Неточные совпадения
«При
смерти на одре привел Бог
заплакать», — произнес он слабым голосом и тяжело вздохнул, услышав о Чичикове, прибавя тут же: «Эх, Павлуша! вот как переменяется человек! ведь какой был благонравный, ничего буйного, шелк!
— Ну, вот и ты! — начала она, запинаясь от радости. — Не сердись на меня, Родя, что я тебя так глупо встречаю, со слезами: это я смеюсь, а не
плачу. Ты думаешь, я
плачу? Нет, это я радуюсь, а уж у меня глупая привычка такая: слезы текут. Это у меня со
смерти твоего отца, от всего
плачу. Садись, голубчик, устал, должно быть, вижу. Ах, как ты испачкался.
— Сила-то, сила, — промолвил он, — вся еще тут, а надо умирать!.. Старик, тот, по крайней мере, успел отвыкнуть от жизни, а я… Да, поди попробуй отрицать
смерть. Она тебя отрицает, и баста! Кто там
плачет? — прибавил он погодя немного. — Мать? Бедная! Кого-то она будет кормить теперь своим удивительным борщом? А ты, Василий Иваныч, тоже, кажется, нюнишь? Ну, коли христианство не помогает, будь философом, стоиком, что ли! Ведь ты хвастался, что ты философ?
— Извините, Клим Иванович, читали вы книгу «
Плач Едуарда Юнга о жизни,
смерти и бессмертии»?
Никто не видал последних его минут, не слыхал предсмертного стона. Апоплексический удар повторился еще раз, спустя год, и опять миновал благополучно: только Илья Ильич стал бледен, слаб, мало ел, мало стал выходить в садик и становился все молчаливее и задумчивее, иногда даже
плакал. Он предчувствовал близкую
смерть и боялся ее.
— Чем бы дитя ни тешилось, только бы не
плакало, — заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не замечал жизни, не знал скуки, никуда и ничего не хотел. — Зачем только ты пишешь все по ночам? — сказала она. —
Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
— Жениться вздумал, чуть не убил меня до
смерти вчера! Валяется по ковру, хватает за ноги… Я браниться, а он поцелуями зажимает рот, и смеется, и
плачет…
Но ей до
смерти хотелось, чтоб кто-нибудь был всегда в нее влюблен, чтобы об этом знали и говорили все в городе, в домах, на улице, в церкви, то есть что кто-нибудь по ней «страдает»,
плачет, не спит, не ест, пусть бы даже это была неправда.
Я начал было
плакать, не знаю с чего; не помню, как она усадила меня подле себя, помню только, в бесценном воспоминании моем, как мы сидели рядом, рука в руку, и стремительно разговаривали: она расспрашивала про старика и про
смерть его, а я ей об нем рассказывал — так что можно было подумать, что я
плакал о Макаре Ивановиче, тогда как это было бы верх нелепости; и я знаю, что она ни за что бы не могла предположить во мне такой совсем уж малолетней пошлости.
Федор Павлович узнал о
смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим —
плакал навзрыд как маленький ребенок, и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на все к нему отвращение.
Ее единственная опора был Голохвастов; она дни, ночи
плакала после его
смерти.
Сиделец говорил, что она, во-первых, ему не
платит долг, во-вторых, разобидела его в собственной его лавке и, мало того, обещала исколотить его не на живот, а на
смерть руками своих приверженцев.
Наконец пришла и желанная
смерть. Для обеих сторон она была вожделенным разрешением. Савельцев с месяц лежал на печи, томимый неизвестным недугом и не получая врачебной помощи, так как Анфиса Порфирьевна наотрез отказала позвать лекаря. Умер он тихо, испустив глубокий вздох, как будто радуясь, что жизненные узы внезапно упали с его плеч. С своей стороны, и тетенька не печалилась:
смерть мужа освобождала от обязанности
платить ежегодную дань чиновникам.
— Они выгонят меня из дому, как старую водовозную клячу, — спокойно предусматривала события мисс Дудль. — И я не довела бы себя до этого, если бы мне не было жаль мистера Стабровского… Без меня о нем все забудут. Мистер Казимир ждет только его
смерти, чтобы получить все деньги… Дидя будет еще много
плакать и тогда вспомнит обо мне.
А кроме
плача, писка и таких фактов, как
смерть Скорина, сколько всякого рода косвенных выражений нужды и голода!
Приметив мое смятение, известием о
смерти его отца произведенное, он мне сказал, что сделанное мне обещание не позабудет, если я того буду достоин. В первый раз он осмелился мне сие сказать, ибо, получив свободу смертию своего отца, он в Риге же отпустил своего надзирателя,
заплатив ему за труды его щедро. Справедливость надлежит отдать бывшему моему господину, что он много имеет хороших качеств, но робость духа и легкомыслие оные помрачают.
