуда бы то ни было. Так что давайте-ка, господин принц де Монлор, с вашего позволенья, поболтаем, как старые друзья, коими мы и остаемся. — Последние слова граф отчеканил с устрашающей четкостью. — И я жду, что у вас есть что мне сказать, — прибавил он.

— Буду краток, господин граф, — отвечал молодой принц с пренебрежительным высокомерием. — Как вы сами сказали, всякие объяснения между нами — дело пустое. Вам угодно получить удовлетворение, да будет так! Я готов его дать вам в самой полной и убедительной мере, как вы того желаете.

— Золотые слова, сударь, жаль только, что чаще всего они расходятся у вас с делами! Не знаю почему, но в глубине души мне кажется, что, скажи я вам, чего от вас хочу, вы дадите мне от ворот поворот.

— Не сомневайтесь, сударь, повторяю, я готов дать вам удовлетворение, о чем бы вы ни просили, кроме, пожалуй, одной вещи.

— А! — заметил граф со зловещей усмешкой. — Вот уже имеем и одно исключение!

— Да, сударь, одно-единственное. Касательно всего, что составляет мою собственность и принадлежит мне, ваше право, требуйте чего угодно.

— Рад слышать! — с горечью проговорил граф.

— Но, — продолжал молодой принц, — есть благо, которого я не смею касаться никоим образом, поскольку принадлежит оно не только мне, но и всей моей семье, и его передали мне по длинной линии предков чистым и незапятнанным. Благо это — мое имя, и я не вправе ни опорочить его, ни обесчестить, поскольку мне в свою очередь надлежит передать его тем, кто будет после меня, таким, каким оно досталось мне.

— Ах, ну конечно! — судорожно воскликнул граф. — Честь вашего имени! А честь моего имени, стало быть, для вас пустой звук? Но разве мой род не такой же благородный и древний, как ваш? И вы еще могли вообразить себе, пусть даже на миг, что бесчестье, которое вам так трудно снести, вам, изменнику и трусу, лично я мог бы легко пережить, я, которого вы столь хладнокровно обесчестили! О, какая дерзость, милостивый государь!

— Так что же вам угодно, сударь?

— Что мне угодно?! — вскричал граф дрожащим голосом. — Сейчас узнаете, господин принц де Монлор. А угодно мне предать вас позору, каким вы посмели покрыть мое имя, которым я дорожу побольше, нежели вы своим, ибо я всегда нес его высоко перед всеми! Мне угодно поставить вам неизгладимое клеймо, благодаря которому вас везде и всюду узнают с первого же взгляда и поймут, кто вы есть на самом деле, — предатель, трус и похититель чести!

— Сударь! — воскликнул молодой принц, бледный от гнева. — Подобные выпады не могут остаться безнаказанными!

— Нет, конечно, — продолжал граф, усмехаясь. — И уж в этом положитесь на меня. По крови я итальянец. А там, за горами, говорят, что месть подают холодной, и небольшими порциями. Так поступлю и я, клянусь жизнью! Даю благородное слово, а я, как вам известно, слов на ветер не бросаю. Так что хорошенько подумайте, сударь, прежде чем отвергнуть предложение, которое я намерен вам сделать!

Слова эти были произнесены с такой горячностью, а лицо графа исказилось такой яростью, что, невзирая на всю свою отвагу, молодой принц почувствовал, как сердце у него болезненно сжалось, а на бледном лбу выступил холодный пот. Ему стало страшно.

Однако ж он подавил в себе это чувство, охватившее все его существо. И с бесстрастным лицом и спокойным же голосом ответил:

— Довольно угроз, сударь! Я не дитя и не робкая дамочка, которую можно испугать словами. Объяснитесь же, наконец! Что вам от меня нужно?

В это мгновение доктор Гено, который все это время стоял, с тревогой склонившись над постелью, где лежала несчастная девушка, вдруг резко выпрямился и, бросившись к двум мужчинам, встал между ними.

— Тише, господа! — властно проговорил он. — Тише! Вот и настал час, когда этой несчастной суждено стать матерью, так что довольно кричать и спорить. Дайте мне свободу действий и право исполнить нелегкий долг, выпавший на мою долю, — велю вам из чувства человеколюбия!

— Ладно, — проговорил граф глухим голосом, — идемте, сударь.

— Куда вы меня ведете? — с опаской спросил молодой принц.

— Да не бойтесь ничего, сударь, — с усмешкой продолжал граф, — мы не выйдем из этой комнаты. Просто укроемся за плотными гобеленами в том алькове и предоставим доктору Гено полную свободу действий. Ведь она ему нужна, чтобы довести до конца многотрудное дело, коим вы обременили его так некстати.

Принц де Монлор не возражал — ограничившись поклоном, он последовал за графом и остановился подле него в самом темном углу комнаты. Там они оба и остались стоять, в молчании подперев плечами стену, скрестив на груди руки и в глубокой задумчивости склонив голову. Какие зловещие мысли роились в воспаленном сознании этих двух непримиримых врагов, в то время как сестра одного из них и бывшая возлюбленная другого пребывала в родовых муках, хотя и находилась без сознания?

Что же касается доктора Гено, он напрочь забыл о двух молодых людях: человек в нем уступил место врачу, помышлявшему только лишь о страдалице.

Между тем снаружи ревущее море с яростью билось о прибрежные скалы, дождь неистово хлестал по оконным стеклам, а ветер свистел жалобно и мрачно: то была жуткая ночь, наполнявшая душу печалью и ужасом!

Глава III

Как граф де Манфреди-Лабом понимал месть

Тягостные ночные часы медленно истекли — заря тронула оконные стекла сероватыми отсветами, приглушившими огни; печально догорал очаг; струи холодного, промозглого воздуха колыхали длинные гардины, накатывая на них волнами; в комнате роженицы витала мертвая тишина.

Застывшие позы двух врагов делали эту тишину еще более грозной и многозначительной. Неприятели все так и стояли друг против друга, покорившись своей участи, с пылающим взором, наполовину скрытые широкими складками тяжелых гардин, точно два настороженных тигра. Они так и не обменялись ни словом, ни жестом, после того как доктор внезапно прервал их спор.

Между тем доктор Гено, бледный, нахмуренный, сжав губы, умело и заботливо обихаживал многострадальную роженицу, наспех утирая ей лоб и неотступно борясь с неутихающими страшными приступами боли, грозившими смертью бедной девушке; при всем том он силился побороть и собственную усталость, и боль, чтобы в конце концов вырвать из лап смерти вожделенную добычу.

Ощущалось нечто величественное и устрашающее в этой ожесточенной борьбе науки со смертью — борьбе, не нашедшей никакой помощи в недвижимом теле, которое жизнь, казалось, уже покинула… борьбе с нестерпимыми муками тяжелейших родов в самых непредвиденных обстоятельствах, при поддержке всего лишь безграничной преданности делу и несокрушимой энергии, когда не было ни малейшей уверенности в том, что хрупкое существо, готовое вот-вот появиться на свет, уже загодя обрекалось на жизнь несчастную и постыдную.

Вдруг врач выпрямился — в руках он держал младенца. Лоб у доктора тут же разгладился, взгляд озарился. Младенец пискнул. Молодые люди вздрогнули.

— Господа, — взволнованно проговорил доктор, — это мальчик!

Принц де Монлор уж было кинулся вперед, но железная рука пригвоздила его к месту — при этом граф грозно молвил:

— Вы пока что ему не отец!

— Неужто мне нельзя его поцеловать? — растерянно вопросил молодой принц.

Первый крик его ребенка разорвал ему сердце, породив в душе неведомое прежде чувство, самое естественное и нежное, — чувство отцовства.

— Возможно, вам и удастся поцеловать его, — холодно ответствовал граф. — Это зависит только от вас!

— Что я должен для этого сделать?

Граф скорее потащил его, нежели повел, к постели, где лежала девушка, бледная и безмолвная.

— Что нужно сделать? — переспросил принц.

— Жениться на его матери, — медленно проговорил граф.

Молодой принц упал в кресло, обхватил руками голову и зарыдал.

— Вы мне не ответили! — все так же бесстрастно продолжал граф.

— Увы! — вскричал принц, поднимая залитое слезами лицо. — Могу ли я?

— Вы отказываетесь?

— Я не хозяин своей воли. Заклинаю, позвольте мне поцеловать сына!

— Нет у вас сына.

— Только один поцелуй, а дальше делайте что хотите!

— Нет! — отрезал граф.

