Неточные совпадения
— Я не могу вполне с этим согласиться, —
отвечал Алексей Александрович. — Мне кажется, что нельзя не признать того, что самый процесс изучения форм языков особенно благотворно действует на духовное развитие. Кроме того, нельзя отрицать и того, что влияние классических
писателей в высшей степени нравственное, тогда как, к несчастью, с преподаванием естественных наук соединяются те вредные и ложные учения, которые составляют язву нашего времени.
Цитует немедленно тех и других древних
писателей и чуть только видит какой-нибудь намек или просто показалось ему намеком, уж он получает рысь и бодрится, разговаривает с древними
писателями запросто, задает им запросы и сам даже
отвечает на них, позабывая вовсе о том, что начал робким предположением; ему уже кажется, что он это видит, что это ясно, — и рассуждение заключено словами: «так это вот как было, так вот какой народ нужно разуметь, так вот с какой точки нужно смотреть на предмет!» Потом во всеуслышанье с кафедры, — и новооткрытая истина пошла гулять по свету, набирая себе последователей и поклонников.
— У меня, — громко
ответил писатель.
Томилина не любили и здесь. Ему
отвечали скупо, небрежно. Клим находил, что рыжему учителю нравится это и что он нарочно раздражает всех. Однажды
писатель Катин, разругав статью в каком-то журнале, бросил журнал на подоконник, но книга упала на пол; Томилин сказал...
— За французского известного
писателя, Пирона-с. Мы тогда все вино пили в большом обществе, в трактире, на этой самой ярмарке. Они меня и пригласили, а я перво-наперво стал эпиграммы говорить: «Ты ль это, Буало, какой смешной наряд». А Буало-то
отвечает, что он в маскарад собирается, то есть в баню-с, хи-хи, они и приняли на свой счет. А я поскорее другую сказал, очень известную всем образованным людям, едкую-с...
— Михаила Поликарпыча сын —
писатель! — продолжал только Александр Иванович, не
отвечая на его вопрос.
— Смеется…
писатель! Смейтесь, батюшка, смейтесь! И так нам никуда носу показать нельзя! Намеднись выхожу я в свой палисадник — смотрю, а на клумбах целое стадо Васюткиных гусей пасется. Ну, я его честь честью: позвал-с, показал-с. «Смотри, говорю, мерзавец! любуйся! ведь по-настоящему в остроге сгноить за это тебя мало!» И что ж бы, вы думали, он мне на это
ответил? «От мерзавца слышу-с!» Это Васютка-то так поговаривает! ась? от кого, позвольте узнать, идеи-то эти к ним лопали?
— Да, это мое почти решительное намерение, —
отвечал молодой человек, — и я нахожу, что идея отца совершенно ложная. По-моему, если вы теперь дворянин и
писатель, почему ж я не могу быть дворянином и актером, согласитесь вы с этим?..
— Гоголя, по-моему, чересчур уж захвалили, —
отвечал старик решительно. — Конечно, кто у него может это отнять: превеселый
писатель! Все это у него выходит живо, точно видишь перед собой, все это от души смешно и в то же время правдоподобно; но…
— Нет, не болен, но боюсь стать больным в этом климате, —
ответил писатель своим крикливым голосом, впрочем нежно скандируя каждое слово и приятно, по-барски, шепелявя, — я вас ждал еще вчера.
Я надеюсь, что читатель отнесется ко мне снисходительно. Но ежели бы он напомнил мне об ответственности
писателя перед читающею публикой, то я
отвечу ему, что ответственность эта взаимная. По крайней мере, я совершенно искренно убежден, что в большем или меньшем понижении литературного уровня читатель играет очень существенную роль.
— Ничего! — с досадой
ответил сыщик. Щёки у него покраснели, он закусил губы. По его взгляду Евсей догадался, что он следит за
писателем. Не спеша, покручивая ус,
писатель шёл рядом с пожилым, коренастым человеком в расстёгнутом пальто и в летней шляпе на большой голове. Человек этот громко хохотал и, поднимая кверху бородатое красное лицо, вскрикивал...
— Вы спросите у меня, кого я не знаю! —
ответил капитан, пожимая плечами. — И господин Бессонов, будучи студентом, жил в моем отеле. Мы были хорошими друзьями, благородное слово. Кто только не жил у меня, мосье Лопатин! Многие знатные теперь инженеры, юристы и
писатели знают капитана. Да, весьма многие известные люди помнят меня.
Известный журналист Графов (Каченовский)
Задел Мишурского (кн. Вяземского) разбором.
Мишурский, не теряя слов,
На критику
ответил вздором;
Пошли
писатели шуметь,
Писать, браниться от безделья…
А публике за что ж терпеть
В чужом пиру похмелье?
