Неточные совпадения
Мадам Шталь
говорила с Кити как
с милым ребенком, на которого любуешься, как на воспоминание своей молодости, и только один раз упомянула о том, что во всех людских горестях утешение дает лишь любовь и
вера и что для сострадания к нам Христа нет ничтожных горестей, и тотчас же перевела разговор на другое.
— Вот оно, из послания Апостола Иакова, — сказал Алексей Александрович,
с некоторым упреком обращаясь к Лидии Ивановне, очевидно как о деле, о котором они не раз уже
говорили. — Сколько вреда сделало ложное толкование этого места! Ничто так не отталкивает от
веры, как это толкование. «У меня нет дел, я не могу верить», тогда как это нигде не сказано. А сказано обратное.
В то время как они
говорили, толпа хлынула мимо них к обеденному столу. Они тоже подвинулись и услыхали громкий голос одного господина, который
с бокалом в руке
говорил речь добровольцам. «Послужить за
веру, за человечество, за братьев наших, — всё возвышая голос,
говорил господин. — На великое дело благословляет вас матушка Москва. Живио!» громко и слезно заключил он.
— Послушай, —
говорила мне
Вера, — я не хочу, чтоб ты знакомился
с моим мужем, но ты должен непременно понравиться княгине; тебе это легко: ты можешь все, что захочешь. Мы здесь только будем видеться…
Она оставляла жизнь без сожаления, не боялась смерти и приняла ее как благо. Часто это
говорят, но как редко действительно бывает! Наталья Савишна могла не бояться смерти, потому что она умирала
с непоколебимою
верою и исполнив закон Евангелия. Вся жизнь ее была чистая, бескорыстная любовь и самоотвержение.
Раскольников,
говоря это, хоть и смотрел на Соню, но уж не заботился более: поймет она или нет. Лихорадка вполне охватила его. Он был в каком-то мрачном восторге. (Действительно, он слишком долго ни
с кем не
говорил!) Соня поняла, что этот мрачный катехизис [Катехизис — краткое изложение христианского вероучения в виде вопросов и ответов.] стал его
верой и законом.
Он никогда не
говорил с ними о боге и о
вере, но они хотели убить его как безбожника; он молчал и не возражал им. Один каторжный бросился было на него в решительном исступлении; Раскольников ожидал его спокойно и молча: бровь его не шевельнулась, ни одна черта его лица не дрогнула. Конвойный успел вовремя стать между ним и убийцей — не то пролилась бы кровь.
Придя к себе, он запер дверь, лег и пролежал до вечернего чая, а когда вышел в столовую, там, как часовой, ходила Спивак, тонкая и стройная после родов,
с пополневшей грудью. Она поздоровалась
с ласковым равнодушием старой знакомой, нашла, что Клим сильно похудел, и продолжала
говорить Вере Петровне, сидевшей у самовара...
С плеч ее по руке до кисти струилась легкая ткань жемчужного цвета, кожа рук, просвечивая сквозь нее, казалась масляной. Она была несравнимо красивее Лидии, и это раздражало Клима. Раздражал докторальный и деловой тон ее, книжная речь и то, что она, будучи моложе
Веры Петровны лет на пятнадцать,
говорила с нею, как старшая.
Она привела сына в маленькую комнату
с мебелью в чехлах. Два окна были занавешены кисеей цвета чайной розы, извне их затеняла зелень деревьев, мягкий сумрак был наполнен крепким запахом яблок, лента солнца висела в воздухе и, упираясь в маленький круглый столик, освещала на нем хоровод семи слонов из кости и голубого стекла.
Вера Петровна
говорила тихо и поспешно...
— Забыл я: Иван писал мне, что он
с тобой разошелся.
С кем же ты живешь,
Вера, а?
С богатым, видно? Адвокат, что ли? Ага, инженер. Либерал? Гм… А Иван — в Германии,
говоришь? Почему же не в Швейцарии? Лечится? Только лечится? Здоровый был. Но — в принципах не крепок. Это все знали.
