Неточные совпадения
Возвратившись домой, Грустилов целую
ночь плакал. Воображение его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти. Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и всё огненные. Один из чертей вылез из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся к нему устами, как
по комнате распространился смрад. Но что всего более ужасало его — так это горькая уверенность, что не один он погряз, но в лице его погряз и весь Глупов.
Я помню, что в продолжение
ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни минуты. Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я ходил
по комнате; потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то были «Шотландские пуритане»; я читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом… Неужели шотландскому барду на том свете не
платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..
Она слыла за легкомысленную кокетку, с увлечением предавалась всякого рода удовольствиям, танцевала до упаду, хохотала и шутила с молодыми людьми, которых принимала перед обедом в полумраке гостиной, а
по ночам плакала и молилась, не находила нигде покою и часто до самого утра металась
по комнате, тоскливо ломая руки, или сидела, вся бледная и холодная, над Псалтырем.
«В самом деле, сирени вянут! — думал он. — Зачем это письмо? К чему я не спал всю
ночь, писал утром? Вот теперь, как стало на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма не было, и ничего б этого не было: она бы не
плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга, говорили о счастье. И сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул во весь рот.
— Чем бы дитя ни тешилось, только бы не
плакало, — заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не замечал жизни, не знал скуки, никуда и ничего не хотел. — Зачем только ты пишешь все
по ночам? — сказала она. — Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
Мальчикам
платят по полуреалу в день (около семи коп. сер.), а работать надо от шести часов утра до шести вечера; взрослым
по реалу; когда понадобится, так за особую плату работают и
ночью.
Пила она не постоянно, а запоем. Каждые два месяца дней на десять она впадала в настоящее бешенство, и в течение этого времени дом ее наполнялся чисто адским гвалтом. Утративши всякое сознание, она бегала
по комнатам, выкрикивала бессмысленные слова, хохотала,
плакала, ничего не ела, не спала напролет
ночей.
Каждый ночлежник
платил пятак за
ночь, а «номера» ходили
по двугривенному.
По контракту, заключенному в 1875 г. на 24 года, общество пользуется участком на западном берегу Сахалина на две версты вдоль берега и на одну версту в глубь острова; ему предоставляются бесплатно свободные удобные места для склада угля в Приморской области я прилегающих к ней островах; нужный для построек и работ строительный материал общество получает также бесплатно; ввоз всех предметов, необходимых для технических и хозяйственных работ и устройства рудников, предоставляется беспошлинно; за каждый пуд угля, покупаемый морским ведомством, общество получает от 15 до 30 коп.; ежедневно в распоряжение общества командируется для работ не менее 400 каторжных; если же на работы будет выслано меньше этого числа, то за каждого недостающего рабочего казна
платит обществу штрафу один рубль в день; нужное обществу число людей может быть отпускаемо и на
ночь.
Лизавета Прокофьевна даже
плакала за нее
по ночам, тогда как в те же самые
ночи Александра Ивановна спала самым спокойным сном.
Я слышал
по ночам стоны этого «великана в несчастии», он не мог совеститься стонать и
плакать пред ребенком, хотя я уже и понимал, что причина его страданий — молчание императора Александра.
— Успокой ты мою душу, скажи… — молила она, ползая за ним
по избушке на коленях. — Ведь я каждую
ночь слышу, как ребеночек
плачет… Я это сначала на отца Гурия думала, а потом уж догадалась. Кононушко, братец, скажи только одно слово: ты его убил? Ах, нет, и не говори лучше, все равно не поверю… ни одному твоему слову не поверю, потому что вынял ты из меня душу.
— Потому что Сергей Иваныч ему
по морде дали… Из-за Нинки. К Нинке пришел один старик… И остался на
ночь… А у Нинки был красный флаг… И старик все время ее мучил… А Нинка
заплакала и убежала.
Он обрадовался мне, как какому-нибудь спасителю рода человеческого: целовал у меня руки,
плакал и сейчас же стал жаловаться мне на своих горничных девиц, которые днем и
ночью оставляют его, больного, одного; в то время, как он мучится в предсмертной агонии, они
по кухням шумят, пляшут, песни поют.
— Вот он какой, — сказала старушка, оставившая со мной в последнее время всю чопорность и все свои задние мысли, — всегда-то он такой со мной; а ведь знает, что мы все его хитрости понимаем. Чего ж бы передо мной виды-то на себя напускать! Чужая я ему, что ли? Так он и с дочерью. Ведь простить-то бы мог, даже, может быть, и желает простить, господь его знает.
