Чувства
Она ходила взад-вперёд по комнате и, воздев милую головку к потолку, блестя глазами из-под приспущенных в мою сторону век, с жаром говорила:
— Мне нравится честные, неравнодушные люди, которые не стыдятся слёз, и плачут не от горя, но от сопереживания. От стороннего, не своего, не касающегося их волнения. Да так, что оно перестаёт казаться чужим, перестаёт быть им. Сочувствие — это так по-человечески, не правда ли?
Я молча покачал головой в ответ.
— Разве вы не согласны? С чем именно?
— Если кому-то нехорошо, и ты встревожен из-за того, в этом есть изрядная доля лицемерия.
— Но отчего же?
— Так проявляется опасение за себя самого.
— Я так не думаю. Бывает же, что сострадание, это не сиюминутное выражение чувств, но реальная, физическая боль.
— Не спорю, бывает. И в этом проявляется ещё бОльшая любовь к самому себе.
Она глядела на меня с некоторым испугом и разочарованием. Я казался ей недалёким и чёрствым, не способным на жалость. Мне совершенно не хотелось расстраивать её, но, отыскав в себе решимость объясниться, заговорил:
— Если однажды в дождь вы увидите сидящего в луже котёнка, то что, кроме слов утешения, найдёте в своём сердце для него? Вы можете добавить к дождевой воде сколь угодно своей, от слёз не будет никакого проку. Отважитесь ли вы прижать вымокшего и грязного котёнка к своему светлому пальто, замените ли ему мать, сказавшись на службе нездоровой? Я не спрашиваю, что будете чувствовать при этом, но что, что вы сделаете?!
По тому, как замерла она, стараясь не выдавать даже дыхания, я понял, что прав, угадал, нашёл верные слова, чтобы смутить, зародить в ней сомнение. Плохо скрыв замешательство, она-таки поинтересовалась:
— Так что, все чувства… такие?
— Какие? — Улыбнулся я.
— Корыстные.
— Пожалуй, что да. Почти что все. — Ответил я, и добавил, — Вот если который рад за другого, тогда это от сердца, от души, неподдельно. Мало кто умеет плакать в ответ чужому счастью, за тех, кому хорошо.
Мы помолчали немного, и я добавил:
— Так просто любить весь мир и сожалеть об нём, но делать то же самое для тех, кто рядом, — ох как непросто. Для этого надо совершать что-то, а не успокаиваться тем, насколько сильно сжалось сердце вослед горестям, переносимым другими.
…За окном, терзаемые холодным ветром, дрожали ветви берёз. Румяные их листья скоро остывали, а ненасытная осень от жадности оставляла одни лишь черенки. Солнце недвусмысленно намекало на скорый закат, и моя гостья засобиралась домой. На предложение проводить её, девушка ответила горькой улыбкой. Она была наивна, но не глупа.
Орешек
Завернувшись в цветастый узбекский плат виноградного листа, малиновка бахвалилась клювом перед шиповником, издали, тот был точь-в-точь, как его колючки, — тонкие, длинные, острые. Птица кичилась тем, что может унести клюв с собой, куда пожелает, а куст — напротив, привязан к одному месту, и не может с него сойти ни на шаг.
— Ну, что же, ты права, — Охотно согласился с зарянкой6 шиповник, — мне отсюда никуда, но вот деткам, как подрастут, да коли пожелают, — им дорога на все четыре стороны7. Захотят — тут, рядышком прорастут, а нет, так держать не стану, — дорожить местом, откуда родом, дано не всякому, но, коли так, не к чему и дрожать.
Хотела было малиновка возразить, да вспомнила случай, что приключился прошлой осенью, когда они с шиповником ещё не были знакомцы. Сидела тогда птица подле ржавой розы8, закусывала, и каким-то манером, намеренно, или из озорства, один из орешков9 шиповника схоронился промеж перьев на её груди. Неразумное дитя увязалось за малиновкой и летело с нею, зажмурив очи, аж до самой Персии10, но когда разжало, наконец, окоченевшие пальцы, уронив себя в плодородную землю, то так и не проросло.
Не сушило его на слабом огне осеннего солнца, не трепало ветром, мороз не держал подолгу в крепком своём кулаке. Не достало11 орешку всех тех невзгод погоды, с толикой очарования12 в каждой, коих загодя, по навету, так страшился он. Вот и не хватило ему характеру, потерял себя на чужой стороне. Да и откуда бы сделаться иначе, — всё осталось там, отсель пришёл, а что прихватил с собою, — развеяно по ветру.
Загрустила малиновка, подозвала к себе деток, обвела их дерзким13 взглядом, и произнесла:
— Лететь нам с вами далёко, через красивые места в сытый край, но каждый год, едва дождавшись окончания зимы, возвращаемся мы к отчему дому, где растим детей. Не из любви к странствиям, не от вольности14, но от того, что питает нас родная земля духом своим и отвагой. Кем бы мы были без неё? Так, семечком, залетевшим ниоткуда и пропавшим в никуда.
А что ж шиповник? Не истратив времени на единый орешек, не убережёт он и прочих. Точит копья колючек для себя одного, не заботясь больше ни о ком.
