Неточные совпадения
— Ох ты, наш батюшка! как нам не плакать-то, кормилец ты наш! век мы свой всё-то
плачем… всё
плачем! — всхлипывала
в ответ старуха.
И только? будто бы? — Слезами обливался,
Я помню, бедный он, как с вами расставался. —
Что, сударь,
плачете? живите-ка смеясь…
А он
в ответ: «Недаром, Лиза,
плачу,
Кому известно, что́ найду я воротясь?
И сколько, может быть, утрачу!» —
Бедняжка будто знал, что года через три…
— Кто ж скажет? У меня нет матери: она одна могла бы спросить меня, зачем я вижусь с тобой, и перед ней одной я
заплакала бы
в ответ и сказала бы, что я дурного ничего не делаю и ты тоже. Она бы поверила. Кто ж другой? — спросила она.
«Слезами и сердцем, а не пером благодарю вас, милый, милый брат, — получил он
ответ с той стороны, — не мне награждать за это: небо наградит за меня! Моя благодарность — пожатие руки и долгий, долгий взгляд признательности! Как обрадовался вашим подаркам бедный изгнанник! он все „смеется“ с радости и оделся
в обновки. А из денег сейчас же
заплатил за три месяца долгу хозяйке и отдал за месяц вперед. И только на три рубля осмелился купить сигар, которыми не лакомился давно, а это — его страсть…»
Он с наслаждением и завистью припоминал анекдоты времен революции, как один знатный повеса разбил там чашку
в магазине и
в ответ на упреки купца перебил и переломал еще множество вещей и
заплатил за весь магазин; как другой перекупил у короля дачу и подарил танцовщице. Оканчивал он рассказы вздохом сожаления о прошлом.
Ответа не было. Привалов поднял глаза и увидел, как седой, сгорбившийся
в одну ночь старик стоял у окна к нему спиной и тихо
плакал.
Пусть
заплачет и он, иерей Божий, и увидит, что сотрясутся
в ответ ему сердца его слушающих.
Вместо
ответа мальчик вдруг громко
заплакал,
в голос, и вдруг побежал от Алеши. Алеша пошел тихо вслед за ним на Михайловскую улицу, и долго еще видел он, как бежал вдали мальчик, не умаляя шагу, не оглядываясь и, верно, все так же
в голос
плача. Он положил непременно, как только найдется время, разыскать его и разъяснить эту чрезвычайно поразившую его загадку. Теперь же ему было некогда.
—
В лесу есть белые березы, высокие сосны и ели, есть тоже и малая мозжуха. Бог всех их терпит и не велит мозжухе быть сосной. Так вот и мы меж собой, как лес. Будьте вы белыми березами, мы останемся мозжухой, мы вам не мешаем, за царя молимся, подать
платим и рекрутов ставим, а святыне своей изменить не хотим. [Подобный
ответ (если Курбановский его не выдумал) был некогда сказан крестьянами
в Германии, которых хотели обращать
в католицизм. (Прим. А. И. Герцена.)]
Сперва Лемм не отвечал на его объятие, даже отклонил его локтем; долго, не шевелясь ни одним членом, глядел он все так же строго, почти грубо, и только раза два промычал: «ага!» Наконец его преобразившееся лицо успокоилось, опустилось, и он,
в ответ на горячие поздравления Лаврецкого, сперва улыбнулся немного, потом
заплакал, слабо всхлипывая, как дитя.
— Ах боже мой! Боже мой! что только они со мною делают! — произнесла вместо
ответа Агата и, опустившись на стул, поникла головою и
заплакала. — То уговаривают, то оставляют опять на эту муку
в этой проклятой конуре, — говорила она, раздражаясь и нервно всхлипывая.
Тетушка уговаривала нас не
плакать и уверяла, что маменька здорова, что она скоро воротится и что ее ждут каждый день; но я был так убежден
в моих печальных предчувствиях, что решительно не поверил тетушкиным словам и упорно повторял один и тот же
ответ: «Вы нарочно так говорите».
Людмила некоторое время не отвечала. Старуха с прежним выражением
в лице и
в какой-то окаменелой позе стояла около кровати дочери и ожидала
ответа ее. Наконец Людмила, не переставая
плакать, отозвалась на вопрос матери...