И через мгновение продолжал:

— Взгляните на часы, что висят там на стене! Длинная стрелка сейчас на цифре четыре. Когда пробьет половину пятого, я снова спрошу вас, согласны ли вы жениться на моей сестре и вернуть ей честь, которой вы ее подло лишили. У вас есть десять минут на то, чтобы принять решение, — больше чем достаточно. Богу угодно, чтобы вы прислушались к зову сердца, а не гордыни!

Засим граф повернулся к принцу спиной и подошел к доктору Гено. Тот, обмыв новорожденного теплой водой, пеленал его в загодя приготовленные простыни с осторожностью и заботой заправской повитухи.

— Спасибо, доктор, — с волнением промолвил граф. — Вы добры и верны, как всегда. Трудные выдались роды?

— Я раз двадцать опасался, что бедняжка не вынесет мук и умрет у меня на руках.

— Возможно, для нее это было бы счастьем, — глухо проговорил граф.

— Не говорите так о своей сестре, Людовик, вы же любите ее!

— Да, люблю! Больше жизни! Бедная Санция!.. А этот — трус!

— Нет, всего лишь слабая натура, бессильная и спесивая.

— Он откажет в удовлетворении.

— К сожалению, и такое возможно. Он не посмеет пойти против своих.

— Тем хуже для него. Моя сестра будет отомщена, клянусь.

— Что вы намерены делать?

— Это касается только меня, — отвечал граф тоном, не терпящим возражений.

— Вы не убьете его! — воскликнул врач.

— Убью? — зловеще усмехнувшись, бросил граф. — Полноте! Вы рехнулись, доктор. Разве смерть — это кара? Нет, я хочу, чтобы он мучился долго-долго, всю свою жизнь. Каждый миг страданий его жертвы будет восполнен годами его нескончаемых пыток и мучений.

— Вы ввергаете меня в дрожь, Людовик. Что за зловещий замысел созрел в вашей голове?

— Не спрашивайте, доктор, я не смогу вам ответить. Решение принято. И ничто его уже не изменит.

Доктор Гено печально склонил голову. Он знал эту железную натуру, неукротимую силу этого львиного сердца. Знал он и то, что тут бессильны любые мольбы и заклинания: ибо все они разобьются об эту непоколебимую волю.

Спустя несколько мгновений граф продолжал:

— В каком состоянии теперь моя сестра?

— Вполне возможно, что она…

— Ее можно без опаски увезти прямо сейчас?

— Без малейшей, только с величайшей осторожностью.

— Это ваша забота, доктор. Помните наш уговор?

— Разумеется!

— Вы по-прежнему готовы оказать мне услугу, которую я от вас жду?

— Располагайте мной, Людовик. Я сделаю все, что обещал. А в случае надобности — и сверх того.

— Спасибо, доктор. Вас здесь больше ничего не держит?

— Больше ничего, вот только нужно хорошо укрыть несчастную от стужи.

— Займитесь же всем необходимым и наденьте маску, чтобы вас ненароком не узнали, — сейчас сюда придут.

Доктор повиновался, а граф меж тем в задумчивости наблюдал за ним.

Когда девушку укутали накидками и одеялами, он подошел к ней, наклонился и поцеловал в лоб, украдкой смахнув слезу со своей щеки.

— Бедная Санция! — прошептал граф. Только это он и смог вымолвить, выражая свою душевную боль; потом, даже не взглянув на младенца, которого ему показывал врач, он дрожащим голосом прибавил: — Уже половина!

И действительно, в это мгновение настенные часы пробили один раз.

Граф взял золотой свисток, висевший на цепочке у него на шее, и свистнул.

В тот же миг все двери распахнулись и в спальню ввалились по меньшей мере человек тридцать. Десятеро из них охраняли два десятка пленников, чьи руки были связаны за спиной, но не очень крепко, чтобы не стеснять движения. Затем вошли еще четверо с носилками — свою ношу они опустили возле кровати. Все эти люди были в масках. Большинство остальных, вооруженных до зубов, разошлись по другим комнатам дома, однако ж они все, как один, были готовы в случае чего собраться вместе по первому же свистку графа. Те, кому удалось пройти, а вернее, протиснуться в спальню, молча выстроились в ряд вдоль гобелена и встали там как вкопанные.

Обменявшись последними словами со своим врагом, принц де Монлор, мрачный и подавленный, сидел, обхватив голову руками, явно безучастный к тому, что происходило вокруг.

Доктор Гено поднял девушку на руки, бережно переложил на носилки и, поправив накидки так, дабы уберечь от холода, уже было хотел распорядиться, чтобы носильщики готовились к отходу, как вдруг граф жестом остановил его.

— Минуту, доктор, с вашего позволения! — попросил он.

С этими словами граф подошел к принцу и слегка тронул его за плечо.

Молодой человек вскинул голову и вопрошающе воззрился на своего врага.

— Господин принц де Монлор, — проговорил граф твердым, четким и внятным голосом, который расслышали даже те, кто находился в соседних помещениях, — пробило половину пятого, и я жду вашего ответа. А чтобы меж нами не было недомолвок, я повторю мою просьбу. Мне угодно, чтобы все знали, что тут произошло, и, как бы там дальше ни обернулось, потом могли засвидетельствовать, что произойдет здесь сейчас.

— Слушаю вас, сударь. Говорите же, прошу! — отвечал молодой принц, поднявшись и отойдя к камину.

— Господин принц де Монлор, — продолжал между тем граф, — не я ли спас вам жизнь два года тому, рискуя своей собственной?

— Истинно так, сударь. Признаю.

— Не я ли, личный ваш враг, не колеблясь подавил свою ненависть и оказал вам у себя в замке самый добрый и радушный прием?

— Совершенно верно, сударь.

— И чем же вы отплатили мне за оказанную услугу? Сейчас скажу, господин принц де Монлор.

— Не стоит, господин граф, — с достоинством отвечал молодой принц. — Раз вы требуете от меня публичного покаяния, что ж, я готов! Я согласен покаяться и сделаю это искренне, от всего сердца. Меня пленили красота и простодушие ангела, которого вы называете своей сестрой, и я презрел законы чести и гостеприимства, забыл о признательности, которой был обязан вам, моему спасителю. Я любил вашу сестру и сделал все, чтобы она ответила мне взаимностью. Единственное, в чем я повинен, признаю и сожалею, так это в невольном преступлении, к которому подтолкнула меня моя страсть, и совладать с нею мне не хватило ни смелости, ни сил. Я уже говорил и скажу еще раз: я готов дать вам любое удовлетворение, которое вы вправе ждать от меня.

— Да, верно, вы говорили это, сударь, — отвечал граф с усмешкой, — однако ж вы отказываетесь дать то единственное удовлетворение, которое я требую от вас!

— Потому что это выше моих сил, сударь. Потому что, хоть вы и столь же знатного рода, как и я, и не менее богаты, нас разделяет неодолимая пропасть — давняя родовая вражда.

— Поздновато, по-моему, рассуждать об этом, признайтесь, сударь!

Молодой принц зарделся и понурил голову, не проронив ни слова в ответ.

— Ладно! — продолжал граф. — Стало быть, вы отказываетесь дать моей сестре единственное удовлетворение, способное вернуть ей честь, которую вы у нее отняли. Словом, вы не хотите и не согласны жениться на ней?

— Сударь!

— Хватит увиливать и ходить вокруг да около, сударь! Отвечайте без обиняков. Я вас спрашиваю: да или нет? Каждый из здесь присутствующих должен узнать из ваших собственных признаний, кто из нас двоих — вы или я — совершил недостойный поступок и бесчестье и, будучи отпрыском благородных кровей, повел себя как ничтожный мужлан.

— Довольно оскорблений, сударь!..

— Я и не собираюсь вас оскорблять — отмечаю только факты. Мне угодно, чтобы, какой бы ни была моя месть, вы признали мою правоту и мое же право поступить так, как я намерен.

— Я признаю это, сударь. Вас заранее прощает тот, кого вы справедливо считаете своим заклятым врагом. Так что поступайте, как вам будет угодно, а уж я сумею без жалоб искупить злодеяние, в котором вы меня обвиняете.

— Да неужели? — вопросил граф со зловещей ухмылкой.

— Что касается союза, который вы мне предлагаете, — союза, который отвечал бы всем моим желаниям и смыл бы пятно, порочащее мое счастье… так вот, должен сказать, что этот союз, хотя, говоря о нем, у меня разрывается сердце, невозможен, и никакая сила на свете не заставит меня принять его, какими бы последствиями ни обернулся для меня отказ.

Волна гнева прокатилась по рядам грозных свидетелей этой странной сцены.

