Неточные совпадения
Знаю только то, что он
с пятнадцатого года стал известен как юродивый, который зиму и лето ходит босиком, посещает монастыри, дарит образочки тем, кого полюбит, и
говорит загадочные слова, которые некоторыми принимаются за предсказания, что никто никогда не знал его в другом виде, что он изредка хаживал к
бабушке и что одни
говорили, будто он несчастный сын богатых родителей и чистая душа, а другие, что он просто мужик и лентяй.
Мазурка клонилась к концу: несколько пожилых мужчин и дам подходили прощаться
с бабушкой и уезжали; лакеи, избегая танцующих, осторожно проносили приборы в задние комнаты;
бабушка заметно устала,
говорила как бы нехотя и очень протяжно; музыканты в тридцатый раз лениво начинали тот же мотив.
Когда княгиня выслушала стихи и осыпала сочинителя похвалами,
бабушка смягчилась, стала
говорить с ней по-французски, перестала называть ее вы, моя милая и пригласила приехать к нам вечером со всеми детьми, на что княгиня согласилась и, посидев еще немного, уехала.
И вдруг мы
с нею оба обнялись и, ничего более не
говоря друг другу, оба заплакали.
Бабушка отгадала, что я хотел все мои маленькие деньги извести в этот день не для себя. И когда это мною было сделано, то сердце исполнилось такою радостию, какой я не испытывал до того еще ни одного раза. В этом лишении себя маленьких удовольствий для пользы других я впервые испытал то, что люди называют увлекательным словом — полное счастие, при котором ничего больше не хочешь.
Это было очень обидно слышать, возбуждало неприязнь к дедушке и робость пред ним. Клим верил отцу: все хорошее выдумано — игрушки, конфеты, книги
с картинками, стихи — все. Заказывая обед,
бабушка часто
говорит кухарке...
С хозяйкой только и разговору, что о хозяйстве;
с бабушкой говорить нельзя: та кашляет да и на ухо крепка; Акулина дура набитая, а дворник пьяница; остаются ребятишки только:
с теми что
говорить?
— Да, а ребятишек бросила дома — они ползают
с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой
бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется
с обозом в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод
с семьей, и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого не знаете: «вам дела нет»,
говорите вы…
— Еще бы не помнить! — отвечал за него Леонтий. — Если ее забыл, так кашу не забывают… А Уленька правду
говорит: ты очень возмужал, тебя узнать нельзя:
с усами,
с бородой! Ну, что
бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила на него глаза и ничего не скажешь?
— Еще одно слово, — остановила она, — никогда
с бабушкой не
говорите обо мне, слышите?
— Ни за что не пойду, ни за что! —
с хохотом и визгом
говорила она, вырываясь от него. — Пойдемте, пора домой,
бабушка ждет! Что же к обеду? — спрашивала она, — любите ли вы макароны? свежие грибы?
У Марфеньки на глазах были слезы. Отчего все изменилось? Отчего Верочка перешла из старого дома? Где Тит Никоныч? Отчего
бабушка не бранит ее, Марфеньку: не сказала даже ни слова за то, что, вместо недели, она пробыла в гостях две? Не любит больше? Отчего Верочка не ходит по-прежнему одна по полям и роще? Отчего все такие скучные, не
говорят друг
с другом, не дразнят ее женихом, как дразнили до отъезда? О чем молчат
бабушка и Вера? Что сделалось со всем домом?
— Ничего,
бабушка, Бог
с вами, успокойтесь, я так, просто «брякнул», как вы
говорите, а вы уж и встревожились, как давеча о ключах…
— Весь город
говорит! Хорошо! Я уж хотел к вам
с почтением идти, да вдруг, слышу, вы
с губернатором связались, зазвали к себе и ходили перед ним
с той же
бабушкой на задних лапах! Вот это скверно! А я было думал, что вы и его затем позвали, чтоб спихнуть
с крыльца.
— А ты погоди есть,
поговори с ним, — шептала
бабушка, — успеешь!
«А когда после? — спрашивала она себя, медленно возвращаясь наверх. — Найду ли я силы написать ему сегодня до вечера? И что напишу? Все то же: „Не могу, ничего не хочу, не осталось в сердце ничего…“ А завтра он будет ждать там, в беседке. Обманутое ожидание раздражит его, он повторит вызов выстрелами, наконец, столкнется
с людьми,
с бабушкой!.. Пойти самой, сказать ему, что он поступает „нечестно и нелогично“… Про великодушие нечего ему
говорить: волки не знают его!..»
