Неточные совпадения
— Я ж не
говорю, чтобы его кто принудил. Разве
пан не знает, что он по своей воле перешел к ним?
— Пусть
пан только молчит и никому не
говорит: между козацкими возами есть один мой воз; я везу всякий нужный запас для козаков и по дороге буду доставлять всякий провиант по такой дешевой цене, по какой еще ни один жид не продавал. Ей-богу, так; ей-богу, так.
— Он сказал… прежде кивнул пальцем, а потом уже сказал: «Янкель!» А я: «
Пан Андрий!» —
говорю. «Янкель! скажи отцу, скажи брату, скажи козакам, скажи запорожцам, скажи всем, что отец — теперь не отец мне, брат — не брат, товарищ — не товарищ, и что я с ними буду биться со всеми. Со всеми буду биться!»
—
Пан полковник,
пан полковник! —
говорил жид поспешным и прерывистым голосом, как будто бы хотел объявить дело не совсем пустое. — Я был в городе,
пан полковник!
— Слушай,
пан, я все расскажу
пану, —
говорил жид.
— Ай, славная монета! Ай, добрая монета! —
говорил он, вертя один червонец в руках и пробуя на зубах. — Я думаю, тот человек, у которого
пан обобрал такие хорошие червонцы, и часу не прожил на свете, пошел тот же час в реку, да и утонул там после таких славных червонцев.
Через сотню быстрых шагов он догнал двух людей, один был в дворянской фуражке, а другой — в
панаме. Широкоплечие фигуры их заполнили всю панель, и, чтоб опередить их, нужно было сойти в грязь непросохшей мостовой. Он пошел сзади, посматривая на красные, жирные шеи. Левый, в
панаме, сиповато, басом
говорил...
Шемякин
говорил громко, сдобным голосом, и от него настолько сильно пахло духами, что и слова казались надушенными. На улице он казался еще более красивым, чем в комнате, но менее солидным, — слишком щеголеват был его костюм светло-сиреневого цвета, лихо измятая дорогая
панама, тросточка, с ручкой из слоновой кости, в пальцах руки — черный камень.
—
Пане Калганов, в шляхетной компании так мувиць не пржистои (в порядочном обществе так не
говорят).
— Я, дура, к нему тоже забежала, всего только на минутку, когда к Мите шла, потому разболелся тоже и он, пан-то мой прежний, — начала опять Грушенька, суетливо и торопясь, — смеюсь я это и рассказываю Мите-то: представь,
говорю, поляк-то мой на гитаре прежние песни мне вздумал петь, думает, что я расчувствуюсь и за него пойду.
Об отношениях своих к Грушеньке, прежних и теперешних,
пан Муссялович стал было заявлять горячо и гордо, так что Митя сразу вышел из себя и закричал, что не позволит «подлецу» при себе так
говорить.
— А вот чем,
пане, я много
говорить не буду: вот тебе деньги, — он вытащил свои кредитки, — хочешь три тысячи, бери и уезжай куда знаешь.
— Брось, Митя, он, может, правду
говорит; и без того много проиграл, — со странною ноткой в голосе произнесла и Грушенька. Оба
пана вдруг поднялись с места со страшно обиженным видом.
— Я Аграфена, я Грушенька,
говори по-русски, или слушать не хочу! —
Пан запыхтел от гонора и, ломая русскую речь, быстро и напыщенно произнес...
— Да нет, нет, это
пан теперь правду сказал, — загорячился опять Калганов, точно бог знает о чем шло дело. — Ведь он в Польше не был, как же он
говорит про Польшу? Ведь вы же не в Польше женились, ведь нет?
— Отчего не
поговорить? Дайте и другим
говорить. Коли вам скучно, так другие и не
говори, — вскинулась опять Грушенька, видимо нарочно привязываясь. У Мити как бы в первый раз что-то промелькнуло в уме. На этот раз
пан ответил уже с видимою раздражительностью...