Граф вскинул руку — все разом смолкли. Минуты две-три он с мрачным видом мерил комнату неровными шагами. Всякий раз, проходя мимо носилок, он бросал долгий взгляд на сестру, спавшую мирным сном, с улыбкой на лице: ей было невдомек, какая ужасная драма разыгрывалась вокруг — сцена, единственной причиной которой была она сама.

Граф, как и принц, не стал надевать маску, поэтому было нетрудно следить за выражением его лица, бледного и искаженного: на нем, точно в зеркале, отражалась вся буря переменчивых чувств, кипевших в душе молодого человека. В какой-то миг у него на лице появилось выражение столь дикой ярости, что все его подручные, не сводившие с него глаз, содрогнулись от страха, хотя они ни сном ни духом не ведали, что за дьявольская мысль вдруг пронизала его мозг.

Один лишь принц де Монлор сохранял видимое спокойствие и безразличие. Принц знал о непреклонной силе человека, в чьих руках он оказался; знал он и о лютой ненависти, переполнявшей его сердце. Он понимал, что у него не осталось никакой надежды, и потому решил не дать себе сломиться перед несгибаемой волей своего врага и не идти на постыдные уступки собственной совести. Он без страха жертвовал своей жизнью, и ему было все равно, каким способом враг предаст его смерти.

Наконец граф остановился. И, сделав над собой, казалось, неимоверное усилие, мягким и печальным голосом обратился к врачу, наблюдавшему за ним с тайной тревогой.

— Доктор, — сказал он, — я искренне благодарю вас за преданность моей семье в столь прискорбном деле. Я обязан вам жизнью моей сестры и не забуду этого никогда. Ваше присутствие, как видите, здесь больше ни к чему — уносите бедную девочку, я поручаю ее вам, позаботьтесь о ней, благо у вас есть все мои распоряжения, и я уверен, вы исполните их в точности. Еще раз благодарю, доктор, спасибо и прощайте!

— Людовик, — с усилием выговорил врач, украдкой глянув на принца де Монлора, который стоял все так же неподвижно, прислонясь к камину, — вам нанесли ужасное оскорбление, но ненависть плохой советчик. Не позволяйте ей взять верх над собой, будьте снисходительны. Помните, никто не вправе вершить самосуд!

— Доктор, — с горькой улыбкой отвечал граф, — я признателен вам за столь добрые слова. Но и вы не забывайте, я человек благородной крови, и возмездие будет сродни злодеянию. Знайте лишь, что жизнь этого человека будет проклята. Я не обагрю руки его кровью. Теперь же ступайте и закончите свое дело, а я покамест завершу свое.

Доктор горестно покачал головой, но возражать не посмел. Он сделал знак — и четверо носильщиков подняли свою ношу.

— Прощайте! — сказал он.

— Прощайте, — холодно ответил граф и, когда врач уже был готов переступить порог спальни, прибавил: — Отошлите моих людей в условленное место сразу, как только они выполнят порученное.

Доктор Гено молча поклонился и вышел.

Какое-то время еще был слышен приглушенный шум тяжелых, мерных шагов по ковру удалявшихся доктора и его спутников, потом все смолкло, и снова воцарилась тишина.

Граф опять заметался по комнате, точно загнанный зверь. А его подручные с крайней тревогой стояли и ждали: они понимали — вот-вот должно случиться что-то ужасное.

— Надо с этим кончать, — проговорил граф на ходу, — надо кончать!

Но, вопреки своей воле, он колебался: жуткая месть, которую он замыслил, страшила его самого. Наконец он резко остановился перед господином де Монлором и, смерив его пристальным взглядом, угрожающим тоном спросил:

— Вы готовы?

— Готов, — только и ответил принц. — Убейте меня!

Граф покачал головой, потом еще раз, и еще…

— Нет, — сказал он, — вы не умрете: смерть — не искупление, а освобождение.

— Делайте что хотите, я в ваших руках, — бесстрастно, с достоинством отвечал молодой принц.

— Давайте! — велел граф, махнув рукой.

На принца де Монлора тут же набросились четверо — они повалили его наземь так, что он и глазом не успел моргнуть, разорвали на груди одежду, связали по рукам и ногам, чтобы не смог пошевельнуться, а рот накрепко заткнули влажной тряпкой.

— Отлично! — заметил граф. — А теперь слушайте все, друзья и враги, мне было угодно призвать вас в свидетели кары, ибо вы были свидетелями оскорбления. Этот человек сам приговорил себя, признав, что совершил злодеяние. Он даже не пытался смягчить свою вину, а правда и голос совести так сдерживали его и стесняли против его собственной воли, что ему было невмочь осознать свою вину. Вы сами видели, как я старался усмирить его гордыню, призывая дать мне единственно возможное удовлетворение за нанесенную мне кровную обиду. Угрозы, уговоры — я все испробовал, и без толку. Уши его остались глухи, а сердце закрыто. И даже теперь, когда он чувствует, что пропал, когда плоть его трепещет от страха, он все такой же непреклонный, словно находится на свободе, среди своих. Что ж, пусть свершится его воля и да рассудит нас Бог!

Выговорив эти слова дрожащим, прерывистым голосом посреди мертвой тишины, граф подал знак.

В комнату вошел человек и направился прямиком к камину.

В руках он держал переносную печку с пылающими углями и торчащим из них длинным железным прутом.

— Я княжеского рода, приближенного к французскому двору. Предки мои правили в Пизе и Флоренции, и я имею право на высшую справедливость на своей земле, — продолжал граф с каменным лицом. — И эту справедливость я намерен направить против человека, обесчестившего меня. Это мое право. Или, может, кто-то из вас посмеет мне возразить?.. Пусть скажет, пусть докажет, что презренный негодяй, который корчится у моих ног, невиновен!.. Я жду!

Ответом ему была тишина.

— В таком случае, — снова заговорил граф еще более твердым и мрачным голосом, — вы признаете вину этого человека и справедливость моей мести?

— Да! — дружно отвечали присутствующие, которые все, как один, были друзьями и сообщниками графа.

И только пленники хранили угрюмое молчание. Они не смели никого оправдывать и не хотели никого осуждать.

Граф решительно схватил железный прут.

— Да свершится справедливость! — возгласил он и с силой приложил прут с лилией на конце к голому дергающемуся плечу своего врага.

Послышался треск опаленной плоти — молодой принц издал душераздирающий вопль, задергавшись в своих путах, потом все кончилось: он повалился на пол и потерял сознание.

— Принца Монлора больше нет, — продолжал граф, — а есть лишь презренный негодяй, которого покарала человеческая справедливость, — отныне он изгой для общества. А коли я злоупотребил своими правами, отомстив таким образом за мою поруганную честь, повторяю: Бог мне судья!

По знаку графа молодого принца завернули в плащ и взвалили на плечи дюжему матросу.

— Нам здесь больше нечего делать, — сказал безжалостный граф. — Часть дела сделана, теперь остается последнее: все на борт!

Он первым вышел из комнаты. Сообщники последовали за ним, даже не удосужившись закрыть за собой двери.

Было восемь часов утра. День выдался хмурый и холодный; ветер поулегся. Между тем море все еще штормило и громадные волны с прежней яростью обрушивались на скалы. Жители Лe-Сабль-д’Олона то ли из страха, то ли по какой другой причине сидели по домам. На морском берегу не было ни души, кроме праздных с виду моряков, которые, признав графа, тотчас присоединились к нему. Людовик де Манфреди-Лабом поднялся на борт люгера в сопровождении своих товарищей, вместе с принцем и другими пленниками.

Вскоре был отдан приказ сниматься с якоря. Через несколько минут легкое суденышко развернулось носом в открытое море и на всех парусах понеслось по гребням волн, подобно Алкионе^[4].

В то время как люгер уходил все дальше в море, над стоявшим на отшибе домом взметнулись языки пламени, и через пару часов от него осталось лишь пепелище. Никто и не думал тушить пожар. Достойные жители городка, высыпав из своих хижин, с видимым облегчением наблюдали, как полыхает таинственный дом, о котором ходили самые мрачные слухи.

В пяти-шести лье от берега люгер поравнялся с крепким бригом, лавировавшим неподалеку. Оба судна обменялись сигналами и двинулись дальше вместе. Они шли в паре, как два мателота.

Вечером граф спустился к себе в каюту, куда перед тем распорядился перенести принца де Монлора и куда же поместил его брата, маркиза де Ларош-Талье, которого пронзил шпагой в грудь. Они провели в закрытой каюте всю ночь. О чем они говорили — об этом никто никогда не узнал. Когда же на рассвете граф снова поднялся на палубу, лицо его казалось мрачнее тучи и бледнее обычного.