— Хорошо
говорить многие умеют, а надо
говорить правильно, — отозвался Дьякон и, надув щеки, фыркнул так, что у него ощетинились усы. — Они там вовлекли меня в разногласия свои и смутили. А — «яко алчба богатства растлевает плоть, тако же богачество словесми душу растлевает». Я ведь в социалисты пошел по
вере моей во Христа без чудес,
с единым токмо чудом его любви к человекам.
Почти каждый вечер он ссорился
с Марией Романовной, затем
с нею начала спорить и
Вера Петровна; акушерка, встав на ноги, выпрямлялась, вытягивалась и, сурово хмурясь,
говорила ей...
— Материалисты утверждают, что психика суть свойство организованной материи, мысль — химическая реакция. Но — ведь это только терминологически отличается от гилозоизма, от одушевления материи, —
говорил Томилин, дирижируя рукою
с пряником в ней. — Из всех недопустимых опрощений материализм — самое уродливое. И совершенно ясно, что он исходит из отчаяния, вызванного неведением и усталостью безуспешных поисков
веры.
Заседали у
Веры Петровны, обсуждая очень трудные вопросы о борьбе
с нищетой и пагубной безнравственностью нищих. Самгин
с недоумением, не совсем лестным для этих людей и для матери, убеждался, что она в обществе «Лишнее — ближнему» признана неоспоримо авторитетной в практических вопросах. Едва только добродушная Пелымова, всегда торопясь куда-то, давала слишком широкую свободу чувству заботы о ближних,
Вера Петровна
говорила в нос, охлаждающим тоном...
— Удивляюсь, как вас занесло в такое захолустье, —
говорил он, рассматривая книги в шкафе. — Тут даже прокурор до того одичал, что Верхарна
с Ведекиндом смешивает. Погибает от диабета. Губернатор уверен, что Короленко — родоначальник всех событий девятьсот пятого года. Директриса гимназии доказывает, что граммофон и кинематограф утверждают
веру в привидения, в загробную жизнь и вообще — в чертовщину.
Вера была бледна, лицо у ней как камень; ничего не прочтешь на нем. Жизнь точно замерзла, хотя она и
говорит с Марьей Егоровной обо всем, и
с Марфенькой и
с Викентьевым. Она заботливо спросила у сестры, запаслась ли она теплой обувью, советовала надеть плотное шерстяное платье, предложила свой плед и просила, при переправе чрез Волгу, сидеть в карете, чтоб не продуло.
Она, накинув на себя меховую кацавейку и накрыв голову косынкой, молча сделала ему знак идти за собой и повела его в сад. Там, сидя на скамье
Веры, она два часа
говорила с ним и потом воротилась, глядя себе под ноги, домой, а он, не зашедши к ней, точно убитый, отправился к себе, велел камердинеру уложиться, послал за почтовыми лошадьми и уехал в свою деревню, куда несколько лет не заглядывал.
— Надо! Он велит смириться, —
говорила старуха, указывая на небо, — просить у внучки прощения. Прости меня,
Вера, прежде ты. Тогда и я могу простить тебя… Напрасно я хотела обойти тайну, умереть
с ней… Я погубила тебя своим грехом…
У Марфеньки на глазах были слезы. Отчего все изменилось? Отчего Верочка перешла из старого дома? Где Тит Никоныч? Отчего бабушка не бранит ее, Марфеньку: не сказала даже ни слова за то, что, вместо недели, она пробыла в гостях две? Не любит больше? Отчего Верочка не ходит по-прежнему одна по полям и роще? Отчего все такие скучные, не
говорят друг
с другом, не дразнят ее женихом, как дразнили до отъезда? О чем молчат бабушка и
Вера? Что сделалось со всем домом?
— Погоди,
Вера! — шептал он, не слыхав ее вопроса и не спуская
с нее широкого, изумленного взгляда. — Сядь вот здесь, — так! —
говорил он, усаживая ее на маленький диван.
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока
Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна — Бог
с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда
с ней не сладишь! Этого «рожна» я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это
с чего взял:
говорил, что ли,
с ней, заметил что-нибудь? Ты скажи мне, родной, всю правду! — умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо руку.