Все другие муки глубоко хоронились у ней в душе. На очереди стояла страшная битва насмерть
с новой бедой: что
бабушка? Райский успел шепнуть ей, что будет
говорить с Татьяной Марковной вечером, когда никого не будет, чтоб и из людей никто не заметил впечатления, какое может произвести на нее эта откровенность.
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь
с нами и, на беду мою, почти не выходит из дома, так что я недели две только и делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как
говорит он, привез он
с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная
с нас, то есть
бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты знаешь, как это для меня неловко, несносно…
— Вот, я же тебя, я же тебя — на, на, на! —
говорила бабушка, встав
с места и поймав Викентьева за ухо. — А еще жених — болтает вздор какой!
— Странный, необыкновенный ты человек! —
говорила с досадой
бабушка. — Зачем приехал сюда:
говори толком!
— Шш! шш! — зашипела
бабушка, — услыхал бы он! Человек он старый, заслуженный, а главное, серьезный! Мне не сговорить
с тобой —
поговори с Титом Никонычем. Он обедать придет, — прибавила Татьяна Марковна.
— Ах, Вера! — сказал он
с досадой, — вы все еще, как цыпленок, прячетесь под юбки вашей наседки-бабушки: у вас ее понятия о нравственности. Страсть одеваете в какой-то фантастический наряд, как Райский… Чем бы прямо от опыта допроситься истины… и тогда поверили бы… —
говорил он, глядя в сторону. — Оставим все прочие вопросы — я не трогаю их. Дело у нас прямое и простое, мы любим друг друга… Так или нет?
— Ты, никак,
с ума сошел: поучись-ка у
бабушки жить. Самонадеян очень. Даст тебе когда-нибудь судьба за это «непременно»! Не
говори этого! А прибавляй всегда: «хотелось бы», «Бог даст, будем живы да здоровы…» А то судьба накажет за самонадеянность: никогда не выйдет по-твоему…
Она звала его домой,
говорила, что она воротилась, что «без него скучно», Малиновка опустела, все повесили нос, что Марфенька собирается ехать гостить за Волгу, к матери своего жениха, тотчас после дня своего рождения, который будет на следующей неделе, что
бабушка останется одна и пропадет
с тоски, если он не принесет этой жертвы… и
бабушке, и ей…
Бабушка, по воспитанию, была старого века и разваливаться не любила, а держала себя прямо,
с свободной простотой, но и
с сдержанным приличием в манерах, и ног под себя, как делают нынешние барыни, не поджимала. «Это стыдно женщине», —
говорила она.
— Да, это правда,
бабушка, — чистосердечно сказал Райский, — в этом вы правы. Вас связывает
с ними не страх, не цепи, не молот авторитета, а нежность голубиного гнезда… Они обожают вас — так… Но ведь все дело в воспитании: зачем наматывать им старые понятия, воспитывать по-птичьи? Дайте им самим извлечь немного соку из жизни… Птицу запрут в клетку, и когда она отвыкнет от воли, после отворяй двери настежь — не летит вон! Я это и нашей кузине Беловодовой
говорил: там одна неволя, здесь другая…
— Ну, где вам разбить ночью трактир! Да и не нужно — у
бабушки вечный трактир. Нет, спасибо и на том, что выгнали из дома старую свинью.
Говорят, вдвоем
с бабушкой: молодцы!
—
Бабушка, что вы, что
с вами? —
говорил он в страхе.
— Бог
с вами,
бабушка: мне не до того! — ласково
говорил он.
— Но ты не пойдешь сама, не увидишься
с ним? —
говорила Вера, пытливо глядя в глаза
бабушке. — Помни, я не жалуюсь на него, не хочу ему зла…
— Ты ему о деле, а он шалит: пустота какая — мальчик! —
говорила однажды
бабушка. — Прыгай да рисуй, а ужо спасибо скажешь, как под старость будет уголок. Еще то имение-то, бог знает что будет, как опекун управится
с ним! а это уж старое, прижилось в нем…
— Да чем, чем, что у тебя на уме, что на сердце? —
говорила тоже почти
с отчаянием
бабушка, — разве не станет разумения моего, или сердца у меня нет, что твое счастье или несчастье… чужое мне!..
— Умереть, умереть! зачем мне это? Помогите мне жить, дайте той прекрасной страсти, от которой «тянутся какие-то лучи на всю жизнь…». Дайте этой жизни, где она? Я, кроме огрызающегося тигра, не вижу ничего…
Говорите, научите или воротите меня назад, когда у меня еще была сила! А вы — «
бабушке сказать»! уложить ее в гроб и меня
с ней!.. Это, что ли, средство? Или учите не ходить туда, к обрыву… Поздно!
Бабушки она как будто остерегалась, Марфенькой немного пренебрегала, а когда глядела на Тушина,
говорила с ним, подавала руку — видно было, что они друзья.