В три часа пополудни оба корабля убрали паруса и легли в дрейф на расстоянии пистолетного выстрела друг от друга: море было довольно спокойным, ветер — благоприятным, и сообщаться не представляло никакого труда. От брига отвалило несколько шлюпок — они направились прямиком к люгеру и через десяток-другой гребков подошли к его борту.

Пленников, до сих пор содержавшихся в трюме, выгнали на палубу и велели спускаться в шлюпки. Вскоре три шлюпки повернули обратно к бригу; плененных было двадцать пять человек.

Последняя шлюпка все еще ожидала возле борта люгера; граф спустился в нее следом за маркизом де Ларош-Талье — его пришлось опускать в кресле на буксирном конце, заведенном за нок одного из реев грот-мачты. Тяжелораненый маркиз, не сознававший того, что происходит, и не заметил, как его пересадили с судна в лодку.

Граф пробыл на борту брига, совещаясь с его капитаном, до захода солнца, после чего вернулся на люгер. Вслед за тем на обоих кораблях перебрасопили паруса, и, покуда люгер ложился на курс точно по ветру на Гибралтарский пролив, бриг, поставив брамсели и раздернув рифы, крутым бакштагом двинулся дальше в открытое море. Спустя два часа с палубы люгера уже можно было различить лишь верхушки его мачт, а вскоре и они скрылись из вида.

Оставшуюся часть перехода, длившуюся еще восемнадцать дней, граф ни разу не повидался с принцем де Монлором, предоставив свою каюту в его полное распоряжение. Однако ж дверь в капитанскую каюту денно и нощно сторожили часовые, чтобы предостеречь молодого человека от малейшей попытки… нет, не бежать, потому как это было невозможно, а свести счеты с жизнью в приступе гнева или отчаяния.

На восемнадцатый день плавания, на рассвете впередсмотрящий заметил прямо по курсу длинную синеватую полосу: то была земля!

Скоро земля была уже различима со всеми ее изломами: люгер находился у африканских берегов — в виду мыса Кап-Блан. Граф распорядился убавить паруса, держась при этом строго по ветру, и люгер двинулся дальше переменными галсами вдоль берега, примерно в трех лье от него.

Не прошло и часа после того, как легкое суденышко перешло на новый ход, когда граф, вооружась подзорной трубой, недавно изобретенным инструментом, принялся обшаривать пристальным взором горизонт, а потом вдруг скомандовал уваливаться прямиком к земле — и его команда была тотчас же исполнена.

Через полчаса с борта корабля заметили длинную фелуку: она вышла из прибрежной бухты, где, очевидно, скрывалась, и, направившись к люгеру, вскоре начала обмениваться с ним сигналами, после чего, подойдя к нему на расстояние кабельтова, подняла французский флаг, что, в свою очередь, не замедлили сделать и на люгере. Следом за тем от фелуки отчалила легкая шлюпка — на ее борту было четверо.

Граф шепнул что-то стоявшему рядом с ним матросу — тот поклонился и покинул палубу, но скоро появился вновь, уже вместе с принцем де Монлором.

Бледный, осунувшийся, жалкий, принц теперь являл собой лишь собственную тень: в считаные дни он состарился лет на двадцать, так что и родная мать не признала бы его. Воспаленные глаза принца сверкали лихорадочным, диким блеском; меж бровей у него прорезалась глубокая складка; рот, искривленный в гримасе, подергивался в горькой усмешке, как если бы пленник пребывал во власти бурного душевного переживания.

Хотя сейчас он испытывал жгучую боль, его лицо хранило печать спокойствия и сдержанного достоинства: похоже, и у него в голове созрело какое-то невероятное решение.

— Что вам от меня надо? — спросил он у графа.

— Только одно: сказать, что мы расстаемся навсегда.

— Стало быть, меня ожидает смерть? — равнодушно продолжал принц.

— Нет, ведь я же обещал больше не покушаться на вашу жизнь. Я намерен сделать кое-что получше.

— Вы знаете толк в пытках.

— Вы полагаете? Взгляните-ка лучше вон туда — видите шлюпку?

— Вижу, и что дальше?

— Человек, который ею командует, берберский корсар, и я вас продал ему.

— И вы меня отдадите ему?

— Вот именно.

— Господин граф, — холодно заметил принц, глядя в лицо своему врагу, — вы совершили ошибку, когда не убили меня.

— Неужели? Почему же, дорогой господин де Монлор?

— Потому что ваш удар пришелся мимо цели. Вы заклеймили меня, и это ужасно; вы продаете меня, и в этом ваш промах. Только из могилы нет выхода. Когда-нибудь, может не скоро, я убегу и мы снова встретимся лицом к лицу. И уж тогда-то!..

— Что тогда?

— Придет мой черед. Не вы ли сами говорили — месть принято подавать холодной. Вот это я вам и припомню.

Граф нахмурился и, сделав два-три шага по палубе, обратился к пленнику, стоявшему с прежним невозмутимым спокойствием на том же месте, где стоял:

— Отлично! Пусть! Мстите, если угодно, — глухо проговорил он. — Только берегитесь, меня не так-то просто взять врасплох!

— Засыпает даже самый бдительный, — холодно отвечал принц.

— А вот и шлюпка подоспела, сударь, — с усмешкой продолжал граф, — так что, к моему сожалению, вынужден прервать нашу беседу.

— Ваша правда, сударь, — тем же тоном отвечал молодой принц. — Мой новый хозяин уже поднимается на палубу. Однако не сомневайтесь, мы еще продолжим нашу беседу, и, может, даже раньше, чем вы думаете.

— Из Африки, попав в рабство, не убежишь: тут лишь одно избавление — смерть. Так что возжелайте ее, сударь, — горько ухмыльнувшись, прибавил граф. И, пожав плечами, повернулся к пленнику спиной.

«Неужели я не раскусил натуру этого человека? Неужто его и впрямь стоит поостеречься? — молвил про себя капитан люгера, направляясь навстречу берберскому капитану. — Что за вздор! Я сошел с ума! Черт возьми, а ведь он почти напугал меня своим растреклятым хладнокровием!»

Капитан-мусульманин был вероотступником-кандийцем^[5], с лицом сморщенным, как лисья мордочка, и маленькими серыми глазками, сверкавшими, точно карбункулы.

Сделку с ним граф заключил заблаговременно — сделку престранную, поскольку в данном случае продавец выплачивал деньги покупщику, а не наоборот. Так что между обеими сторонами не возникло никаких разногласий, и все было решено довольно быстро. Посоветовав своему визави-отщепенцу получше приглядывать за пленником, что только рассмешило того, настолько он был уверен, что его рабу некуда деваться, граф велел спустить молодого принца в берберскую шлюпку, что было незамедлительно исполнено. Засим капитаны распрощались.

Пока шлюпка отваливала, Людовик торжествующим взглядом провожал врага, которого заковали в крепкие кандалы и вдобавок пристегнули к банке.

— Прощайте, господин принц де Монлор! — резко прокричал граф.

— До свидания, господин граф Людовик де Манфреди-Лабом! — с угрозой в голосе выкрикнул ему в ответ пленник.

— Прикуси язык! — рявкнул берберский капитан, хватив новоиспеченного раба плетью по плечам.

— Благодарю! — процедил тот в ответ со странной улыбкой.

При виде этой улыбки по спине графа пробежала дрожь — он побледнел и отвернулся.

На том все и кончилось.

Через час фелука скрылась за изгибом берега, и люгер на всех парусах двинулся курсом на Гибралтар.

Глава IV

Око за око

Больше двух месяцев минуло с тех пор, как произошли события, изложенные нами в предыдущей главе. И вот 2 июня 1648 года, между семью и восемью часами утра у Сен-Викторских ворот при въезде в Париж объявился статный, изысканно одетый незнакомец верхом на породистом скакуне, а за ним на почтительном расстоянии трусил его слуга на крепком, приземистом, персикового цвета коньке с обрезанными ушами и хвостом.

Путник наш, похоже, здорово спешил. Обменявшись парой-тройкой фраз с пешим начальником стражи, приставленным взимать налог за право на въезд в город, и справившись о том, какой дорогой ему надобно следовать, чтобы скорее добраться до квартала Пале-Кардиналь, ныне Королевского, где в свое время проживали королева-регентша Анна Австрийская и юный король Людовик XIV, он слегка пришпорил лошадь и решительно двинулся к разверзавшемуся впереди лабиринту узких извилистых улочек, сумрачных и грязных.

