Неточные совпадения
Они медленно двигались
по неровному низу луга, где была старая запруда. Некоторых своих Левин узнал. Тут был старик Ермил в очень длинной белой рубахе, согнувшись, махавший косой; тут был молодой малый Васька, бывший у Левина в кучерах, с размаха бравший каждый
ряд. Тут был и Тит,
по косьбе дядька Левина, маленький, худенький мужичок. Он, не сгибаясь, шел
передом, как бы играя косой, срезывая свой широкий
ряд.
После короткого совещания — вдоль ли, поперек ли ходить — Прохор Ермилин, тоже известный косец, огромный, черноватый мужик, пошел
передом. Он прошел
ряд вперед, повернулся назад и отвалил, и все стали выравниваться за ним, ходя под гору
по лощине и на гору под самую опушку леса. Солнце зашло за лес. Роса уже пала, и косцы только на горке были на солнце, а в низу,
по которому поднимался пар, и на той стороне шли в свежей, росистой тени. Работа кипела.
Чичиков, стоя
перед ними, думал: «Которая, однако же, сочинительница письма?» — и высунул было вперед нос; но
по самому носу дернул его целый
ряд локтей, обшлагов, рукавов, концов лент, душистых шемизеток и платьев.
У нас теперь не то в предмете:
Мы лучше поспешим на бал,
Куда стремглав в ямской карете
Уж мой Онегин поскакал.
Перед померкшими домами
Вдоль сонной улицы
рядамиДвойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги на снег наводят;
Усеян плошками кругом,
Блестит великолепный дом;
По цельным окнам тени ходят,
Мелькают профили голов
И дам и модных чудаков.
Тарас видел, как смутны стали козацкие
ряды и как уныние, неприличное храброму, стало тихо обнимать козацкие головы, но молчал: он хотел дать время всему, чтобы пообыклись они и к унынью, наведенному прощаньем с товарищами, а между тем в тишине готовился разом и вдруг разбудить их всех, гикнувши по-казацки, чтобы вновь и с большею силой, чем прежде, воротилась бодрость каждому в душу, на что способна одна только славянская порода — широкая, могучая порода
перед другими, что море
перед мелководными реками.
Марья Ивановна предчувствовала решение нашей судьбы; сердце ее сильно билось и замирало. Чрез несколько минут карета остановилась у дворца. Марья Ивановна с трепетом пошла
по лестнице. Двери
перед нею отворились настежь. Она прошла длинный
ряд пустых, великолепных комнат; камер-лакей указывал дорогу. Наконец, подошед к запертым дверям, он объявил, что сейчас об ней доложит, и оставил ее одну.
В зале, на полу,
перед низенькими, длинными, деревянными скамьями, сидело
рядами до шести — или семисот женщин, тагалок, от пятнадцатилетнего возраста до зрелых лет: у каждой было
по круглому, гладкому камню в руках, а
рядом, на полу, лежало
по куче листового табаку.
Казалось, все страхи, как мечты, улеглись: вперед манил простор и
ряд неиспытанных наслаждений. Грудь дышала свободно, навстречу веяло уже югом, манили голубые небеса и воды. Но вдруг за этою перспективой возникало опять грозное привидение и росло
по мере того, как я вдавался в путь. Это привидение была мысль: какая обязанность лежит на грамотном путешественнике
перед соотечественниками,
перед обществом, которое следит за плавателями?
В два часа явились
перед крыльцом две кареты; каждая запряжена была четверкой,
по две в
ряд.
Княгиня удивлялась потом, как сильно действует на князя Федора Сергеевича крошечная рюмка водки, которую он пил официально
перед обедом, и оставляла его покойно играть целое утро с дроздами, соловьями и канарейками, кричавшими наперерыв во все птичье горло; он обучал одних органчиком, других собственным свистом; он сам ездил ранехонько в Охотный
ряд менять птиц, продавать, прикупать; он был артистически доволен, когда случалось (да и то
по его мнению), что он надул купца… и так продолжал свою полезную жизнь до тех пор, пока раз поутру, посвиставши своим канарейкам, он упал навзничь и через два часа умер.
Однажды в теплый осенний вечер оба семейства сидели на площадке
перед домом, любуясь звездным небом, синевшим глубокою лазурью и горевшим огнями. Слепой,
по обыкновению, сидел
рядом с своею подругой около матери.
Наконец, на неоднократное и точное заявление, что он действительно князь Мышкин и что ему непременно надо видеть генерала
по делу необходимому, недоумевающий человек препроводил его
рядом, в маленькую переднюю,
перед самою приемной, у кабинета, и сдал его с рук на руки другому человеку, дежурившему
по утрам в этой передней и докладывавшему генералу о посетителях.