Нина Александровна, видя искренние слезы его, проговорила ему наконец безо всякого упрека и чуть ли даже не с лаской: «Ну, бог с вами, ну, не
плачьте, ну, бог вас простит!» Лебедев был до того поражен этими словами и тоном их, что во весь этот вечер не хотел уже и отходить от Нины Александровны (и во все следующие дни, до самой
смерти генерала, он почти с утра до ночи проводил время в их доме).
На нем выражалась глубокая, неутешная скорбь, и я тут же подумал, что он более любил свою мать, чем отца; хотя он очень
плакал при
смерти дедушки, но такой печали у него на лице я не замечал.
Беспрестанно я ожидал, что дедушка начнет умирать, а как
смерть, по моему понятию и убеждению, соединялась с мучительной болью и страданьем, то я все вслушивался, не начнет ли дедушка
плакать и стонать.
Полежамши долго ли, мало ли времени, опамятовалась молода дочь купецкая, красавица писаная, и слышит:
плачет кто-то возле нее, горючими слезами обливается и говорит голосом жалостным: «Погубила ты меня, моя красавица возлюбленная, не видать мне больше твоего лица распрекрасного, не захочешь ты меня даже слышати, и пришло мне умереть
смертью безвременною».
«Пусть-де околеет, туда и дорога ему…» И прогневалась на сестер старшиих дорогая гостья, меньшая сестра, и сказала им таковы слова: «Если я моему господину доброму и ласковому за все его милости и любовь горячую, несказанную
заплачу его
смертью лютою, то не буду я стоить того, чтобы мне на белом свете жить, и стоит меня тогда отдать диким зверям на растерзание».
Мне было жаль дедушки, но совсем не хотелось видеть его
смерть или быть в другой комнате, когда он, умирая, станет
плакать и кричать.
Она уходит на чердак, запирается там, не переставая
плачет, проклинает самое себя, рвет на себе волосы, не хочет слышать никаких советов и говорит, что
смерть для нее остается единственным утешением после потери любимой госпожи.
«Отчего я не могу любить этой женщины? — думал он почти с озлоблением. — Она возвратилась бы ко мне опять после
смерти мужа, и мы могли бы быть счастливы». Он обернулся и увидел, что Фатеева тоже
плачет.
Она умерла две недели спустя. В эти две недели своей агонии она уже ни разу не могла совершенно прийти в себя и избавиться от своих странных фантазий. Рассудок ее как будто помутился. Она твердо была уверена, до самой
смерти своей, что дедушка зовет ее к себе и сердится на нее, что она не приходит, стучит на нее палкою и велит ей идти просить у добрых людей на хлеб и на табак. Часто она начинала
плакать во сне и, просыпаясь, рассказывала, что видела мамашу.
Неверная, быть может, изможденная болезнью рука его (завещание было писано на одре
смерти, при общем
плаче друзей и родных… когда же тут было думать о соблюдении юридических тонкостей!) писала выражение, составляющее ныне предмет споров, но бодрая его мысль несомненно была полна другим выражением, — выражением, насчет которого, к счастию для человечества, не может быть двух разных мнений.
Я сжимала ее крепко-крепко в руках своих, целовала ее и навзрыд
плакала, боязливо прижимаясь к ней, как бы стараясь удержать в своих объятиях последнего друга моего и не отдавать его
смерти…
Пробовали мы его в свою компанию залучить, однако пользы не оказалось никакой; первое дело, что отец отпускал ему самую малую сумму, всего тысяч десять на серебро в год, и, следовательно, денег у него в наличности не бывало; второе дело, что хотя он заемные письма и с охотою давал, но уплаты по ним приходилось ждать до
смерти отца, а это в нашем быту не расчет; третье дело, чести в нем совсем не было никакой: другой, если ткнуть ему кулаком в рожу или назвать при всех подлецом, так из кожи вылезет, чтобы достать деньги и
заплатить, а этот ничего, только смеется.
Тут он вспомнил про 12 р., которые был должен Михайлову, вспомнил еще про один долг в Петербурге, который давно надо было
заплатить; цыганский мотив, который он пел вечером, пришел ему в голову; женщина, которую он любил, явилась ему в воображении, в чепце с лиловыми лентами; человек, которым он был оскорблен 5 лет тому назад, и которому не отплатил за оскорбленье, вспомнился ему, хотя вместе, нераздельно с этими и тысячами других воспоминаний, чувство настоящего — ожидания
смерти и ужаса — ни на мгновение не покидало его.
Смерть не испугала Козельцова. Он взял слабыми руками крест, прижал его к губам и
заплакал.
— Он дорого
заплатит за свое мастерство! — сказал Александр, вспыхнув, — я не уступлю без спора…
Смерть решит, кому из нас владеть Наденькой. Я истреблю этого пошлого волокиту! не жить ему, не наслаждаться похищенным сокровищем… Я сотру его с лица земли!..
Везде все то же вечное переливание из пустого в порожнее, то же толчение воды, то же наполовину добросовестное, наполовину сознательное самообольщение, — чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не
плакало, — а там вдруг, уж точно как снег на голову, нагрянет старость — и вместе с нею тот постоянно возрастающий, все разъедающий и подтачивающий страх
смерти… и бух в бездну!