Между тем наш путник, хоть он и был погружен в раздумья, тем не менее примечал, к собственному удивлению, сколь странно выглядел город: большинство лавок закрыто; на порогах своих домов о чем-то без умолку судачат охочие до сплетен кумушки; тут и там на площадях и перекрестках состоятельные горожане и простолюдины, мрачные и хмурые, с блеском в глазах что-то вполголоса обсуждают меж собой, гневно размахивая руками и шепотом же источая проклятия, судя по всему, в адрес его преосвященства — монсеньора кардинала Мазарини, в ту пору первого министра, имевшего всесильное влияние на королеву-мать — регентшу французского королевства.

По мере того как путник продвигался все глубже к центру города, брожение ощущалось все сильнее: толпы сгущались и народ вел себя более оживленно. Но странная штука! Незнакомец заметил, что люди скорее язвительно зубоскалят, чем злобно угрожают. И то верно, среди громких ехидных и не очень лицеприятных насмешек в адрес кардинала-министра там и сям раздавались крики: «Долой Мазарини!» Однако ж куда громче звучали возгласы: «Да здравствует Гонди!^[6] Да здравствует коадъютор!»^[7] И наконец: «Да здравствует герцог де Бофор!»^[8] Этот-то последний возглас и поверг нашего незнакомца в невероятное изумление.

Почему же «да здравствует Бофор!»? С какой стати имя, которое он считал забытым, не сходило с уст толпы?

Это смущало путника, весьма сведущего в политических делах того времени: ведь он прекрасно знал, что внук короля Генриха IV и предводитель «Заговора вельмож»^[9] пять лет назад был арестован прямо в Лувре капитаном гвардейцев Гито, потребовавшим у него шпагу по велению королевы, с которой он в тот же день завтракал в Венсене, где губернаторствовал Шавиньи, премило улыбавшийся ему всю дорогу. Помимо всего прочего, знал наш незнакомец и то, что как раз сейчас герцога де Бофора держали под неусыпным надзором в башне Венсенского замка по приказу кардинала Мазарини, который боялся своего пленника, как черт ладана.

Незнакомец, как и всякий разумный человек на его месте, счел, что, прежде чем продолжать путь дальше, будет лучше поговорить с кем-нибудь и навести справки, чтобы не ударить в грязь лицом, оказавшись в обществе тех особ, с которыми ему предстояло обсудить дела весьма важные.

В те времена, даже больше, чем в нынешние, праздный люд, и особенно «политиканы», как их тогда называли, имели обыкновение встречаться в кабачках. Один такой кабачок, под вывеской «Сосновая шишка», по соседству со зданием суда и заприметил наш незнакомец. В этом весьма знаменитом заведении собирались все поэты той поры и все завзятые выпивохи; туда же порой не гнушались заглянуть тайком даже иные члены парламента, дабы вкусить подлинного арбуасского винца, снискавшего самую добрую славу кабатчику, который премного ею гордился.

Путник огляделся кругом, пытаясь сориентироваться, и тут же увидел, что будет нелегко, а то и вовсе невозможно пробиться верхом через толпу, теснившуюся на подступах к зданию суда и на слишком узкой площади. Однако решение созрело у него в мгновение ока. Он спешился, бросил узду слуге, наказав дожидаться его с двумя лошадьми у моста Менял, и, плотнее закутавшись в плащ, надвинув шляпу поглубже на глаза, втиснулся в толпу, мастерски орудуя рукояткой рапиры и острыми локтями, которые он без всякой жалости вонзал в бока всех, кто стоял у него на пути. Так ему удалось более или менее благополучно, хотя и под многочисленные возгласы проклятий разгневанных зевак, пробиться к двери кабачка.

Впрочем, там его ожидала другая схватка, куда более серьезная и решительная: кабачок буквально кишел выпивохами и горлопанами, которые, кто сидя, кто стоя, разглагольствовали каждый о своем, не слушая друг друга и ничуть о том не беспокоясь, — лишь из простого удовольствия выговориться да поделиться слухами, правдивыми или ложными, следуя извечной и неизменной привычке парижан, народа преимущественно праздного и легковерного.

Однако ж ценой объединенных усилий — воли и локтей — нашему настойчивому путнику наконец удалось протиснуться в помещение. Ловким движением руки он схватил за ухо мальчонку-служку и, сунув ему в руку пистоль, дабы заслужить его благорасположение, получил взамен кувшинчик арбуасского, кружку и даже место за столом, уже занятым компанией завсегдатаев. Окинув непрошеного гостя недобрым взглядом, они, хоть и ворча, тем не менее потеснились, уступая ему место.

А меж тем наш путник, не обращая ни малейшего внимания на недовольство соседей, расположился поудобнее, налил себе полную кружку вина, осушил ее одним махом, причмокнул с явным удовольствием, облокотился одной рукой на стол и, подперев ладонью подбородок, настороженным взором обвел публику.

Не прошло и пяти минут после того, как наш герой расположился за столом со всеми удобствами, когда напротив него примостился хорошо одетый, добродушного вида мужичок, который заговорил с ним без всяких приветствий и лишних предисловий.

— Вы нездешний будете, сударь? — осведомился он.

При таком вопросе, заданном незнакомым человеком, путник нахмурился, но, когда он бросил взгляд на странного собеседника, его недовольное лицо мигом расплылось в улыбке, и он учтиво ответил:

— Да, сударь, а вы?

— О, — отвечал тот с неизменно добродушной улыбкой, — я-то коренной парижанин, а зовут меня Жером-Дьедонне Паризо. Мое семейство в здешнем квартале каждая собака знает; мы тут уже шесть поколений кряду, от отца к сыну, держим кожевенную лавку в двух шагах отсюда, на улице Старой Пушнины, под вывеской «Слово чести».

— Черт возьми! — с легкой усмешкой заметил путник. — Сколько воистину благородных титулов!

— Правда? — бросил тот, выпятив грудь.

— Определенно, и я весьма польщен нашим знакомством, мэтр Жером-Дьедонне Паризо.

— Поверьте, и для меня это великая честь, господин…

— Андре, меня зовут капитан Андре… Еще кувшин и кружку! — прибавил он, хватая слугу за край широкого передника.

— Не думал, что вы военный.

— Теперь убедились? — с улыбкой спросил капитан.

— Да, ведь отец моей жены служит в городском ополчении.

— О, в таком случае наш брат вам не в диковину!

Тут слуга поставил на стол заказанные вино и кружку.

Мнимый капитан разлил вино по кружкам.

— Ваше здоровье, мэтр Паризо! — провозгласил он.

— И ваше, капитан!

Они чокнулись и выпили.

— Доброе здесь винцо, — заметил капитан, отставив опорожненную кружку.

— Да уж, «Сосновая шишка» тем и знаменита.

— Послушайте-ка, мэтр Паризо, а как вы догадались, что я нездешний? Неужто выгляжу как провинциал?

— Ничуть, капитан! Вовсе нет, просто гляньте на свою шляпу!

— Ну и что? Гляжу. И что тут такого?

— Э-э! — рассмеялся добрый парижанин. — Это ж ясно как божий день.

— Право слово! Признаться…

— А вы взгляните на мою да на те, что у здешней публики.

— И то верно, у них у всех соломенная оплетка в виде пращи^[10] вокруг тульи.

— Вот-вот.

— Это что ж, опознавательный знак?

— Точно.

— Так-так, кажется, я начинаю догадываться!

— В самый корень зрите, капитан.

— Так вы мне расскажите, уж больно хочется знать, что здесь творится!

— С удовольствием, капитан. Только прежде скажите, вы за кого?

— За кого я?

— Да.

— Черт! За короля!

— Так-так, за короля и господ принцев или же за короля и кардинала?

— Кардинал — шут гороховый, и мне нет до него никакого дела, как и до соломенной оплетки на вашей шляпе.

— Чудесно! Значит, вы с нами заодно, капитан.

— Всей душой и телом. А вы-то сами за кого?

— За короля и господ принцев.

— И я, черт возьми!

— Просто замечательно! Вот, капитан, держите-ка эту оплетку — приладьте к своей шляпе.

— Лучшего и не пожелаешь! — отвечал наш герой, затягивая оплетку вокруг тульи своей шляпы. — Ну а теперь-то расскажете?

— Обо всем, что вашей душе будет угодно.

— Великолепно! Ваше здоровье, мэтр Паризо!

— И ваше, капитан Андре!

— Начнем с Фронды.

— Сейчас, сей же миг.

— Слушаю.

