Неточные совпадения
А Степан Аркадьич был не только человек честный (без ударения), но он был че́стный человек (с ударением), с тем особенным значением, которое в Москве имеет это слово, когда
говорят: че́стный деятель, че́стный
писатель, че́стный журнал, че́стное учреждение, че́стное направление, и которое означает не только то, что человек или учреждение не бесчестны, но и то, что они способны при случае подпустить шпильку правительству.
Она пишет детскую книгу и никому не
говорит про это, но мне читала, и я давал рукопись Воркуеву… знаешь, этот издатель… и сам он
писатель, кажется.
— Хе-хе! Остроумны, остроумны-с. Все-то замечаете! Настоящий игривый ум-с! И самую-то комическую струну и зацепите… хе-хе! Это ведь у Гоголя, из
писателей,
говорят, эта черта была в высшей-то степени?
(Библ.)] а об устрицах
говорила не иначе, как с содроганием; любила покушать — и строго постилась; спала десять часов в сутки — и не ложилась вовсе, если у Василия Ивановича заболевала голова; не прочла ни одной книги, кроме «Алексиса, или Хижины в лесу», [«Алексис, или Хижина в лесу» — сентиментально-нравоучительный роман французского
писателя Дюкре-Дюминиля (1761–1819).
— Не совсем обошла, некоторые — касаются, — сказала Марина, выговорив слово «касаются» с явной иронией, а Самгин подумал, что все, что она
говорит, рассчитано ею до мелочей, взвешено. Кормилицыну она показывает, что на собрании убогих людей она такая же гостья, как и он. Когда
писатель и Лидия одевались в магазине, она сказала Самгину, что довезет его домой, потом пошепталась о чем-то с Захарием, который услужливо согнулся перед нею.
А он
говорил в темя
писателя...
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии не свойственно ему серьезно, хотя
говорил с нею так же насмешливо, как с поклонницами его, Лидия же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала, что Макаров неприятен ей. А вместе с этим Клим Самгин замечал, что случайные встречи их все учащаются, думалось даже: они и флигель
писателя посещают только затем, чтоб увидеть друг друга.
Нестор Катин носил косоворотку, подпоясанную узеньким ремнем, брюки заправлял за сапоги, волосы стриг в кружок «à la мужик»; он был похож на мастерового, который хорошо зарабатывает и любит жить весело. Почти каждый вечер к нему приходили серьезные, задумчивые люди. Климу казалось, что все они очень горды и чем-то обижены. Пили чай, водку, закусывая огурцами, колбасой и маринованными грибами,
писатель как-то странно скручивался, развертывался, бегал по комнате и
говорил...
— Старо! —
говорил человек, похожий на кормилицу, отмахиваясь;
писатель вторил ему...
На террасе
говорили о славянофилах и Данилевском, о Герцене и Лаврове. Клим Самгин знал этих
писателей, их идеи были в одинаковой степени чужды ему. Он находил, что, в сущности, все они рассматривают личность только как материал истории, для всех человек является Исааком, обреченным на заклание.
— Нет, — сказал Самгин. Рассказ он читал, но не одобрил и потому не хотел
говорить о нем. Меньше всего Иноков был похож на
писателя; в широком и как будто чужом пальто, в белой фуражке, с бородою, которая неузнаваемо изменила грубое его лицо, он был похож на разбогатевшего мужика.
Говорил он шумно, оживленно и, кажется, был нетрезв.
— Изящнейший
писатель, —
говорил он. — Некоторые жалуются — печален. А ведь нерезонно жаловаться на октябрь за то, что в нем плохая погода. Однако и в октябре бывают превосходные дни…
— Чехов и всеобщее благополучие через двести — триста лет? Это он — из любезности, из жалости. Горький? Этот — кончен, да он и не философ, а теперь требуется, чтоб
писатель философствовал. Про него
говорят — делец, хитрый, эмигрировал, хотя ему ничего не грозило. Сбежал из схватки идеализма с реализмом. Ты бы, Клим Иванович, зашел ко мне вечерком посидеть. У меня всегда народишко бывает. Сегодня будет. Что тебе тут одному сидеть? А?
— Хваленые
писатели, вроде, например, Толстого, — это для меня — прозаические, без фантазии, —
говорил он. — Что из того, что какой-то Иван Ильич захворал да помер или госпожа Познышева мужу изменила? Обыкновенные случаи ничему не учат.
— В небольшой, но высоко ценной брошюре Преображенского «Толстой как мыслитель-моралист» дано одиннадцать определений личности и проповеди почтенного и знаменитого
писателя, —
говорил Краснов, дремотно прикрыв глаза, а Самгин, искоса наблюдая за его лицом, думал...
Макаров слушал речи
писателя, не глядя на него, крепко сжав губы, а потом
говорил товарищам...
