Неточные совпадения
Вместо вопросов: «Почем, батюшка, продали меру овса? как воспользовались вчерашней порошей?» — говорили: «А что
пишут в газетах, не выпустили ли опять Наполеона из острова?» Купцы этого сильно опасались, ибо совершенно верили предсказанию одного пророка, уже три года сидевшего в остроге; пророк пришел неизвестно откуда в лаптях и нагольном тулупе, страшно отзывавшемся тухлой рыбой, и возвестил, что Наполеон есть антихрист и держится на каменной цепи, за шестью стенами и семью
морями, но после разорвет цепь и овладеет всем миром.
—
Пишу другой: мальчика заставили пасти гусей, а когда он полюбил птиц, его сделали помощником конюха. Он полюбил лошадей, но его взяли во флот. Он
море полюбил, но сломал себе ногу, и пришлось ему служить лесным сторожем. Хотел жениться — по любви — на хорошей девице, а женился из жалости на замученной вдове с двумя детьми. Полюбил и ее, она ему родила ребенка; он его понес крестить в село и дорогой заморозил…
Накануне отъезда у него ночью раздулась губа. «Муха укусила, нельзя же с этакой губой в
море!» — сказал он и стал ждать другого парохода. Вот уж август, Штольц давно в Париже,
пишет к нему неистовые письма, но ответа не получает.
Сегодня старик приехал рано утром и
написал предлинное извинение, говоря, что он огорчен случившимся; жалеет, что мы не можем указать виновных, что их бы наказали весьма строго; просил не сердиться и оправдывался незнанием корейцев о том, что делается «внутри четырех
морей», то есть на белом свете.
Я
писал тогда, как неблагоприятно было наше плавание по Балтийскому
морю в октябрьскую холодную погоду, при противных ветрах и туманах.
Пишу теперь в
море и не знаю, когда и где отправлю письмо; разве из Китая; но в Китай мы пойдем уже из Японии.
Я
писал вам, как мы, гонимые бурным ветром, дрожа от северного холода, пробежали мимо берегов Европы, как в первый раз пал на нас у подошвы гор Мадеры ласковый луч солнца и, после угрюмого, серо-свинцового неба и такого же
моря, заплескали голубые волны, засияли синие небеса, как мы жадно бросились к берегу погреться горячим дыханием земли, как упивались за версту повеявшим с берега благоуханием цветов.
Но зато мелькают между ними — очень редко, конечно, — и другие — с натяжкой, с насилием языка. Например, моряки
пишут: «Такой-то фрегат где-нибудь в бухте стоял «мористо»: это уже не хорошо, но еще хуже выходит «мористее», в сравнительной степени. Не морскому читателю, конечно, в голову не придет, что «мористо» значит близко, а «мористее» — ближе к открытому
морю, нежели к берегу.
Теперь перенесемся в Восточный океан, в двадцатые градусы северной широты, к другой «опасной» минуте, пережитой у Ликейских островов, о которой я ничего не сказал в свое время. Я не упоминаю об урагане, встреченном нами в Китайском
море, у группы островов Баши, когда у нас зашаталась грот-мачта, грозя рухнуть и положить на бок фрегат. Об этом я подробно
писал.
Целые дни я проводил в палатке, вычерчивал маршруты, делал записи в дневниках и
писал письма. В перерывах между этими занятиями я гулял на берегу
моря и наблюдал птиц.
С раннего утра сидел Фогт за микроскопом, наблюдал, рисовал,
писал, читал и часов в пять бросался, иногда со мной, в
море (плавал он как рыба); потом он приходил к нам обедать и, вечно веселый, был готов на ученый спор и на всякие пустяки, пел за фортепьяно уморительные песни или рассказывал детям сказки с таким мастерством, что они, не вставая, слушали его целые часы.
Про бывшего камер-юнкера
писали, будто в ссылке ему не скучно, так как шампанского-де у него разливанное
море и цыганок сколько хочешь.
Ты напрасно говоришь, что я 25 лет ничего об тебе не слыхал. Наш директор
писал мне о всех лицейских. Он постоянно говорил, что особенного происходило в нашем первом выпуске, — об иных я и в газетах читал. Не знаю, лучше ли тебе в Балтийском
море, но очень рад, что ты с моими. Вообще не очень хорошо понимаю, что у вас там делается, и это естественно. В России меньше всего знают, что в ней происходит. До сих пор еще не убеждаются, что гласность есть ручательство для общества, в каком бы составе оно ни было.
В фельетонцах он утверждал, что катанье на тройках есть признак наступления зимы; что есть блины с икрой — все равно, что в
море купаться; что открытие «Аркадии» и «Ливадии» знаменует наступление весны. Вопросцы он разрабатывал крохотные, но дразнящие, оставляя, однако ж, в запасе лазейку, которая давала бы возможность отпереться. Вообще принял себе за правило
писать бойко и хлестко; ненавидел принципы и убеждения и о писателях этой категории отзывался, что они напускают на публику уныние и скучищу.
— Я думаю, что и поглядеться даже не стоит, — отозвался насмешливо Сергей Степаныч. — Кстати, по поводу выкупаться, — присовокупил он, исключительно обращаясь к князю, — молодой Шевырев, который теперь в Италии, мне
пишет и выразился так об Данте: «Данта читать, что в
море купаться!..» Это недурно!..
Дед, бабушка да и все люди всегда говорили, что в больнице
морят людей, — я считал свою жизнь поконченной. Подошла ко мне женщина в очках и тоже в саване,
написала что-то на черной доске в моем изголовье, — мел сломался, крошки его посыпались на голову мне.