Пан с трубкой
говорил по-русски порядочно, по крайней мере гораздо лучше, чем представлялся. Русские слова, если и употреблял их, коверкал на польский лад.
Пан Муссялович вставлял страшно много польских слов в свои фразы и, видя, что это только возвышает его в глазах председателя и прокурора, возвысил наконец свой дух окончательно и стал уже совсем
говорить по-польски.
— Так и отдаст тебе польский игрок миллион! — воскликнул Митя, но тотчас спохватился. — Прости,
пане, виновен, вновь виновен, отдаст, отдаст миллион, на гонор, на польску честь! Видишь, как я
говорю по-польски, ха-ха! Вот ставлю десять рублей, идет — валет.
Некоторое время Бурмакин, однако ж, откладывал решение, а соседи между тем уже громко
говорили, что Милочка вошла в интимную связь с
паном Мазуровским и что последний даже хвалится этим. Старик Бурмакин не выдержал и приехал в Веригино.
— Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! —
говорил он, указывая по сторонам. — Это колдун хочет устрашить людей, чтобы никто не добрался до нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! Дай сюда на руки мне сына! — При сем слове поднял
пан Данило своего сына вверх и поднес к губам. — Что, Иван, ты не боишься колдунов? «Нет,
говори, тятя, я козак». Полно же, перестань плакать! домой приедем! Приедем домой — мать накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет...
Слушай,
пан Данило, как страшно
говорят: что будто ему все чудилось, что все смеются над ним.
Воздушная Катерина задрожала. Но уже
пан Данило был давно на земле и пробирался с своим верным Стецьком в свои горы. «Страшно, страшно!» —
говорил он про себя, почувствовав какую-то робость в козацком сердце, и скоро прошел двор свой, на котором так же крепко спали козаки, кроме одного, сидевшего на сторо́же и курившего люльку. Небо все было засеяно звездами.
Паны веселятся и хвастают,
говорят про небывалые дела свои, насмехаются над православьем, зовут народ украинский своими холопьями и важно крутят усы, и важно, задравши головы, разваливаются на лавках.
— Да, сны много
говорят правды. Однако ж знаешь ли ты, что за горою не так спокойно? Чуть ли не ляхи стали выглядывать снова. Мне Горобець прислал сказать, чтобы я не спал. Напрасно только он заботится; я и без того не сплю. Хлопцы мои в эту ночь срубили двенадцать засеков. Посполитство [Посполитство — польские и литовские
паны.] будем угощать свинцовыми сливами, а шляхтичи потанцуют и от батогов.
— Что и
говорить! Это всякий уже знает,
пан голова. Все знают, как ты выслужил царскую ласку. Признайся теперь, моя правда вышла: хватил немного на душу греха, сказавши, что поймал этого сорванца в вывороченном тулупе?
Как им петь, как
говорить про лихие дела:
пан их Данило призадумался, и рукав кармазинного [Кармазинный — красного сукна.] жупана опустился из дуба и черпает воду; пани их Катерина тихо колышет дитя и не сводит с него очей, а на незастланную полотном нарядную сукню серою пылью валится вода.
Слышно между общим содомом, что
говорят про заднепровский хутор
пана Данила, про красавицу жену его…
— Слышите ли? —
говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим сопутникам, — комиссар сам своею особою приедет к нашему брату, то есть ко мне, на обед! О! — Тут голова поднял палец вверх и голову привел в такое положение, как будто бы она прислушивалась к чему-нибудь. — Комиссар, слышите ли, комиссар приедет ко мне обедать! Как думаешь,
пан писарь, и ты, сват, это не совсем пустая честь! Не правда ли?
— Бог знает что
говоришь ты,
пан Данило!
Это последнее обстоятельство объяснялось тем, что в народе прошел зловещий слух:
паны взяли верх у царя, и никакой опять свободы не будет. Мужиков сгоняют в город и будут расстреливать из пушек… В панских кругах, наоборот,
говорили, что неосторожно в такое время собирать в город такую массу народа. Толковали об этом накануне торжества и у нас. Отец по обыкновению махал рукой: «Толкуй больной с подлекарем!»