По целым часам он стоял
перед «Снятием со креста», вглядываясь в каждую черту гениальной картины, а Роберт Блюм тихим, симпатичным голосом рассказывал ему историю этой картины и
рядом с нею историю самого гениального Рубенса, его безалаберность, пьянство, его унижение и возвышение. Ребенок стоит, пораженный величием общей картины кельнского Дома, а Роберт Блюм опять говорит ему хватающие за душу речи
по поводу недоконченного собора.
Впрочем, вечером, поразмыслив несколько о сообщенном ему прокурором известии, он,
по преимуществу, встревожился в том отношении, чтобы эти кляузы не повредили ему как-нибудь отпуск получить, а потому, когда он услыхал вверху шум и говор голосов, то, подумав, что это, вероятно, приехал к брату прокурор, он решился сходить туда и порасспросить того поподробнее о проделке Клыкова; но, войдя к Виссариону в гостиную, он был неприятно удивлен: там на целом
ряде кресел сидели прокурор, губернатор, m-me Пиколова, Виссарион и Юлия, а
перед ними стоял какой-то господин в черном фраке и держал в руках карты.
Перед читателем проходит бесконечный
ряд подробностей, не имеющих ничего общего ни с предметом повествования, ни с его обстановкой, подробностей, ни для чего не нужных, ничего не характеризующих и даже не любопытных сами
по себе.
Прежде всего, впрочем, должно объяснить, что
рядом с губернатором
по правую руку сидел один старикашка, генерал фон Вейден, ничтожное, мизерное существо: он обыкновенно стращал уездных чиновников своей дружбой с губернатором,
перед которым, в свою очередь, унижался до подлости, и теперь с сокрушенным сердцем приехал проводить своего друга и благодетеля.
Перед ним стояла бутылка его любимого красного вина Pommard,
рядом с ним
по обеим сторонам сидели Вера и Анна.
Кто-то из пассажиров сидел
рядом с Еленой и
по книжке путеводителя рассказывал, нарочно громко, чтобы его слышали кругом, о тех местах, которые шли навстречу пароходу, и она без всякого участия, подавленная кошмарным ужасом вчерашнего, чувствуя себя с ног до головы точно вывалянной в вонючей грязи, со скукою глядела, как развертывались
перед нею прекрасные места Крымского полуострова.
Множество слуг, в бархатных кафтанах фиялкового цвета, с золотым шитьем, стали
перед государем, поклонились ему в пояс и
по два в
ряд отправились за кушаньем. Вскоре они возвратились, неся сотни две жареных лебедей на золотых блюдах.
Тихими ночами мне больше нравилось ходить
по городу, из улицы в улицу, забираясь в самые глухие углы. Бывало, идешь — точно на крыльях несешься; один, как луна в небе;
перед тобою ползет твоя тень, гасит искры света на снегу, смешно тычется в тумбы, в заборы. Посредине улицы шагает ночной сторож, с трещоткой в руках, в тяжелом тулупе,
рядом с ним — трясется собака.
Во всяком случае лозищане подумали, что видят
перед собой американского дворянина или начальника. Но мистер Борк скоро сошел
по витой лесенке сверху, куда он успел отвести Анну, и подвел лозищан к кровати совсем
рядом с этим важным барином.
Он тихо двигался
рядом с Еленой, неловко выступал, неловко поддерживал ее руку, изредка толкал ее плечом и ни разу не взглянул на нее; но речь его текла легко, если не совсем свободно, он выражался просто и верно, и в глазах его, медленно блуждавших
по стволам деревьев,
по песку дорожки,
по траве, светилось тихое умиление благородных чувств, а в успокоенном голосе слышалась радость человека, который сознает, что ему удается высказываться
перед другим, дорогим ему человеком.
То он воображает себе, что стоит
перед рядами и говорит: «Messieurs! вы видите эти твердыни? хотите, я сам поведу вас на них?» — и этою речью приводит всех в восторг; то мнит, что задает какой-то чудовищный обед и,
по окончании, принимает от благодарных гостей обязательство в том, что они никогда ничего против него злоумышлять не будут; то представляется ему, что он, истощив все кроткие меры, влетает во главе эскадрона в залу…
В экипаже я сидел
рядом с Биче, имея
перед собой Ботвеля, который,
по многим приметам, был для Биче добрым приятелем, как это случается между молодыми людьми разного пола, связанными родством, обоюдной симпатией и похожими вкусами.
Мы заняли стол
перед открытым окном, выходящим на Волгу, где в десять
рядов стояли суда с хлебом и сотни грузчиков с кулями и мешками быстро, как муравьи, сбегали
по сходням, сверкая крюком, бежали обратно за новым грузом.