Тушин напросился ехать
с ним, «проводить его», как
говорил он, а в самом деле узнать, зачем вызвала Татьяна Марковна Райского: не случилось ли чего-нибудь нового
с Верой и не нужен ли он ей опять? Он
с тревогой припоминал свидание свое
с Волоховым и то, как тот невольно и неохотно дал ответ, что уедет.
— В городе заметили, что у меня в доме неладно; видели, что вы ходили
с Верой в саду, уходили к обрыву, сидели там на скамье, горячо
говорили и уехали, а мы
с ней были больны, никого не принимали… вот откуда вышла сплетня!
— Что-то
с Верой неладно! —
говорила она, качая головой.
И Татьяна Марковна, наблюдая за
Верой, задумывалась и как будто заражалась ее печалью. Она тоже ни
с кем почти не
говорила, мало спала, мало входила в дела, не принимала ни приказчика, ни купцов, приходивших справляться о хлебе, не отдавала приказаний в доме. Она сидела, опершись рукой о стол и положив голову в ладони, оставаясь подолгу одна.
— Пусть драпировка, — продолжала
Вера, — но ведь и она, по вашему же учению, дана природой, а вы хотите ее снять. Если так, зачем вы упорно привязались ко мне,
говорите, что любите, — вон изменились, похудели!.. Не все ли вам равно,
с вашими понятиями о любви, найти себе подругу там в слободе или за Волгой в деревне? Что заставляет вас ходить целый год сюда, под гору?
— Мы опять заводим эту нескончаемую полемику,
Вера! Мы сошлись в последний раз сегодня — вы сами
говорите. Надо же кончить как-нибудь эту томительную пытку и сойти
с горячих угольев!
— Уж он в книжную лавку ходил
с ними: «Вот бы, —
говорит купцам, — какими книгами торговали!..» Ну, если он проговорится про вас, Марк! —
с глубоким и нежным упреком сказала
Вера. — То ли вы обещали мне всякий раз, когда расставались и просили видеться опять?
— Ах,
Вера! — сказал он
с досадой, — вы все еще, как цыпленок, прячетесь под юбки вашей наседки-бабушки: у вас ее понятия о нравственности. Страсть одеваете в какой-то фантастический наряд, как Райский… Чем бы прямо от опыта допроситься истины… и тогда поверили бы… —
говорил он, глядя в сторону. — Оставим все прочие вопросы — я не трогаю их. Дело у нас прямое и простое, мы любим друг друга… Так или нет?
— Ее история перестает быть тайной… В городе ходят слухи… — шептала Татьяна Марковна
с горечью. — Я сначала не поняла, отчего в воскресенье, в церкви, вице-губернаторша два раза спросила у меня о
Вере — здорова ли она, — и две барыни сунулись слушать, что я скажу. Я взглянула кругом — у всех на лицах одно: «Что
Вера?» Была,
говорю, больна, теперь здорова. Пошли расспросы, что
с ней? Каково мне было отделываться, заминать! Все заметили…
— Мы высказались… отдаю решение в ваши руки! — проговорил глухо Марк, отойдя на другую сторону беседки и следя оттуда пристально за нею. — Я вас не обману даже теперь, в эту решительную минуту, когда у меня голова идет кругом… Нет, не могу — слышите,
Вера, бессрочной любви не обещаю, потому что не верю ей и не требую ее и от вас, венчаться
с вами не пойду. Но люблю вас теперь больше всего на свете!.. И если вы после всего этого, что
говорю вам, — кинетесь ко мне… значит, вы любите меня и хотите быть моей…
— Нашел на ком спрашивать! На нее нечего пенять, она смешна, и ей не поверили. А тот старый сплетник узнал, что
Вера уходила, в рожденье Марфеньки,
с Тушиным в аллею, долго
говорила там, а накануне пропадала до ночи и после слегла, — и переделал рассказ Полины Карповны по-своему. «Не
с Райским,
говорит, она гуляла ночью и накануне, а
с Тушиным!..» От него и пошло по городу! Да еще там пьяная баба про меня наплела… Тычков все разведал…
— Забудут, Татьяна Марковна, особенно если вы уедете, как
говорите… А если не забудут… и вы
с Верой Васильевной будете все тревожиться… то и принять предложение… — тихо досказал Тушин.