— Обещаю рассказать все как на духу, благо я своими ушами слышал, как возникло это слово. Так что вот вам, дорогой капитан, моя история вкратце. Явился я на днях в суд по делу против одного лавочника с Пергаментной улицы, с которым затеял тяжбу. Сижу себе в кабинете дознаний, а тут аккурат судебный советник Башомон идет мимо с какими-то чинодралами. Они-то ему и говорят: народ-де шибко недоволен и, ежели двор не опомнится, быть беде. А он им в ответ: бунтовщики, мол, как дети малые — сидят по парижским канавам да постреливают из пращи, и как только завидят полицейского в штатском, мигом врассыпную, а когда того и след простыл, они снова тут как тут.

— Гм! Дело нешуточное, — проговорил капитан. — Этот советник Башомон, должно быть, ставленник его преосвященства.

— Он рьяный приспешник кардинала. Так что слово не воробей… и название, которое подбирали себе враги Мазарини, родилось само собой. Так они и сделались пращниками — фрондерами. С той поры и вся Фронда, и шляпы, и перчатки, и веера, и даже хлеб…

— Черт! И когда же возникло это злополучное слово?

— Тому уж дней десять!

— Так давно? В таком случае кардиналу и впрямь стоит поостеречься.

— Правда?

— Еще бы! Ваше здоровье, мэтр Паризо!

— И ваше, капитан!

— Благодарю! А теперь, господин Паризо, прошу вас, скажите-ка, а что за событие вызвало столь сильное народное брожение и, главное, с чего это все так дружно кричат: «Да здравствует Бофор!»?

— Просто одно без другого не бывает, дорогой капитан.

— О, надо же!

— Такие вот дела. Да вы послушайте!

— Я весь внимание и впитываю каждое ваше слово.

— Вы льстите мне, капитан.

— Ничуть, уверяю вас.

— Вы, верно, в курсе, капитан, как арестовали герцога де Бофора?

— Да, во дворце кардинала пять лет назад, а потом препроводили в Венсен.

— В крепостную башню, где ему было суждено просидеть, может, всю жизнь…

— Простите, мэтр Паризо, но почему вы говорите о заключении-бедняги герцога в прошедшем времени?

— Сейчас узнаете, капитан.

— И то верно, валяйте дальше.

— Узника сторожили восемь солдат с офицером — они ходили за ним по пятам и для пущей верности даже спали в его каземате.

— Черт побери, какая осмотрительность! Знать, кардинал здорово боялся, как бы он не сбежал!

— Боялся спасу нет! Но толку-то. Преданность простолюдина сыграла злую шутку с хитроумным кардиналом.

— О-о, это уже интересно!

— Того простака когда-то арестовали за то, что он убил кролика в охотничьих угодьях своего сеньора, а герцог де Бофор благодаря тогдашнему своему влиянию и могуществу избавил бедолагу от каторги. Так что бедняга проникся безграничной признательностью к своему избавителю. И когда даже друзья отвернулись от герцога, только он один и вспомнил о нем и поклялся вернуть свободу тому, кто сохранил его собственную.

— Надо же, вот так история! И что же сделал этот славный малый?

— Герцог не смог заполучить с собой ни одного из своих слуг. Господин де Шавиньи, комендант крепости, был его личным врагом. Так что бежать, казалось, не было никакой возможности. Но малый, о котором мы ведем разговор, не пал духом. Условившись кое с кем из друзей герцога, он отрекомендовался офицеру, специально приставленному охранять узника. Того офицера звали Ла Раме. Нашему малому удалось втереться к нему в доверие. И скоро Ла Раме уже во всем полагался на него, настолько тот стал незаменим. Он взваливал на себя самую тяжкую работу, безропотно сносил чванство и издевательства тюремщиков. Больше того, он внушил живейшую неприязнь герцогу, и тот возненавидел его всей душой.

— А малый-то был не промах!

— Еще тот шельмец, вы даже не представляете! Но, несмотря на нарочитое обоюдное отвращение, которое герцог с его новоиспеченным тюремщиком, как вы догадываетесь, питали друг к дружке по взаимной договоренности, притом что их хитрость никто не заметил, свой план побега они обмозговывали с завидным терпением и хитроумием, так что и комар носа не смог бы подточить, ни на миг не забывая о том, кому что надлежало делать.

— Да уж, лихо!

— Свой замысел они решили осуществить первого июня.

— То есть дело было вчера?

— Да, вчера, капитан. Аккурат в назначенный день господин де Шавиньи собрался наведаться в картезианский монастырь и отбыл в означенном направлении. И в то самое время, когда стражники ушли из герцогского каземата отобедать, герцог испросил у Ла Раме дозволения прогуляться по нижней крытой галерее, под своим казематом. Офицер дал согласие и взялся его сопровождать. Меж тем наш мнимый тюремщик, сославшись на легкое недомогание, только пригубил вино со своими сотрапезниками, откланялся и запер их на замок. Засим прокрался на галерею и позапирал все двери и там, после чего они на пару с герцогом связали Ла Раме по рукам и ногам и заткнули ему рот кляпом, так что препятствовать их побегу он уже не мог никоим образом. Герцог де Бофор мог бы его убить, но ему претило проливать кровь, и он предпочел оставить тому жизнь. Однако ж веревки, которыми обвязались узник с тюремщиком, оказались коротковаты, и беглецам пришлось прыгать в ров с громадной высотищи. Герцог потерял сознание. Тюремщик же, придя в себя, мигом собрался с силами, взвалил герцога себе на плечи и дотащил его до условленного места, где беглецов поджидали пятеро сообщников, — те и перебросили ему другие веревки. Тюремщик накрепко обвязал ими герцога, обвязался сам, и сообщники спустили их по крепостной стене еще ниже. Добравшись до вершины наружной ограждающей стены, тюремщик на мгновение остановился перевести дух, потому как задыхался: чересчур тугая веревка теснила ему грудь. И спасло его только отчаянное усилие. Должен прибавить, что в сложившихся обстоятельствах, как и раньше, когда они выбирались из галереи, тюремщик шел первым — на том настоял граф. У подножия наружной крепостной стены их дожидались пятьдесят всадников с запасными лошадьми. Так герцог де Бофор оказался на свободе! Было это в два часа пополудни.

— Кардинал, верно, вскипел от ярости!

— Да уж, но вида не показал. А напротив, прикинулся, будто даже очень рад, что его узник сбежал. Он корил за это королеву, попытавшись повесить на нее всех собак, — набросить тень за арест герцога де Бофора.

— Вот уж действительно, итальянец он и есть итальянец, еще та шельма.

— Но это не помешало ему сместить господина де Шавиньи, который ничего не мог поделать, а заодно подписать приказ об аресте принца де Тальмона, закадычного дружка герцога де Бофора, заподозренного в подготовке его побега.

— Да что вы говорите, мэтр Паризо! Неужели принц де Тальмон арестован?

— Я этого не говорил, капитан, боже упаси! Я сказал только, что кардинал издал на то приказ. И по-моему, совершенно напрасно.

— Почему же?

— Боже мой! Да потому, что у бедняги-принца своих собственных хлопот невпроворот — ему не до политики.

— Не понимаю.

— Верно, вы ж ничего об этом не знаете, капитан. А посему давайте-ка лучше поговорим о чем-нибудь другом.

— Нет уж, давайте продолжим, если вам не в тягость.

— Как вам будет угодно, капитан. Только, признаться, лично мне хотелось бы поговорить о других вещах, не столь щекотливых.

— Щекотливых? — удивился капитан.

— Да, для меня. Ведь тот малый, что устроил герцогу побег, мой двоюродный брат и к тому же управляющий принца де Тальмона.

— Теперь ясно, откуда вы все так хорошо знаете.

— Кому ж еще это знать лучше, как не мне, капитан.

— Но если принц не под арестом, то где же он?

— Да чего там скрывать, это ж он командовал полсотней дворян, поджидавших герцога у подножия башни Венсенского замка.

— Черт возьми, недобрую же шутку сыграл он с кардиналом, хоть сам и далек от политики.

— Он ближайший сподвижник герцога де Бофора!

— Я его знаю.

— Знаете?

— И очень хорошо. Скажу даже, что из-за него-то меня и занесло в Париж.

Кожевенных дел мастер бросил на мнимого капитана вопросительный взгляд, но тот вынес его без тени смущения.

— Ого! — бросил он.

— Вот-вот, — холодно продолжал капитан. — Я прибыл из Пуату, где у принца, как вам известно, обширные владения, просто так, чтоб повидаться с ним.