«Все это прекрасно, —
отвечаем мы, — статьи написаны превосходным слогом и делают честь благородству чувствований их авторов; но нас интересует не слог и не благородство
писателей, а практическое значение их идей.
Голован любил возвышенные мысли и знал Поппе, но не так, как обыкновенно знают
писателя люди, прочитавшие его произведение. Нет; Голован, одобрив «Опыт о человеке», подаренный ему тем же Алексеем Петровичем Ермоловым, знал всю поэму наизусть. И я помню, как он, бывало, слушает, стоя у притолки, рассказ о каком-нибудь новом грустном происшествии и, вдруг воздохнув,
отвечает...
Разговаривая очень приятно, Константин сделал Гоголю вопрос самый естественный, но, конечно, слишком часто повторяемый всеми при встрече с
писателем: «Что вы нам привезли, Николай Васильевич?» — и Гоголь вдруг очень сухо и с неудовольствием
отвечал: «Ничего». Подобные вопросы были всегда ему очень неприятны; он особенно любил содержать в секрете то, чем занимался, и терпеть не мог, если хотели его нарушить.
—
Писателя… — тихо
ответил тот и, окинув фигуру Тихона Павловича взглядом, вразумительно добавил: — Сочинителя…
На это даже и отвлеченным образом трудно
ответить; а художественно создать эту деятельность, вероятно, еще и невозможно для русского
писателя настоящего времени.
Греческий мудрец Пифагор не ел мяса. Когда у Плутарха, греческого
писателя, писавшего жизнь Пифагора, спрашивали, почему и зачем Пифагор не ел мяса, Плутарх
отвечал, что его не то удивляет, что Пифагор не ел мяса, а удивляет то, что еще теперь люди, которые могут сытно питаться зернами, овощами и плодами, ловят живые существа, режут их и едят.
На вопрос: кого из молодых считаю я беллетристом, у которого чувствуется в манере письма мое влияние, — я
ответил, что мне самому трудно это решить. На вопрос же: чрез какие влияния я сам прошел, —
ответить легче; но и тут субъективная оценка не может быть безусловно верна, даже если
писатель и совершенно спокойно и строго относится к своему авторскому"я".
Публика привыкла тогда к тому, чтобы ей каждую неделю давали новую пьесу. И несколько молодых
писателей, вроде Дьяченко, Николая Потехина, Владыкина и других,
отвечали — как могли и умели — этим бенефисным аппетитам.
Итальянская опера, стоявшая тогда во всем блеске, балет, французский и немецкий театр
отвечали всем вкусам любителей драмы, музыки и хореографии. И мы, молодые
писатели, посещали французов и немцев вовсе не из одной моды, а потому, что тогда и труппы, особенно французская, были прекрасные, и парижские новинки делались все интереснее. Тогда в самом расцвете своих талантов стояли Дюма-сын, В. Сарду, Т. Баррьер. А немцы своим классическим репертуаром поддерживали вкус к Шиллеру, Гете и Шекспиру.
Я
ответил, что выбрал себе дорогу
писателя и уже выступил на это поприще около года назад.
И он стал мне пространно доказывать, что это учреждение — весьма разумное, что вполне законно желание отметить заслуги достойного
писателя и т. п. Тянуло меня совершить предательство, — согласиться, а потом, после выборов, с треском отказаться. Конечно, было бы небесполезно высмеять это учреждение. Но я
ответил...
Вскоре Клестов был сослан, а когда воротился и предложил Блюменбергу свои услуги, тот ему
ответил, что никакие редакторы ему не нужны, а важно вот что: для каждого сборника «гвоздем» взять произведение какого-нибудь широкопопулярного
писателя, заплатив ему по 1000 руб. с листа, а остальное заполнить какой-нибудь трухой по 200 руб. за лист, а при этом, очевидно, редактор мог бы только мешать.
В письме к одной своей приятельнице Гюстав Флобер пишет: «Я опять возвращаюсь в мою бедную жизнь, такую плоскую и спокойную, в которой фразы являются приключениями, в которой я не рву других цветов, кроме метафор». Эрнест Фейдо передал Флоберу просьбу одного своего знакомого
писателя прислать ему автобиографию Флобера. Флобер
отвечает: «Что мне прислать тебе, чтоб доставить удовольствие моему анонимному биографу? У меня нет никакой биографии».
Так, в общем, мог бы
ответить любой из
писателей, особенно из
писателей нашего времени, когда писательство стало специальностью.
Вы вперед видели, что если бы к этой знаменитости, знающей себе цену, обратились вы в разговоре или в письме как
писатель, он
ответил бы вам, как равный равному, говорил бы или написал бы письмо содержательно и приятно, без сладости и без рисовки.
Современник же Достоевского Феофан Затворник, один из самых авторитетных наших православно-аскетических
писателей, не знал того, что познали Достоевский и Ницше, и потому не мог бы
ответить на муку, рожденную новым человеческим опытом.