— Так-то… — продолжал он. — Вот вы всё учите, постигаете пучину
моря, разбираете слабых да сильных, книжки
пишете и на дуэли вызываете — и все остается на своем месте; а глядите, какой-нибудь слабенький старец святым духом пролепечет одно только слово, или из Аравии прискачет на коне новый Магомет с шашкой, и полетит у вас все вверх тарамашкой, и в Европе камня на камне не останется.
— Как же, пали слухи и про него… Он теперь у них в чести и подметные письма
пишет. Как-то прибегала в обитель дьячиха-то и рекой разливалась… Убивается старуха вот как. Охоньку в затвор посадили… Косу ей первым делом мать Досифея обрезала. Без косы-то уж ей деваться будет некуда. Ночью ее привезли, и никто не знает. Ох, срамота и говорить-то… В первый же день хотела она удавиться, ну, из петли вынули, а потом стала голодом себя
морить. Насильно теперь кормят… Оборотень какой-то, а не девка.
Сама Екатерина, в ответ на присланное будто бы к ней письмо Петра Угадаева, который угадывал лица, изображенные в «Былях»,
писала: «Буде вы и семья ваша между знакомыми вашими нашли сходство с предложенными описаниями в «Былях и небылицах», то сие доказывает, что «Были и небылицы» вытащены из обширного
моря естества».
В 1823 году Загоскин
написал комедию-водевиль: «Деревенский философ», которая была сыграна 23 января, в бенефис Сабурова. Это очень забавная безделка с прекрасными куплетами. Выписываю один из них: его поет Волгин, мечтая о своем проекте: «устроение водяного сообщения между Черным и Каспийским
морем...
У меня явился какой-то дьявольский порыв — схватить потихоньку у них этого Освальда и швырнуть его в
море. Слава богу, что это прошло. Я ходил-ходил, — и по горе, и по берегу, а при восходе луны сел на песчаной дюне и все еще ничего не мог придумать: как же мне теперь быть, что
написать в Москву и в Калугу, и как дальше держать себя в своем собственном, некогда мне столь милом семействе, которое теперь как будто взбесилось и стало самым упрямым и самым строптивым.
Дормедонт. Нет, шабаш! Мечтать мне невозможно. Все, что есть в голове, все и
напишешь. Вот недавно гербовый лист в сорок копеек испортил, а ведь это расчет. Надо копию с купчей, «лета такого-то» выводить, а я: «Кольцо души девицы я в
море уронил», да уж на четвертом стихе только опомнился да себя по лбу-то ударил.
Все предшествовавшее лето 1902 г. я переписывала его из хрестоматии в самосшивную книжку. Зачем в книжку, раз есть в хрестоматии? Чтобы всегда носить с собой в кармане, чтобы с
Морем гулять в Пачёво и на пеньки, чтобы моее было, чтобы я сама
написала.
Целых два дня все время, свободное от вахт, наш молодой моряк
писал письмо-монстр домой. В этом письме он описывал и бурю в Немецком
море, и спасение погибавших, и лондонские свои впечатления, и горячо благодарил дядю-адмирала за то, что дядя дал ему возможность посетить этот город.
— Да ищи того суда, как Франклина в
море: по суду-то на сто рублей оштрафуют, а без суда на пять тысяч накажут, как пить дадут. Нет, если бы это
написать, да за границей напечатать.
Он и в ту зиму
писал, но не так, как в следующий сезон, когда он приступил к"Взбаламученному
морю", задуманному в шести частях.
А какая это была"новая вещь"? Роман"Взбаламученное
море", которого он
писал тогда, кажется, вторую часть.
Телеграммы с театра войны снова и снова приносили известия о крупных успехах японцев и о лихих разведках хорунжего Иванова или корнета Петрова. Газеты
писали, что победы японцев на
море неудивительны, — японцы природные моряки; но теперь, когда война перешла на сушу, дело пойдет совсем иначе. Сообщалось, что у японцев нет больше ни денег, ни людей, что под ружье призваны шестнадцатилетние мальчики и старики. Куропаткин спокойно и грозно заявил, что мир будет заключен только в Токио.
После кинбурнской победы, оправившись от ран, он
пишет: «Будь благочестива, благонравна, почитай свою матушку Софью Ивановну, или она тебе выдерет уши и посадит на сухарики с водицей… У нас драки были сильнее, чем вы деретесь за волосы, а от пули дырочка, да подо мною лошади мордочку отстрелили, насилу часов через восемь отпустили с театра в камеру… Как же весело на Черном
море, на Лимане: везде поют лебеди, утки, кулики, по полям жаворонки, синички, лисички, а в воде стерляди, осетры — пропасть».
Решившись на последнее, Савин
написал в Россию брату, прося его выслать ему денег на имя маркиза Георгия Сансак де Траверсе в Скевенинг в Голландию, куда он вознамерился поехать покупаться в
море, по совету отца Иосифа, находившего это полезным для лучшего развития заживающей руки и успокоения нервов.
Я не могу
писать от страшных мыслей. Вдруг с вами что-нибудь случится или уже случилось… ведь я ничего не знаю, где вы, кто возле вас, как вы едете.
Море, оно такое страшное. Земля тоже страшная, и поезда ходят так быстро. Один, без меня. А вдруг, когда вы получите письмо и захотите вернуться и уже будете ехать, произойдет крушение… Нет, это невыносимо думать, я не хочу!