— Вам ужасно не повезло — принца сейчас нет в Париже.

— Какая жалость, а я хотел просить его об одной услуге.

— Как видно, вы выбрали для этого не самое подходящее время.

— Забудем об этом. Я зайду с другой стороны, благо у меня при дворе добрые связи.

— И с вашей стороны будет разумно ими воспользоваться…

— Я непременно так и поступлю, но все равно очень жаль, тем более что мою родню издавна связывают с Тальмонами добрососедские отношения.

— О, так ваши владения расположены по соседству?

— Да, но если принца де Тальмона нет в Париже, уж принц де Монлор-то наверняка здесь.

— Какого же принца де Монлора вы имеете в виду, капитан?

— Понятно, старшего сына принца де Тальмона! Разве вы его не знаете?

— Простите, капитан, напротив, я имел честь знавать его даже очень хорошо.

— Почему же «имели»?

— Разве вы не в курсе, он умер?

— Умер! Принц де Монлор! — вскричал капитан, всплеснув руками от удивления, не веря своим ушам. — Да вы шутите, мэтр Паризо!

— Дай-то бог, чтоб так оно и было, капитан, и чтоб принц де Монлор вместе со своим братом-маркизом все еще были бы живы!

— Маркиз де Ларош-Талье тоже умер?

— Увы, да!

— Вот что меня поражает — как же с ними приключилась такая беда?

— Точно не скажу, но слухи об этом ходят самые невероятные. Правдоподобнее всего история о том, что принц с братом утонули с месяц тому во время рыбалки неподалеку от Ле-Сабль-д’Олона.

— На рыбалке?! — изумился капитан, покачав головой.

— Так говорят.

— А вы-то сами как думаете?

— Может, оно и так, да только как ни крути, а смерть обоих братьев — факт бесспорный.

— Принц де Тальмон, должно быть, в отчаянии?

— Он чуть не лишился разума от горя, когда получил эту ужасную весть.

— Бедный принц! У него, верно, ни одного сына не осталось?

— Сын-то есть, лет шести от роду от силы, и теперь он носит титул и имя де Монлор. Отец отослал его в Германию, и ему должно оставаться там до совершеннолетия. Я же думаю, вся эта история попахивает чем-то зловещим и таинственным, о чем никто не ведает и что принц де Тальмон знает очень даже хорошо.

— Может, вы и правы, мэтр Паризо.

— Да-да, — печально кивнул он. — Я много чего знаю, да только сказать не могу: чувство почтения вынуждает меня держать рот на замке — я не вправе раскрывать тайны принца, хотя знаю об этом деле больше, чем вы думаете.

Капитан на миг задержал пристальный взгляд на собеседнике, потом поднялся и, отдав ему честь, с легкой ухмылкой сказал:

— Дорогой мэтр Паризо, я был счастлив с вами познакомиться, благодарю за ценные сведения, коими вы снабдили меня со столь неисчерпаемой любезностью. Вы наиприятнейший собеседник, и я бы не прочь слушать вас и дальше, но причины, куда более важные, к великому моему сожалению, вынуждают меня откланяться, так что прощайте, дорогой господин Паризо.

Капитан отдал честь последний раз, повернулся и вышел из «Сосновой шишки».

Слуга дожидался его в условленном месте. Наш герой вскочил в седло, переправился на правый берег Сены и направился ко дворцу кардинала. Оказавшись на перекрестке улиц Круа-де-Пти-Шан и Сент-Оноре, капитан остановился перед красивым с виду особняком, передал поводья слуге и вошел.

Двор был полон челяди — один из лакеев держал под уздцы великолепную серую мулицу.

Завидев капитана, все почтительно обнажили головы; чей-то слуга подошел к нему со шляпой в руке.

— Доктор все еще у себя? — осведомился капитан.

— Хозяин собирался уходить, господин граф, — доложил слуга, — но, как только ему станет известно о прибытии господина графа, он задержится и непременно примет его.

— Соблаговолите передать ему, да поживее, что я хочу с ним переговорить.

— Не угодно ли господину графу пройти за мной?

— Идем.

Слуга, следуя впереди гостя, провел его через анфиладу богато обставленных покоев и, наконец остановившись перед какой-то дверью, тихо постучал, отворил ее, пропустил гостя вперед и, перед тем как ретироваться, объявил:

— Господин граф де Манфреди-Лабом!

Граф вошел — дверь за ним затворилась.

Граф оказался в кабинете доктора Гено.

Именитый врач сидел за огромным столом, заваленным всякими книгами и бумагами; он воззрился на гостя с изумлением, что в иных обстоятельствах могло бы показаться забавным.

— Вы! Это вы! — проговорил он.

— Да, я, доктор, — отвечал граф. — Но что вызвало у вас такое удивление, не пойму? Разве вы меня не ждали?

— Ждал, дорогой Людовик! — воскликнул доктор, силясь оправиться после сильного потрясения, которое только что испытал. — Но…

— Но, — с улыбкой продолжал граф, — пришли в такой восторг при виде меня, что чуть не лишились дара речи.

— О!..

— Полноте, доктор, не робейте, я не стану долго утомлять вас своим присутствием.

— Увы, друг мой, если я о чем-то беспокоюсь, так только за вас.

— В таком случае не стоит волноваться, мне ничто не угрожает: единственным врагом, которого мне следовало опасаться, был принц де Тальмон.

— Он достаточно силен, друг мой.

— Был силен, вы хотите сказать, ибо сейчас он такой же изгой и беглец, как и я. О, мне хорошо известно, как он устроил побег герцогу де Бофору. Он с ним заодно. Так что, как видите, я в безопасности. Надеюсь, вы позволите мне сесть?

— О, простите, дорогой Людовик! — воскликнул доктор, почтительно вставая с намерением пододвинуть к нему кресло. — Я так взволнован!

Граф, улыбаясь, сел и после небольшой паузы продолжал:

— Дорогой доктор, как я уже говорил, мне не хочется испытывать ваше долготерпение. Но, раз уж в силу надобности и совершенно неожиданно я проделал путь не в одну сотню лье ради того, чтобы побеседовать с вами, вы позволите мне подробно объяснить, чего я жду от вашей дружбы?

Вместо ответа доктор позвонил в колокольчик, лежавший у него под рукой на столе.

Появился слуга.

— Меня ни для кого нет, — предупредил врач.

Слуга поклонился и вышел, закрыв за собой дверь.

— Теперь, когда вам больше не стоит бояться, что нас прервут, говорите, я слушаю.

— Первым делом мне хотелось бы развеять предубеждения, которые вы ко мне питаете: принц де Монлор написал своему отцу письмо, которое вам передали, и в нем незадолго до смерти он попрощался со своими домочадцами.

— Верно, я читал его письмо, и, признаться, оно весьма меня огорчило.

— И вы, конечно, с поспешностью решили, что я нарушил данное вам слово и убил или велел убить тех двоих?

— Признаюсь, подобная мысль действительно приходила мне в голову.

— Возможно, вы и сейчас так считаете. Ну что ж, доктор, вы заблуждались, вернее, заблуждаетесь. И мне больно сознавать, что вы так плохо меня знаете, хотя и присутствовали при моем рождении. Нет, я не убивал и не приказывал убить моих врагов. С их голов не упал ни один волос, даю вам честное благородное слово! Вы мне верите?

— Разумеется, верю. И признаюсь в этом с радостью. Тогда что же с ними сталось?

— А это уже моя тайна. Может, однажды вы ее узнаете от них самих, если они когда-нибудь объявятся, в чем я сомневаюсь. Вам же довольно будет знать, что они живы и я уже не властен над ними.

— Не стану больше настаивать на этом. И благодарю вас, дорогой Людовик.

Молодой человек поклонился.

— Ну а теперь давайте поговорим о том, что касается непосредственно меня, — о моей сестре!

— Как вы и просили, я переправил ее в замок Лабом. И каким-то чудесным образом никто, кроме вашей матушки, даже не заметил, что ее похитили. Когда же бедная Санция пришла в себя, то премного удивилась, увидев меня возле изголовья своей постели. Я объяснил ей в двух словах, зачем я здесь. Сделать это мне было несложно, благо за несколько дней до того она сама, как вам известно, вызвала меня из Парижа, к тому же мне и прежде приходилось частенько ее проведывать. Так вот, она ничего не помнила с той минуты, как ее похитили. Потом, однако, хоть и не без труда, мне все же удалось ее убедить, что она ошибается, что никогда не была беременна и что ей, стало быть, нечего опасаться последствий своей опрометчивости, а вернее, злодеяния ее соблазнителя. Мои заверения придали ей сил и во многом помогли дальнейшему ее выздоровлению. Так что отныне она уверена в правоте моих слов. А недели две назад госпожа де Лабом с дорогой нашей Санцией прибыли в Париж. На доверенные вами средства я приобрел для них особняк на этой же самой улице, в двух шагах отсюда. И наши дамы будут рады с вами повидаться, тем паче что ваше долгое отсутствие их тревожит, а Санция поминает вас всякий раз, когда я ее навещаю. Вы довольны, если я правильно понял ваше желание?