— Хорошо, хорошо, это у вас там так, —
говорила бабушка, замахав рукой, — а мы здесь прежде осмотрим, узнаем, что за человек, пуд соли съедим
с ним, тогда и отдаем за него.
Это было более торжественное шествие
бабушки по городу. Не было человека, который бы не поклонился ей.
С иными она останавливалась
поговорить. Она называла внуку всякого встречного, объясняла, проезжая мимо домов, кто живет и как, — все это бегло, на ходу.
— Я так и знала; уж я уговаривала, уговаривала
бабушку — и слушать не хочет, даже
с Титом Никонычем не
говорит. Он у нас теперь, и Полина Карповна тоже. Нил Андреич, княгиня, Василий Андреич присылали поздравить
с приездом…
— Ну, хозяин, смотри же, замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки
бабушке. Вот садик-то, что у окошек, я, видишь, недавно разбила, —
говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка
с Марфенькой тут у меня всё на глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться нельзя: я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои есть.
— Ты теперь приходи к нему
с докладом, —
говорила бабушка, — он сам будет управлять имением.
Генеалогия главных лиц моего рассказа: Веры Павловны Кирсанова и Лопухова не восходит, по правде
говоря, дальше дедушек
с бабушками, и разве
с большими натяжками можно приставить сверху еще какую-нибудь прабабушку (прадедушка уже неизбежно покрыт мраком забвения, известно только, что он был муж прабабушки и что его звали Кирилом, потому что дедушка был Герасим Кирилыч).
Бабушка слезла
с печи и стала молча подогревать самовар, а дядя Петр, не торопясь,
говорил...
Теперь я снова жил
с бабушкой, как на пароходе, и каждый вечер перед сном она рассказывала мне сказки или свою жизнь, тоже подобную сказке. А про деловую жизнь семьи, — о выделе детей, о покупке дедом нового дома для себя, — она
говорила посмеиваясь, отчужденно, как-то издали, точно соседка, а не вторая в доме по старшинству.
Григорий сорвал
с плеч ее тлевшую попону и, переламываясь пополам, стал метать лопатою в дверь мастерской большие комья снега; дядя прыгал около него
с топором в руках; дед бежал около
бабушки, бросая в нее снегом; она сунула бутыль в сугроб, бросилась к воротам, отворила их и, кланяясь вбежавшим людям,
говорила...
Черная обезьяна в перьях оглушительно орет что-то похожее на слова
бабушки, — старуха смеется радостно, дает птице просяной каши
с пальца и
говорит...
Иногда
бабушка, зазвав его в кухню, поила чаем, кормила. Как-то раз он спросил: где я?
Бабушка позвала меня, но я убежал и спрятался в дровах. Не мог я подойти к нему, — было нестерпимо стыдно пред ним, и я знал, что
бабушке — тоже стыдно. Только однажды
говорили мы
с нею о Григории: проводив его за ворота, она шла тихонько по двору и плакала, опустив голову. Я подошел к ней, взял ее руку.
Бабушка говорит со мною шепотом, а
с матерью — громче, но как-то осторожно, робко и очень мало. Мне кажется, что она боится матери. Это понятно мне и очень сближает
с бабушкой.
Я еще в начале ссоры, испугавшись, вскочил на печь и оттуда в жутком изумлении смотрел, как
бабушка смывает водою из медного рукомойника кровь
с разбитого лица дяди Якова; он плакал и топал ногами, а она
говорила тяжелым голосом...
Каждый раз, когда она
с пестрой ватагой гостей уходила за ворота, дом точно в землю погружался, везде становилось тихо, тревожно-скучно. Старой гусыней плавала по комнатам
бабушка, приводя всё в порядок, дед стоял, прижавшись спиной к теплым изразцам печи, и
говорил сам себе...
Приходила
бабушка; всё чаще и крепче слова ее пахли водкой, потом она стала приносить
с собою большой белый чайник, прятала его под кровать ко мне и
говорила, подмигивая...
— А мы его найдем, самородок-то, — кричал Мыльников, — да к Ястребову… Ха-ха!.. Ловко… Комар носу не подточит. Так я
говорю, Петр Васильич? Родимый мой… Ведь мы-то
с тобой еще в свойстве состоим по
бабушкам.
Ты невольно спрашиваешь, что будет
с этими малютками? Не могу думать, чтобы их
с бабушкой не отдали родным, и надеюсь, что это позволение не замедлит прийти. Кажется, дело просто, и не нужно никаких доказательств, чтобы понять его в настоящем смысле. Не умею тебе сказать, как мне трудно
говорить всем об этом печальном происшествии…