И опять слезы полились у нее из глаз, и все при этом тоже
заплакали. Как-то странно это выходило: вот и ничего, казалось, ей не жаль, даже помянуть нечем — а она
плачет. Да и они: ничего не было сказано выходящего из ряда будничных вопросов и
ответов, а всем сделалось тяжело, «жалко». Посадили ее
в кибитку, укутали и все разом глубоко вздохнули.
В эту мрачную годину только однажды луч света ворвался
в существование Анниньки. А именно, трагик Милославский 10-й прислал из Самоварнова письмо,
в котором настоятельно предлагал ей руку и сердце. Аннинька прочла письмо и
заплакала. Целую ночь она металась, была, как говорится, сама не своя, но наутро послала короткий
ответ: «Для чего? для того, что ли, чтоб вместе водку пить?» Затем мрак сгустился пуще прежнего, и снова начался бесконечный подлый угар.
Мне негде было взять денег — жалованье мое
платили деду, я терялся, не зная — как быть? А лавочник,
в ответ на мою просьбу подождать с уплатою долга, протянул ко мне масленую, пухлую, как оладья, руку и сказал...
Но здесь вы сразу вступаете
в дом"умалишенных", и притом
в такой, где больные, так сказать, преднамеренно предоставлены сами себе. Слышится гам и шум; беспричинный смех раздается рядом с беспричинным
плачем; бессмысленные вопросы перекрещиваются с бессмысленными
ответами. Словом сказать, происходит нечто безнадежное, чему нельзя подобрать начала и чего ни под каким видом нельзя довести до конца…
— А что ты сам за себя отвечаешь — это хорошо. Там господь знает, что выйдет из тебя, а пока… ничего! Дело не малое, ежели человек за свои поступки сам
платить хочет, своей шкурой… Другой бы, на твоем месте, сослался на товарищей, а ты говоришь — я сам… Так и надо, Фома!.. Ты
в грехе, ты и
в ответе… Что, — Чумаков-то… не того… не ударил тебя? — с расстановкой спросил Игнат сына.
— Да, да, вы очень несчастны! — вздохнула Марья Константиновна, едва удерживаясь, чтобы не
заплакать. — И вас ожидает
в будущем страшное горе! Одинокая старость, болезни, а потом
ответ на Страшном судилище… Ужасно, ужасно! Теперь сама судьба протягивает вам руку помощи, а вы неразумно отстраняете ее. Венчайтесь, скорее венчайтесь!
Митя. Чем плакать-то, не отдавали б лучше. За что девичий век заедаете,
в кабалу отдаете? Нешто это не грех? Ведь, чай, вам за нее надоть будет Богу
ответ дать.
В ответ ему говорится, что действительно не
платить долгов нечестно и что притом это вредит торговле, потому что купцы, по необходимости, пропавшие суммы
в долгах наверстывают на покупателях, возвышая цену на товар.
Наконец он отпустил своего Митьку и заснул, но и от этого Владимиру Сергеичу не стало легче: Егор Капитоныч так сильно и густо храпел, с такими игривыми переходами от высоких тонов к самым низким, с такими присвистываниями и даже прищелкиваниями, что, казалось, сама перегородка вздрагивала ему
в ответ; бедный Владимир Сергеич чуть не
плакал.
В отведенной ему комнате было очень душно, и перина, на которой он лежал, охватывала всё его тело каким-то ползучим жаром.
Мы
в ответ ему только молча
плакали.
Он же мне
в ответ, знай, поглаживая свою рыжую бороду, при переводе мною духа, все твердит;"Станется-с… сбудется-с. Оно, конечно, так-с… а денежки пожалуйте… следует
заплатить".
Девочка, впрочем, не все молчала; она все-таки проговорилась
в неясных
ответах, что отца она больше любила, чем мамашу, потому что он всегда прежде ее больше любил, а мамаша прежде ее меньше любила; но что когда мамаша умирала, то очень ее целовала и
плакала, когда все вышли из комнаты и они остались вдвоем… и что она теперь ее больше всех любит, больше всех, всех на свете, и каждую ночь больше всех любит ее.