По ночам плачет, сама слышала! А наружу крепится. Гордость его обуяла… Батюшка, Иван Петрович, рассказывай поскорее: куда он ходил?
Она вскочила на ноги, бросилась в кухню, накинула на плечи кофту, закутала ребенка в шаль и молча, без криков и жалоб, босая, в одной рубашке и кофте сверх нее, пошла
по улице. Был май,
ночь была свежа, пыль улицы холодно приставала к ногам, набиваясь между пальцами. Ребенок
плакал, бился. Она раскрыла грудь, прижала сына к телу и, гонимая страхом, шла
по улице, шла, тихонько баюкая...
Все, что не находило себе места в городе, всякое выскочившее из колеи существование, потерявшее,
по той или другой причине, возможность
платить хотя бы и жалкие гроши за кров и угол на
ночь и в непогоду, — все это тянулось на остров и там, среди развалин, преклоняло свои победные головушки,
платя за гостеприимство лишь риском быть погребенными под грудами старого мусора.
— Не знаю, что тут хорошего, тем больше, что с утра до
ночи ест, говорят, конфеты… Или теперь… Это черт знает, что такое! — воскликнул он. — Известная наша сочинительница, Касиновская, целую зиму прошлого года жила у него в доме, и он за превосходные ее произведения
платил ей
по триста рублей серебром, — стоит она этого, хотя бы сравнительно с моим трудом, за который заплачено
по тридцати пяти?
Например, то, что Любочка каждый день на
ночь крестила папа, то, что она и Катенька
плакали в часовне, когда ездили служить панихиду
по матушке, то, что Катенька вздыхала и закатывала глаза, играя на фортепьянах, — все это мне казалось чрезвычайным притворством, и я спрашивал себя: когда они выучились так притворяться, как большие, и как это им не совестно?
— Вот люди! — обратился вдруг ко мне Петр Степанович. — Видите, это здесь у нас уже с прошлого четверга. Я рад, что нынче
по крайней мере вы здесь и рассудите. Сначала факт: он упрекает, что я говорю так о матери, но не он ли меня натолкнул на то же самое? В Петербурге, когда я был еще гимназистом, не он ли будил меня
по два раза в
ночь, обнимал меня и
плакал, как баба, и как вы думаете, что рассказывал мне
по ночам-то? Вот те же скоромные анекдоты про мою мать! От него я от первого и услыхал.
Затем она не
заплакала, а заревела и ревела всю
ночь до опухоли глаз, а потом на другой день принялась ездить
по всем знакомым и расспрашивать о подробностях самоубийства Валерьяна Николаича; но никто, конечно, не мог сообщить ей того; однако вскоре потом к ней вдруг нежданно-негаданно явилась знакомая нам богомолка с усами, прямо из места своего жительства, то есть из окрестностей Синькова.
Тяжелы были мне эти зимние вечера на глазах хозяев, в маленькой, тесной комнате. Мертвая
ночь за окном; изредка потрескивает мороз, люди сидят у стола и молчат, как мороженые рыбы. А то — вьюга шаркает
по стеклам и
по стене, гудит в трубах, стучит вьюшками; в детской
плачут младенцы, — хочется сесть в темный угол и, съежившись, выть волком.
«Раз (объяснял он), было это с певчими, ходил я в штатском уборе на самый верх на оперу „Жизнь за царя“, и от прекрасного пения голосов после целую
ночь в восторге
плакал; а другой раз, опять тоже переряженный по-цивильному, ходил глядеть, как самого царя Ахиллу представляли.
Она нашла здесь родину, ту самую, о которой так вздыхал Лозинский, — и не раз она горько
плакала об этом
по ночам в своей кухонке, в подвальном этаже, низком и тесном…
— И это тот самый человек, — продолжал Фома, переменяя суровый тон на блаженный, — тот самый человек, для которого я столько раз не спал
по ночам! Столько раз, бывало, в бессонные
ночи мои, я вставал с постели, зажигал свечу и говорил себе: «Теперь он спит спокойно, надеясь на тебя. Не спи же ты, Фома, бодрствуй за него; авось выдумаешь еще что-нибудь для благополучия этого человека». Вот как думал Фома в свои бессонные
ночи, полковник! и вот как
заплатил ему этот полковник! Но довольно, довольно!..