— Там, в столицах,
писатели, босяки, выходцы из трущоб, алкоголики, сифилитики и вообще всякая… ин-теллиген-тность, накипь, плесень — свободы себе желает, конституции добилась, будет судьбу нашу решать, а мы тут словами играем, пословицы сочиняем, чаек пьем — да-да-да! Ведь как
говорят, — обратился он к женщине с котятами, — слушать любо, как
говорят! Обо всем
говорят, а — ничего не могут!
Клим находил, что голова Дронова стала такой же все поглощающей мусорной ямой, как голова Тани Куликовой, и удивлялся способности Дронова ненасытно поглощать «умственную пищу», как
говорил квартировавший во флигеле
писатель Нестор Катин.
Все чаще и как-то угрюмо Томилин стал
говорить о женщинах, о женском, и порою это у него выходило скандально. Так, когда во флигеле
писатель Катин горячо утверждал, что красота — это правда, рыжий сказал своим обычным тоном человека, который точно знает подлинное лицо истины...
Говорили все сразу и так, как будто боялись внезапно онеметь. Пред Кутузовым публика теснилась, точно в зоологическом саду пред зверем, которого хочется раздразнить.
Писатель, рассердясь, кричал...
— Прежде всего необходим хороший плуг, а затем уже — парламент. Дерзкие словечки дешево стоят. Надо
говорить словами, которые, укрощая инстинкты, будили бы разум, — покрикивал он, все более почему-то раздражаясь и багровея. Мать озабоченно молчала, а Клим невольно сравнил ее молчание с испугом жены
писателя. Во внезапном раздражении Варавки тоже было что-то общее с возбужденным тоном Катина.
Он вспоминал слова американского
писателя Торо, который, в то время как в Америке было рабство,
говорил, что единственное место, приличествующее честному гражданину в том государстве, в котором узаконивается и покровительствуется рабство, есть тюрьма.
— За французского известного
писателя, Пирона-с. Мы тогда все вино пили в большом обществе, в трактире, на этой самой ярмарке. Они меня и пригласили, а я перво-наперво стал эпиграммы
говорить: «Ты ль это, Буало, какой смешной наряд». А Буало-то отвечает, что он в маскарад собирается, то есть в баню-с, хи-хи, они и приняли на свой счет. А я поскорее другую сказал, очень известную всем образованным людям, едкую-с...
Я
говорю, что мой рассказ очень слаб по исполнению сравнительно с произведениями людей, действительно одаренных талантом; с прославленными же сочинениями твоих знаменитых
писателей ты смело ставь наряду мой рассказ по достоинству исполнения, ставь даже выше их — не ошибешься!
Учитель
говорил не по-швейцарски, а по-немецки, да и не просто, а по образцам из нарочито известных ораторов и
писателей: он помянул и о Вильгельме Телле, и о Карле Смелом (как тут поступила бы австрийско-александринская театральная ценсура — разве назвала бы Вильгельма Смелым, а Карла — Теллем?) и при этом не забыл не столько новое, сколько выразительное сравнение неволи с позлащенной клеткой, из которой птица все же рвется...
Трудно было возбудить сочувствие,
говоря о прелестях духовных
писателей восточной церкви и подхваливая греко-российскую церковь.
Он соглашался
говорить лишь о первоклассных
писателях.
Когда молодой француз
говорил о пережитом им кризисе, то обыкновенно это означало, что он перешел от одних
писателей к другим, например, от Пруста и Жида к Барресу и Клоделю.
Л. Толстой соприкасается с духовным движением в народной среде, о которой я
говорил, и в этом отношении он — единственный из русских
писателей.
«En route» заканчивается словами: «Если бы, —
говорит Гюисманс, думая о
писателях, которых ему трудно будет не увидеть, — если бы они знали, насколько они ниже последнего из послушников, если бы они могли вообразить себе, насколько божественное опьянение свинопасов траппистов мне интереснее и ближе всех их разговоров и книг!
В 768 году Амвросий Оперт, монах бенедиктинский, посылая толкование свое на Апокалипсис к папе Стефану III и прося дозволения о продолжении своего труда и о издании его в свет,
говорит, что он первый из
писателей просит такового дозволения.
Говоря об отдельном произведении, критика может увлекаться частностями и ставить в вину
писателю то, что им лишь недостаточно выяснено.
Собственно
говоря, безусловной неправды
писатели никогда не выдумывают: о самых нелепых романах и мелодрамах нельзя сказать, чтобы представляемые в них страсти и пошлости были безусловно ложны, т. е. невозможны даже как уродливая случайность.
Я не
писатель и очень строг в этом отношении, особенно к самому себе. Надобно
говорить дельно или ничего не
говорить — и самый предмет должен быть некоторой особенной занимательности. Не совсем уверен, чтобы Туринск этим отличался: в свое время вы сами будете об этом судить.