В ответ на жалобный
плач бедного Янкеля только сонная лягушка квакнула на болоте да бугай прокинулся
в очерете и бухнул раза два, точно
в пустую бочку: бу-у, бу-у!.. Месяц, как будто убедившись, что дело с жидом покончено, опустился окончательно за лес, и на мельницу, на плотину, на реку пала темнота, а над омутом закурился белый туман.
Так-таки оно все на мое вышло. Написала она письмо,
в котором, уж бог ее знает, все объяснила, должно быть, —
ответа нет. Придет, плачет-плачет —
ответа нет.
Не о том Манефа заботится, не о том сокрушается, что придется перед Москвой
ответ держать, зачем допустила жившего под ее кровом рогожского посла погибнуть
в пламени; не гнева Патапа Максимыча страшится, не горький, истомный
плач безнадежного отчаяния Аксиньи Захаровны смущает ее — болит она сердцем, сокрушается по Фленушке…
— За себя нимало не опасаюсь я, — молвила спокойно Манефа. — Мало ль кто ко мне наезжает
в обитель — всему начальству известно, что у меня всегда большой съезд живет. Имею отвод, по торговому, мол, делу приезжают. Не даром же
плачу гильдию. И бумаги такие есть у меня, доверенности от купцов разных городов… Коснулись бы тебя —
ответ у нас готов: приезжал, дескать, из Москвы от Мартыновых по торговле красным товаром. И документы показала бы.
Ольга Ивановна не отвечала и продолжала
плакать. Подождав
ответа, Цветков пожал плечами и вышел. — Я завтра приеду, — крикнул он из передней. Всю дорогу, сидя
в своей карете, он пожимал плечами и бормотал...
Ответа не последовало. Слепень продолжал летать и стучать по потолку. Со двора не доносилось ни звука, точно весь мир заодно с доктором думал и не решался говорить. Ольга Ивановна уже не
плакала, а по-прежнему
в глубоком молчании глядела на цветочную клумбу. Когда Цветков подошел к ней и сквозь сумерки взглянул на ее бледное, истомленное горем лицо, у нее было такое выражение, какое ему случалось видеть ранее во время приступов сильнейшего, одуряющего мигреня.
Пришли какие-то молодые люди с равнодушными лицами, запечатали лавку и описали
в доме всю мебель. Подозревая
в этом интригу и по-прежнему не чувствуя за собой никакой вины, оскорбленный Авдеев стал бегать по присутственным местам и жаловаться. По целым часам ожидал он
в передних, сочинял длинные прошения,
плакал, бранился.
В ответ на его жалобы прокурор и следователь говорили ему равнодушно и резонно...
— Добрый
ответ, отче! А другие не так мыслят: называют меня кровопийцей, а не ведают того, что, проливая кровь, я заливаюсь горючими слезами. Кровь видят все: она красная, всякому
в глаза бросается, а сердечного
плача моего никто не зрит; слезы бесцветно падают на мою душу и словно смола горячая прожигают ее.
Горько зарыдал он
в ответ ей и, упав на ее грудь, горько
плакал, вместе с нею.
Баранщиков, появившийся
в конце восемнадцатого столетия,
в литературный век Екатерины II, уже начинает прямо с генерал-губернаторов и доходит до митрополита, а свое «гражданское общество» и местное приходское духовенство он отстраняет и постыждает, и обо всем этом подает уже не писаную «скаску», которой «вся дорога от печи и до порога», а он выпускает печатную книгу и
в ней шантажирует своих общественных нижегородских людей, которые, надокучив за него
платить, сказали ему: «много вас таких бродяг!» Этот уже не боится, что его дьяк «пометит» к
ответу за «сакрамент».
Девочка думала, думала об этом и
плакала, сердилась и спрашивала себя: так это всегда так? Это будет целую жизнь так? И
в ответ на эти вопросы молодая головка выводила себе: да, это так; это все будет так; это не может быть иначе, потому, что ты ничто, ты нищая.
Христианин сокрушался об этом и горько
плакал, говоря: «Лучше бы я ему совсем ничего о Христе не говорил, — он бы тогда на него не раздражался и
ответа бы
в том не дал».