Климкову начинало казаться, что брат торопливо открывает
перед ним
ряд маленьких дверей и за каждой из них всё более приятного шума и света. Он оглядывался вокруг, всасывая новые впечатления, и порою тревожно расширял глаза — ему казалось, что в толпе мелькнуло знакомое лицо товарища
по службе. Стояли
перед клеткой обезьян, Яков с доброй улыбкой в глазах говорил...
Вот взяли его под руки и, поддерживая сзади голову, повели куда-то; вот стакан блеснул
перед глазами и стукнул
по зубам, и вода пролилась на грудь; вот маленькая комната, посреди две постели
рядом, покрытые чистыми, белыми, как снег, покрывалами. Он повалился на одну постель и зарыдал.
— Ты сядешь
рядом со мной, — сказал он, — поэтому сядь на то место, которое будет от меня слева, — сказав это, он немедленно удалился, и в скором времени, когда большинство уселось, я занял кресло
перед столом, имея
по правую руку Дюрока, а
по левую — высокую, тощую, как жердь, даму лет сорока с лицом рыжего худого мужчины и такими длинными ногтями мизинцев, что, я думаю, она могла смело обходиться без вилки.
Но,
по счастью,
рядом с клеймеными словарями существует толковый интимно-обывательский словарь, который провидит и отлично объясняет смысл даже таких выражений,
перед которыми клейменый словарь стоит, уставясь лбом в стену.
А между тем вдумайтесь в него, и вы удивитесь, какой бесконечный
ряд томительнейших вопросов поднимется
перед вами
по его поводу!
Он знал, что это говорили про него. Он слышал и, как всегда в минуты искушений, твердил слова: «И не введи нас во искушение» и, опустив голову и глаза, прошел мимо амвона и, обойдя канонархов в стихарях, проходивших в это время мимо иконостаса, вошел в северные двери. Войдя в алтарь, он,
по обычаю, крестно поклонился, перегибаясь надвое,
перед иконой, потом поднял голову и взглянул на игумна, которого фигуру
рядом с другой блестящей чем-то фигурой он видел углом глаза, не обращаясь к ним.
Теперь
перед нами лежал настоящий, отлично разделанный огород. Высокие грядки уже зеленели ботвой картофеля и кудрявыми султанчиками моркови. Бледно-зеленая капустная рассада торчала
рядами в неглубоких лунках, еще темных от обильной поливки.
По кольям навивался горох, в небольшом срубе примитивного парника уютно зеленели побеги огурцов, видимо тщательно оберегаемых от утренних коротких, но резких заморозков. Невдалеке волновалась нивка колосившейся озими.
Я противопоставляю два различных мироощущения, два навыка мысли, две души. Основная сущность их — одинакова, — стремление к добру, красоте жизни, к свободе духа. Но
по силе целого
ряда сложных причин большинство человечества еще не изжило древнего страха
перед тайнами природы, не возвысилось до уверенности в силе своей воли, не чувствует себя владыкой своей планеты и не оценило сущности деяния как начала всех начал.
Пошли в келарню игумен, братия, служебницы, работные трудники и гости. Войдя в трапезу, все разом положили уставные поклоны
перед иконами и сели
по местам. Патапа Максимыча игумен посадил на почетное место,
рядом с собой. Между соборными старцами уселись Стуколов и Дюков. За особым столом с бельцами и трудниками сели работники Патапа Максимыча.
Кто езжал зимней порой
по той стороне, тот видал, что там в каждом дому
по скатам тесовых кровель, лицом к северу,
рядами разложены сотни, тысячи белых валенок, а
перед домом стоит множество «суковаток» [Суковатка — семи-восьмигодовалая елка, у которой облуплена кора и окорочены сучья, в виде рогулек.
Инокини в черных мантиях и креповых наметках чинно становились
рядами перед иконостасом, пели
по клиросам, впереди всех Марьюшка.
Хирург заметно волновался: он нервно крутил усы и притворно скучающим взглядом блуждал
по рядам студентов; когда профессор-патолог отпускал какую-нибудь шуточку, он спешил предупредительно улыбнуться; вообще в его отношении к патологу было что-то заискивающее, как у школьника
перед экзаменатором. Я смотрел на него, и мне странно было подумать, — неужели это тот самый грозный NN., который таким величественным олимпийцем глядит в своей клинике?
Не существует хоть сколько-нибудь законченной науки об излечении болезней;
перед медициною стоит живой человеческий организм с бесконечно сложною и запутанною жизнью; многое в этой жизни уже понято, но каждое новое открытие в то же время раскрывает все большую чудесную ее сложность; темным и малопонятным путем развиваются в организме многие болезни, неясны и неуловимы борющиеся с ними силы организма, нет средств поддержать эти силы; есть другие болезни, сами
по себе более или менее понятные; но сплошь да
рядом они протекают так скрыто, что все средства науки бессильны для их определения.