— Она мало что
говорила неумно, но она подло
говорила: для нее становой пристав и
писатель — одно и то же. Эта госпожа, должно быть, страшная консерваторша; но, впрочем, что же и ожидать от жены какого-нибудь господина генерала; но главное — Вихров, Вихров тут меня удивляет, что он в ней нашел! — воскликнула Юлия, забыв от волнения даже сохранить поверенную тайну.
— Я не
говорю о дарованиях и
писателях; дарования во всех родах могут быть прекрасные и замечательные, но, собственно, масса и толпа литературная, я думаю, совершенно такая же, как и чиновничья.
Чтобы объяснить эти слова Клеопатры Петровны, я должен сказать, что она имела довольно странный взгляд на
писателей; ей как-то казалось, что они непременно должны были быть или люди знатные, в больших чинах, близко стоящие к государю, или, по крайней мере, очень ученые, а тут Вихров, очень милый и дорогой для нее человек, но все-таки весьма обыкновенный, хочет сделаться
писателем и пишет; это ей решительно казалось заблуждением с его стороны, которое только может сделать его смешным, а она не хотела видеть его нигде и ни в чем смешным, а потому, по поводу этому, предполагала даже
поговорить с ним серьезно.
Ты помнишь, какой тонкий критик был Еспер Иваныч, а он всегда
говорил, что у нас актерам дают гораздо больше значения, чем они стоят того, и что их точно те же должны быть отношения к
писателю, как исполнителя — к композитору; они ничего не должны придумывать своего, а только обязаны стараться выполнить хорошо то, что им дано автором, — а ты знаешь наших авторов, особенно при нынешнем репертуаре.
— Так вы
писатель, —
говорил он, угостив хозяина и хозяйку и обращаясь к Вихрову, — вы
писатель?
— «Мужики,
говорит, все нынешние
писатели, необразованные все,
говорит, худородные!..» Знаешь, это его выражение… Я, признаться сказать, поведал ему, что и ты пишешь, сочинителем хочешь быть!
Юлия понять не могла, что такое
говорит Мари; в своей провинциальной простоте она всех
писателей и издателей и редакторов уважала безразлично.
А впрочем, вы, кажется, и правы: я ведь ничего не знаю в действительной жизни; так мне и Наташа
говорит; это, впрочем, мне и все
говорят; какой же я буду
писатель?
— Нынче, папаша,
говорят:
писатель.
— Смеется…
писатель! Смейтесь, батюшка, смейтесь! И так нам никуда носу показать нельзя! Намеднись выхожу я в свой палисадник — смотрю, а на клумбах целое стадо Васюткиных гусей пасется. Ну, я его честь честью: позвал-с, показал-с. «Смотри,
говорю, мерзавец! любуйся! ведь по-настоящему в остроге сгноить за это тебя мало!» И что ж бы, вы думали, он мне на это ответил? «От мерзавца слышу-с!» Это Васютка-то так поговаривает! ась? от кого, позвольте узнать, идеи-то эти к ним лопали?
Я не
говорю о себе лично, но думается, что всякий убежденный русский
писатель испытал на себе влияние подобной изолированности.
Наш светский
писатель, князь Одоевский [Одоевский Владимир Федорович (1803—1869) — русский
писатель, критик и историк музыки.], еще в тридцатых, кажется, годах остроумно предсказывал, что с развитием общества франты высокого полета ни слова уж не будут
говорить.
— Ага! Ай да Настенька! Молодец у меня: сейчас попала в цель! —
говорил он. — Ну что ж! Дай бог! Дай бог! Человек вы умный, молодой, образованный… отчего вам не быть
писателем?
И я вот, по моей кочующей жизни в России и за границей, много был знаком с разного рода
писателями и художниками, начиная с какого-нибудь провинциального актера до Гете, которому имел честь представляться в качестве русского путешественника, и, признаюсь, в каждом из них замечал что-то особенное, не похожее на нас, грешных, ну, и, кроме того, не
говоря об уме (дурака
писателя и артиста я не могу даже себе представить), но, кроме ума, у большей части из них прекрасное и благородное сердце.
— Леший! — подтвердил директорский кучер, и затем более замечательного у подъезда ничего не было; но во всяком случае вся губернская публика, так долго скучавшая, была на этот раз в сборе, ожидая видеть превосходную,
говорят, актрису Минаеву в роли Эйлалии, которую она должна была играть в известной печальной драме Коцебу [Коцебу Август (1761—1819) — немецкий реакционный
писатель.] «Ненависть к людям и раскаяние».
— Помню, как ты вдруг сразу в министры захотел, а потом в
писатели. А как увидал, что к высокому званию ведет длинная и трудная дорога, а для
писателя нужен талант, так и назад. Много вашей братьи приезжают сюда с высшими взглядами, а дела своего под носом не видят. Как понадобится бумагу написать — смотришь, и того… Я не про тебя
говорю: ты доказал, что можешь заниматься, а со временем и быть чем-нибудь. Да скучно, долго ждать. Мы вдруг хотим; не удалось — и нос повесили.