— Покажите, — сказала Вера Николаевна и вдруг
заплакала. — Извините меня, это впечатление
смерти так тяжело, что я не могу удержаться.
Катрин
плакала и умоляла его не делать этого, но Ченцов не слушал ее и точно бы искал
смерти в этой забаве.
Платя дань веку, вы видели в Грозном проявление божьего гнева и сносили его терпеливо; но вы шли прямою дорогой, не бояся ни опалы, ни
смерти; и жизнь ваша не прошла даром, ибо ничто на свете не пропадает, и каждое дело, и каждое слово, и каждая мысль вырастает, как древо; и многое доброе и злое, что как загадочное явление существует поныне в русской жизни, таит свои корни в глубоких и темных недрах минувшего.
«Нет, — подумал он, — да будет мне стыдно, если я хотя мыслию оскорблю друга отца моего! Один бесчестный
платит за хлеб-соль обманом, один трус бежит от
смерти!»
При этих словах Аннинька и еще поплакала. Ей вспомнилось: где стол был яств — там гроб стоит, и слезы так и лились. Потом она пошла к батюшке в хату, напилась чаю, побеседовала с матушкой, опять вспомнила: и бледна
смерть на всех глядит — и опять много и долго
плакала.
При известии о
смерти Любиньки Иудушка набожно покрестился и молитвенно пошептал. Аннинька между тем села к столу, облокотилась и, смотря в сторону церкви, продолжала горько
плакать.
Он снова
заплакал и — еще сильнее и горше, когда Остап перед
смертью крикнул: «Батько! Слышишь ли ты?»
Смерть Савелия произвела ужасающее впечатление на Ахиллу. Он рыдал и
плакал не как мужчина, а как нервная женщина оплакивает потерю, перенесение которой казалось ей невозможным. Впрочем,
смерть протоиерея Туберозова была большим событием и для всего города: не было дома, где бы ни молились за усопшего.
Потом приснилась Людмиле великолепная палата с низкими, грузными сводами, — и толпились в ней нагие, сильные, прекрасные отроки, — а краше всех был Саша. Она сидела высоко, и нагие отроки перед нею поочередно бичевали друг друга. И когда положили на пол Сашу, головою к Людмиле, и бичевали его, а он звонко смеялся и
плакал, — она хохотала, как иногда хохочут во сне, когда вдруг усиленно забьется сердце, — смеются долго, неудержимо, смехом сомозабвения и
смерти…
Тринадцать раз после
смерти храброго солдата Пушкарёва
плакала осень; ничем не отмеченные друг от друга, пустые годы прошли мимо Кожемякина тихонько один за другим, точно тёмные странники на богомолье, не оставив ничего за собою, кроме спокойной, привычной скуки, — так привычной, что она уже не чувствовалась в душе, словно хорошо разношенный сапог на ноге.
Обе сестрицы кинулись на шею Алексея Степаныча, просили прощенья,
плакали, крестились и божились, что вперед этого никогда не будет что они сами
смерть как любят Софью Николавну и что только из жалости к его здоровью, для того, чтобы он меньше хлопотал, они позволяли себе такие глупые шутки.
— Да что, прокурор-то
платит вам, что ли, так уж густо, что вы не могли бабы его оставить на минуту, когда с моей дочерью чуть
смерть не приключилась?
— Ну, вот уж после
смерти мне совершенно все равно, кто будет
плакать и кто хохотать, — заметил Крупов.
— А оттого, — отвечает, — что мужик не вы, он не пойдет к лекарю, пока ему только кажется, что он нездоров. Это делают жиды да дворяне, эти охотники пачкаться, а мужик человек степенный и солидный, он рассказами это про свои болезни докучать не любит, и от лекаря прячется, и со смоком дожидается, пока
смерть придет, а тогда уж любит, чтоб ему не мешали умирать и даже готов за это деньги
платить.
Старик
заплакал в первый раз после
смерти своей дочери, опустившись на снег коленями.
Нил Поликарпыч не мог
плакать, потому что горе было слишком велико; а Татьяна Власьевна думала о том, что эта
смерть — наказание за ее страшный грех.
Христос отвечал на действительность тем, что
плакал, улыбался, печалился, гневался, даже тосковал; он не с улыбкой шел навстречу страданиям и не презирал
смерти, а молился в саду Гефсиманском, чтобы его миновала чаша сия.
Он прав, он прав; везде измена зреет —
Что делать мне? Ужели буду ждать,
Чтоб и меня бунтовщики связали
И выдали Отрепьеву? Не лучше ль
Предупредить разрыв потока бурный
И самому… Но изменить присяге!
Но заслужить бесчестье в род и род!
Доверенность младого венценосца
Предательством ужасным
заплатить…
Опальному изгнаннику легко
Обдумывать мятеж и заговор,
Но мне ли, мне ль, любимцу государя…
Но
смерть… но власть… но бедствия народны…