На клиросе стоит дьячок Отлукавин и держит между вытянутыми жирными пальцами огрызенное гусиное перо. Маленький лоб его собрался в морщины, на носу играют пятна всех цветов, начиная от розового и кончая темно-синим.
Перед ним на рыжем переплете Цветной триоди лежат две бумажки. На одной из них написано «о здравии», на другой — «за упокой», и под обоими заглавиями
по ряду имен… Около клироса стоит маленькая старушонка с озабоченным лицом и с котомкой на спине. Она задумалась.
Батюшка никогда не сидел на кафедре.
Перед его уроком к первой скамейке среднего
ряда придвигался маленький столик, куда клались учебники, журнал и ставилась чернильница с пером для отметок. Но батюшка и за столом никогда не сидел, а ходил
по всему классу, останавливаясь в промежутках между скамейками. Особенно любил он Нину и называл ее «чужестраночкой».
Рядом с Вертело, к кому я,
по старой памяти экс-студента химии, также захаживал, стояла такая сила, как Клод-Бернар, создатель новой физиологии, тот самый, кому позднее, при Третьей республике, поставили бронзовую статую
перед главным входом во двор College de France, на площадке, окруженной деревьями,
по rue des Ecoles.
Сошли с тротуара, выстроились в
ряд и, как
по команде, почтительно сняли фуражки
перед товарищем.
Зотов покрякал, покашлял и, пожимаясь от холода, встал с постели.
По давнишней привычке, он долго стоял
перед образом и молился. Прочел «Отче наш», «Богородицу», «Верую» и помянул длинный
ряд имен. Кому принадлежат эти имена, он давно уже забыл и поминал только
по привычке.
По той же привычке он подмел комнату и сени и поставил свой толстенький четырехногий самоварчик из красной меди. Не будь у Зотова этих привычек, он не знал бы, чем наполнить свою старость.
Мы ее однажды осматривали через окно, при посредстве отрока Гиезия, в те часы, когда Малафей Пимыч, утомясь в жаркий день, «держал опочив» в сеничках.
По одной стене горенки тянулись в два тябла старинные иконы,
перед которыми стоял аналой с поклонною «рогозинкою», в угле простой деревянный стол и пред ним скамья, а в другом угле две скамьи, поставленные
рядом. В одном конце этих скамеек был положен толстый березовый обрубок, покрытый обрывками старой крестьянской свиты.
Нетова встретил в конторе,
рядом с кабинетом, высокий, чрезвычайно красивый седой мужчина за шестьдесят лет, одетый «по-немецки» — в длинноватый темно-кофейный сюртук и белый галстук. Он носил окладистую бороду, белее волос на голове. Работал он стоя
перед конторкой. При входе племянника он отпустил молодца, стоявшего у притолоки.
Кузька вздрогнул и открыл глаза. Он увидел
перед собой некрасивое, сморщенное, заплаканное лицо,
рядом с ним — другое, старушечье, беззубое, с острым подбородком и горбатым носом, а выше них бездонное небо с бегущими облаками и луной, и вскрикнул от ужаса. Софья тоже вскрикнула; им обоим ответило эхо, и в душном воздухе пронеслось беспокойство; застучал
по соседству сторож, залаяла собака. Матвей Саввич пробормотал что-то во сне и повернулся на другой бок.
На Большом лугу в таборе щепотьевцев задымились костры. Мы шли с Борей
по скошенным
рядам. Серые мотыльки мелькающими облаками вздымались
перед нами и сзади опять садились на
ряды. Жужжали в воздухе рыжие июньские жуки. Легавый Аякс очумело-радостно носился
по лугу.
Прошел он и сел во втором
ряду. И замер, прямо глядя
перед собою. Как будто удав прополз и лег. Жуткий, гадливый трепет пронесся
по рядам. Слухи становились грозящей действительностью.
Парадные двери распахнулись
перед ним как бы
по волшебству. Он быстро вошел в переднюю, сбросил на руки нескольких встретивших его лакеев шинель и, сунув одному из них шляпу, так же быстро миновал
ряд комнат и вошел в свой кабинет.
Он оглянулся на Никитича. Яков Потапович также посмотрел в сторону своего бывшего дядьки. Последний, поняв, что он лишний, вышел. Товарищи «
по ученью» остались одни. Гость уселся
рядом с Яковом Потаповичем и таинственным шепотом
передал ему, что Елисей Бомелий нашел средство спасти от смерти князя Владимира Воротынского.