Райский совсем потерял голову и наконец решился пригласить старого доктора, Петра Петровича, и намекнуть ему о расстройстве
Веры, не
говоря, конечно, о причине. Он
с нетерпением ждал только утра и беспрестанно ходил от
Веры к Татьяне Марковне, от Татьяны Марковны к
Вере.
— Но ты не пойдешь сама, не увидишься
с ним? —
говорила Вера, пытливо глядя в глаза бабушке. — Помни, я не жалуюсь на него, не хочу ему зла…
— Эта нежность мне не к лицу. На сплетню я плюю, а в городе мимоходом скажу, как мы
говорили сейчас, что я сватался и получил отказ, что это огорчило вас, меня и весь дом… так как я давно надеялся… Тот уезжает завтра или послезавтра навсегда (я уж справился) — и все забудется. Я и прежде ничего не боялся, а теперь мне нечем дорожить. Я все равно, что живу, что нет
с тех пор, как решено, что
Вера Васильевна не будет никогда моей женой…
«Как остеречь тебя? „Перекрестите!“
говорит, — вспоминала она со страхом свой шепот
с Верой. — Как узнать, что у ней в душе? Утро вечера мудренее, а теперь лягу…» — подумала потом.
—
Говори, — приставала она и начала шарить в карманах у себя, потом в шкатулке. — Какие такие ключи: кажется, у меня все! Марфенька, поди сюда: какие ключи изволила увезти
с собой
Вера Васильевна?
—
Вера! ты нездорова, ты бы
поговорила с бабушкой… — серьезно сказал он.
— Я сказал бы Тычкову, — да не ему, я
с ним и
говорить не хочу, а другим, — что я был в городе, потому что это — правда: я не за Волгой был, а дня два пробыл у приятеля здесь — и сказал бы, что я был накануне… в обрыве — хоть это и не правда, —
с Верой Васильевной…
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как в романах…
с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня,
Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «Бог благословил союз»,
говорите вы, то есть чтоб пойти в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
— Ваш гимн красоте очень красноречив, cousin, — сказала
Вера, выслушав
с улыбкой, — запишите его и отошлите Беловодовой. Вы
говорите, что она «выше мира». Может быть, в ее красоте есть мудрость. В моей нет. Если мудрость состоит, по вашим словам, в том, чтоб
с этими правилами и истинами проходить жизнь, то я…
Иногда он дня по два не
говорил, почти не встречался
с Верой, но во всякую минуту знал, где она, что делает. Вообще способности его, устремленные на один, занимающий его предмет, изощрялись до невероятной тонкости, а теперь, в этом безмолвном наблюдении за
Верой, они достигли степени ясновидения.
От Крицкой узнали о продолжительной прогулке Райского
с Верой накануне семейного праздника. После этого
Вера объявлена была больною, заболела и сама Татьяна Марковна, дом был назаперти, никого не принимали. Райский ходил как угорелый, бегая от всех; доктора неопределенно
говорили о болезни…
— Что и в тот вечер, накануне,
Вера была там, в роще, внизу,
с кем-то…
говорят —
с вами.
— Вы нездоровы сегодня,
Вера Васильевна, — сказал он задумчиво, — я лучше отложу до другого раза. Вы не ошиблись, я хотел
поговорить с вами…
— Видите свою ошибку,
Вера: «
с понятиями о любви»,
говорите вы, а дело в том, что любовь не понятие, а влечение, потребность, оттого она большею частию и слепа. Но я привязан к вам не слепо. Ваша красота, и довольно редкая — в этом Райский прав — да ум, да свобода понятий — и держат меня в плену долее, нежели со всякой другой!
Дело, о котором хотела
говорить Вера Ефремовна
с Нехлюдовым, состояло в том, что одна товарка ее, некто Шустова, даже и не принадлежавшая к их подгруппе, как она выражалась, была схвачена пять месяцев тому назад вместе
с нею и посажена в Петропавловскую крепость только потому, что у ней нашли книги и бумаги, переданные ей на сохранение.
— Вот,
Вера Ефремовна,
поговори с ними, — сказала старуха-хозяйка, — это самый князь. А я уйду.