— У меня нет слов, дорогой доктор, — с волнением проговорил граф, — чтобы выразить вам мою признательность. Все, что вы сделали, меня не удивляет. Я и раньше знал — на вас можно положиться. Но могу ли я рассчитывать на ваше участие снова?

— В любое время, дорогой мой мальчик. Я сделаю для вас все, что в моих силах.

— Договорились, — кивнул граф с едва заметной улыбкой.

Последовала короткая пауза: оба собеседника задумались.

Тут граф извлек из кармана камзола пачку бумаг и, не выпуская ее из рук, продолжал:

— Дорогой доктор, то, что вы делали для меня до сих пор, ничто в сравнении с тем, чего я от вас еще жду.

— Объяснитесь!

— Простите, вы, я вижу, еще не просматривали свою почту.

— И то верно, я собирался этим заняться как раз, когда вы вошли.

— Надеюсь, я вам не помешал.

— О, не к спеху.

— В самом деле? Просмотрите хотя бы несколько писем.

— Зачем?

— Прошу вас!

Доктор воззрился на графа с недоумением. Тот улыбнулся и утвердительно кивнул. Врач, не переставая удивляться, принялся вскрывать почту.

Прошло несколько минут — и вдруг доктор резко вскинул голову.

— Что это значит? — воскликнул он.

— Что именно? — с безразличным видом спросил граф.

— Прочтите-ка вот это!

— В том нет надобности, доктор, я и так знаю, о чем речь. Это по моей просьбе адмирал граф де Шабан соблаговолил вам отписать.

— Вы что же, подали в отставку с должности капитана второго ранга?

— Да.

— Вы дрались на дуэли?

— Да, доктор, с шевалье де Куаньи.

— И…

— Меня убили, — все тем же чуть насмешливым тоном прервал его граф. — Да вы не тревожьтесь, дорогой доктор, это для всех остальных я мертв — для вас же, и только для вас, я по-прежнему живой.

— Но, бога ради, зачем?..

— Затем, — отвечал граф с некоторой горячностью, — что, будучи непреклонным с другими, я должен быть непреклонным и с собой. Таков закон — око за око. Осудив виновных, я осудил и себя. И теперь исчезаю, как и они. Быть может, — с чувством прибавил он, — Бог простит меня за суд над собой перед лицом той страшной кары, которую я себе уготовил.

— Друг мой, — дрожащим от волнения голосом вскричал доктор, — я восхищаюсь благородством вашей души, но заклинаю, подумайте о своей матушке и сестре!

— Я все обдумал, доктор. И все решил. Так что больше не уговаривайте меня — бесполезно.

— Жаль! — промолвил доктор, печально понурив голову.

— Возьмите эти бумаги, — продолжал меж тем граф. — Пора кончать с этим делом, старина, не то у меня сердце разорвется: еще час, и я либо рехнусь, либо свалюсь замертво к вашим ногам.

— Повинуюсь, — отвечал доктор, машинально беря бумаги, которые протянул ему граф, — и сделаю все, что вы потребуете, клянусь.

— Я знал это. Вот мое завещание. Оно помечено задним числом — прошлым годом и от начала до конца писано моею рукой. Я назначаю сестре опекуна и отписываю ей все мое состояние — с подробностями вы ознакомитесь; оно составляет, по моим подсчетам, около трех миллионов ливров — в земельных угодьях, кассовых ордерах и так далее. Я последний в моем роду и, стало быть, его глава. И передать все мои блага сестре не составит никакого труда. Так вы согласны выполнить это поручение в знак преданности?

— Да, согласен, друг мой. Но разве вы не повидаетесь с матушкой и сестрой?

— Перечитайте письмо адмирала де Шабана, дорогой доктор, — с горечью отвечал граф, — и обратите внимание на дату. Я умер семнадцатого мая, а сегодня у нас второе июня, и вот уже шестнадцать дней, как право на мое наследство вступило в силу. К тому же в интересах сестры я не должен видеться с нею, как это для меня ни прискорбно.

Тут снова появился слуга.

— Что вам угодно? — удивился доктор. — Разве я не говорил, меня ни для кого нет!

— Госпожа вдовствующая маркиза де Манфреди-Лабом и госпожа Санция де Манфреди-Лабом настаивают на свидании с вами, доктор Гено, — почтительно отвечал слуга.

Доктор и граф обменялись странными взглядами.

— Буду иметь честь принять этих дам через пять минут, — сказал доктор, едва выговаривая слова.

Слуга поклонился и вышел.

— Вот видите, доктор, — молвил граф, у которого лицо побелело как полотно, — им тоже стало известно о моей смерти. Боже! Боже мой! Ни за что на свете! О, какую же страшную кару наложил я на себя!

Он несколько раз провел рукой по лбу, вскочил и через несколько мгновений с дрожью в голосе произнес:

— Прощайте же, доктор! Прощайте навсегда!

Доктор открыл ему свои объятия, и они еще долго стояли молча, в обнимку.

— Ладно, — наконец воскликнул граф, — прочь недостойные слабости! Так надо! Как вы намерены меня выпустить?

— Идемте, — отвечал доктор.

Он провел графа черным ходом к потайной двери и отворил ее.

— Прощайте, доктор, — молвил граф, — перепоручаю их вам, ведь теперь, кроме вас, у них больше никого нет.

— Я буду вашей сестре отцом, — сказал доктор, — клянусь вам, Людовик. Но, — прибавил он нерешительно, — есть бедное существо, о котором вы мне ничего не сказали. Оно невинно, и тем не менее тяжкое проклятие лежит на его голове.

— Старина, — отвечал граф, нахмурив брови и побледнев еще сильнее, — я не понимаю и не желаю понимать ваших намеков.

— Людовик!..

— Как только я переступлю этот порог, — горячо прервал он доктора, — меня уже больше не будет ни для кого на свете. Вы мой душеприказчик и опекун Санции, и сердце подскажет вам, как поступить дальше. Прощайте! Прощайте! — упавшим голосом закончил он.

Несколько раз пожав врачу руки, граф спешно спустился по лестнице, не желая больше ничего слышать.

Доктор еще какое-то время стоял как вкопанный, задыхаясь от отчаяния.

— Какой храбрец! — проговорил он. — Бедный Людовик, неужто злой судьбе было угодно осквернить твою благородную душу!

Он печально покачал головой, подавил вздох, утер лицо от слез и нетвердой походкой вернулся к себе в кабинет, где его уже дожидались бледные, охваченные тревогой и горем мать и сестра того, кто только что без малейшей пощады к себе подчинился немилосердному закону — око за око.

Прошло много лет. О графе Людовике де Манфреди-Лабоме не было ни слуху ни духу. И имя его скоро позабыли в водовороте политических событий, потрясших Францию в пору несовершеннолетия короля Людовика XIV.

Примечания

1

Виктор Азам — главный редактор иллюстрированного литературно сатирического журнала «Аннетон» («Майский жук»), издававшегося во Франции во второй половине XIX в. — Здесь и далее примеч. перев.

2

Туаз — старинная французская мера длины, равная примерно 2 метрам.

3

Варфоломеевская ночь — расправа католиков над гугенотами в Париже в 1572 г.

4

Алкиона — героиня древнегреческой мифологии.

5

Кандиец — житель Кандии, как итальянцы называли остров Крит.

6

Жан Франсуа Поль де Гонди, кардинал де Рец (1613–1679) — один из руководителей Фронды.

7

Коадъютор — титулярный епископ, назначаемый Святым престолом в ту или иную епархию для выполнения епископских функций наряду с епархиальным епископом с правом наследования епископской кафедры.

8

Франсуа де Вандом, герцог де Бофор (1616–1669) — руководитель Фронды.

9

«Заговор вельмож» — политическая клика, или фракция, состоявшая в основном из жертв гонений кардинала Ришелье, надеявшихся взять реванш после смерти короля Людовика XIII путем устранения кардинала Мазарини; позднее ее участники примкнули к Фронде.

10

Праща (фр. la fronde) — знак сочувствия Фронде или соучастия в ней.