— Да-с, а теперь я напишу другой рассказ… — заговорил старик, пряча свой номер в карман. — Опишу молодого человека, который, сидя вот в такой конурке, думал о далекой родине, о своих надеждах и прочее и прочее. Молодому человеку частенько нечем
платить за квартиру, и он
по ночам пишет, пишет, пишет. Прекрасное средство, которым зараз достигаются две цели: прогоняется нужда и догоняется слава… Поэма в стихах? трагедия? роман?
Ни одна душа не видала, как «источник»
по ночам молился и
плакал о своей голубке.
А к вечеру все больше, а
ночью и пойдет крутить: бегает
по лесу, смеется и
плачет, вертится, пляшет и все на дуба налегает, все хочется вырвать…
Вот скоро и ушли все в лес вон
по той дороге; и пан в хату ушел, только панский конь стоит себе, под деревом привязан. А уж и темнеть начало,
по лесу шум идет, и дождик накрапывает, вот-таки совсем, как теперь… Уложила меня Оксана на сеновале, перекрестила на
ночь… Слышу я, моя Оксана
плачет.
Всклокоченный, грязный, с лицом, опухшим от пьянства и бессонных
ночей, с безумными глазами, огромный и ревущий хриплым голосом, он носился
по городу из одного вертепа в другой, не считая бросал деньги,
плакал под пение заунывных песен, плясал и бил кого-нибудь, но нигде и ни в чем не находил успокоения.
Ночевал в грязном, зловонном ночлежном притоне инженера-богача Ромейко, на Хитровке,
платя по пятаку за
ночь.
Она в этот день встала утром очень рано: хотя
по ее глазам и покрасневшему носику видно было, что она не спала целую
ночь и все
плакала, но она умылась холодной водицей и тотчас же спозаранков начала бодро ходить
по дому и со всеми прощаться и всем наказывать от себя поклон Рогожину, Марье Николаевне и многим другим лицам домашнего круга.
Часов в двенадцать дня Елена ходила
по небольшому залу на своей даче. Она была в совершенно распущенной блузе; прекрасные волосы ее все были сбиты, глаза горели каким-то лихорадочным огнем, хорошенькие ноздри ее раздувались, губы были пересохшие. Перед ней сидела Елизавета Петровна с сконфуженным и оторопевшим лицом; дочь вчера из парка приехала как сумасшедшая, не спала целую
ночь; потом все утро
плакала, рыдала, так что Елизавета Петровна нашла нужным войти к ней в комнату.
— Кот? А кот сразу поверил… и раскис. Замурлыкал, как котенок, тычется головой, кружится, как пьяный, вот-вот
заплачет или скажет что-нибудь. И с того вечера стал я для него единственной любовью, откровением, радостью, Богом, что ли, уж не знаю, как это на ихнем языке: ходит за мною
по пятам, лезет на колена, его уж другие бьют, а он лезет, как слепой; а то
ночью заберется на постель и так развязно, к самому лицу — даже неловко ему сказать, что он облезлый и что даже кухарка им гнушается!
— И создал я себе такую, того-этого, горделивую мечту: человек я вольный, ноги у меня длинные — буду ходить
по базарам, ярманкам,
по селам и даже монастырям, ну везде, куда собирается народ в большом количестве, и буду ему петь
по нотам. Год я целый, ты подумай, окрылялся этой мечтой, даже институт бросил… ну, да теперь можно сказать: днем в зеркало гляделся, а
ночью плакал, как это говорится, в одинокую подушку. Как подумаю, как это я, того-этого, пою, а народ, того-этого, слушает…
Поражало его умение ярмарочных женщин высасывать деньги и какая-то бессмысленная трата ими заработка, достигнутого ценою бесстыдных, пьяных
ночей. Ему сказали, что человек с собачьим лицом, крупнейший меховщик, тратил на Паулу Менотти десятки тысяч,
платил ей
по три тысячи каждый раз, когда она показывала себя голой. Другой, с лиловыми ушами, закуривая сигары, зажигая на свече сторублевые билеты, совал за пазухи женщин пачки кредиток.
И вдруг то необыкновенно хорошее, радостное и мирное, чего я не испытывал с самого детства, нахлынуло на меня вместе с сознанием, что я далек от смерти, что впереди еще целая жизнь, которую я, наверно, сумею повернуть по-своему (о! наверно сумею), и я, хотя с трудом, повернулся на бок, поджал ноги, подложил ладонь под голову и заснул, точно так, как в детстве, когда, бывало, проснешься
ночью возле спящей матери, когда в окно стучит ветер, и в трубе жалобно воет буря, и бревна дома стреляют, как из пистолета, от лютого мороза, и начнешь тихонько
плакать, и боясь и желая разбудить мать, и она проснется, сквозь сон поцелует и перекрестит, и, успокоенный, свертываешься калачиком и засыпаешь с отрадой в маленькой душе.
Анна Павловна согласилась; она еще раза два приезжала к старой немке, которая почти ослепла,
плача день и
ночь по своей внучке.
И снова началось воровство. Каких только хитростей не придумывал я! Бывало, прежде-то
по ночам я, богу молясь, себя не чувствовал, а теперь лежу и думаю, как бы лишний рубль в карман загнать, весь в это ушёл, и хоть знаю — многие в ту пору
плакали от меня, у многих я кусок из горла вырвал, и малые дети, может быть, голодом погибли от жадности моей, — противно и пакостно мне знать это теперь, а и смешно, — уж очень я глуп и жаден был!
— А какая нравственная сила! — продолжал он, все больше и больше озлобляясь на кого-то. — Добрая, чистая, любящая душа — не человек, а стекло! Служил науке и умер от науки. А работал, как вол, день и
ночь, никто его не щадил, и молодой ученый, будущий профессор, должен был искать себе практику и
по ночам заниматься переводами, чтобы
платить вот за эти… подлые тряпки!
Ничего, конечно, не зная и не понимая, они всего боялись, от всего кричали и
плакали, особенно
по ночам.
У Мишки развивалась мания взяточничества, и он
по ночам, во время охватывавшей его бессонницы,
по пальцам высчитывал все случаи, когда он мог взять и не взял, а также соображал те суммы, какие у него теперь лежали бы голенькими денежками в кармане. Им овладевало настоящее бешенство, и Мишка готов был
плакать, потому что у него перед глазами стояли такие непогрешимые и недосягаемые идеалы, как протопоп Мелетий и столоначальник Угрюмов.
Дети ходили, ходили
по лесу и не нашли дороги до самой
ночи.
Плакали,
плакали и все заснули. Мальчик с пальчик проснулся раньше всех и влез на дерево, осмотрел кругом и увидел избушку. Он слез с дерева, разбудил братьев и повел их к избушке.
Когда Пустовалов уезжал в Могилевскую губернию за лесом, она сильно скучала и
по ночам не спала,
плакала.
— Ваше превосходительство, заставьте вечно бога молить, пожалейте меня, сироту, —
заплакала Щукина. — Я женщина беззащитная, слабая… Замучилась до смерти… И с жильцами судись, и за мужа хлопочи, и
по хозяйству бегай, а тут еще говею и зять без места… Только одна слава, что пью и ем, а сама еле на ногах стою… Всю
ночь не спала.
Софья Егоровна. Не говори мне про женщин! Тысячу раз на день ты говоришь мне о них! Надоело! (Встает.) Что ты делаешь со мной? Ты уморить меня хочешь? Я больна через тебя! У меня день и
ночь грудь болит
по твоей милости! Ты этого не видишь? Знать ты этого не хочешь? Ты ненавидишь меня! Если бы ты любил меня, то не смел бы так обращаться со мной! Я не какая-нибудь простая девчонка для тебя, неотесанная, грубая душа! Я не позволю какому-нибудь… (Садится.) Ради бога! (
Плачет.)
Если бы Настя знала да ведала, что промелькнуло в голове родителя, не
плакала бы
по ночам, не тосковала бы, вспоминая про свою провинность, не приходила бы в отчаянье, думая про то, чему быть впереди…
— Совесть-то есть, аль на базаре потерял? — продолжала Фленушка. — Там
по нем тоскуют,
плачут, убиваются, целы
ночи глаз не смыкают, а он еще спрашивает… Ну, парень, была бы моя воля, так бы я тебя отделала, что до гроба жизни своей поминать стал, — прибавила она, изо всей силы колотя кулаком
по Алексееву плечу.
Входит царевич в город, видит он — народ ходит
по улицам и
плачет. Царевич стал спрашивать, о чем
плачут. Ему говорят: «Разве не знаешь, нынче в
ночь наш царь умер, и другого царя нам такого не найти». — «Отчего же он умер?» — «Да, должно быть, злодеи наши отравили». Царевич рассмеялся и говорит: «Это не может быть».
Ни
плачу, ни причитаний не было слышно; ни знакомых, ни сродников не было видно — один только вооруженный конвой сопровождал этот погребальный вынос, и во мглистой тишине одни только солдатские шаги шлепали
по лужам деревенской улицы, едва затянувшимся в
ночи тонкой ледяной корой.