Бывало, конечно, и так, что оба
пана приходили к сознанию своего, как теперь принято
говорить, классового интереса и заключали временный союз против Микиты. Тогда Миките приходилось плохо, если только Янкель не успевал своевременно обеспечить ему убежище.
Я, конечно, ничего ни с кем не
говорил, но отец с матерью что-то заметили и без меня. Они тихо
говорили между собой о «
пане Александре», и в тоне их было слышно искреннее сожаление и озабоченность. Кажется, однако, что на этот раз Бродский успел справиться со своим недугом, и таким пьяным, как других письмоводителей, я его не видел. Но все же при всей детской беспечности я чувствовал, что и моего нового друга сторожит какая-то тяжелая и опасная драма.
«
Пан Лохманович, —
говорил про него капитан, — знает, чем пахнет дым из каждой печной трубы в Гарном Луге».
Дешерт стал одеваться, крича, что он умрет в дороге, но не останется ни минуты в доме, где смеются над умирающим родственником. Вскоре лошади Дешерта были поданы к крыльцу, и он, обвязанный и закутанный, ни с кем не прощаясь, уселся в бричку и уехал. Весь дом точно посветлел. На кухне
говорили вечером, каково-то у такого
пана «людям», и приводили примеры панского бесчеловечья…
Восстание умирало.
Говорили уже не о битвах, а о бойнях и об охоте на людей. Рассказывали, будто мужики зарывали пойманных
панов живыми в землю и будто одну такую могилу с живыми покойниками казаки еще вовремя откопали где-то недалеко от Житомира…
Это был первый «агитатор», которого я увидел в своей жизни. Он прожил в городе несколько дней, ходил по вечерам гулять на шоссе, привлекая внимание своим студенческим видом, очками,
панамой, длинными волосами и пледом. Я иной раз ходил с ним, ожидая откровений. Но студент молчал или
говорил глубокомысленные пустяки…
Явившаяся убирать ужин Катря старалась обойти веселого старичка подальше и сердито отмахивалась свободною рукой, когда Чермаченко тянулся ее ущипнуть. Собственно
говоря, к такому заигрыванью приезжих «
панов» Катря давно привыкла, но сейчас ее смущало присутствие Петра Елисеича.
— Может,
пане, и один. Мряка была; кони были мокрые. Может, и точно так
говорит ваша милость, рудый конь один был.
— Ну,
пан Прудиус, иди к доске, —
говорил он совсем ласковым голосом.
Около m-me Майзель вертелся Перекрестов и Летучий, два секретаря Евгения Константиныча, которым решительно нечего было делать, ухаживали за Наташей Шестеркиной и Канунниковой,
пан Братковский бродил с «галками», «почти молодые люди» — за дочерями Сарматова, Прейн любил
говорить с m-me Дымцевич и т. д.
— Пустите меня! — сказал я, удивляясь, что и в таком необычном положении я все-таки могу
говорить, но рука
пана Тыбурция только еще сильнее сжала мою ногу.
— Плохо, молодой человек, плохо! —
говорил мне нередко старый Януш из зáмка, встречая меня на улицах города в свите
пана Туркевича или среди слушателей
пана Драба.
Либо
пан, либо пропал, —
говорит он себе, и ежели легкая нажива не удается ему, то он не особенно ропщет, попадая вместо хором в навозную кучу.
«
Паны дерутся, а у хлопов чубы болят», —
говорит старая малороссийская пословица, и в настоящем случае она с удивительною пунктуальностью применяется на практике. Но только понимает ли заманиловский Авдей, что его злополучие имеет какую-то связь с «молчаливым тостом»? что от этого зависит война или мир, повышение или понижение курса, дороговизна или дешевизна, наличность баланса или отсутствие его?
— О, я не смею того! Это слишком большая честь для меня! — проговорила плутоватым голосом пани Вибель и засмеялась: своей прелестной кокетливостью она окончательно поражала Аггея Никитича. — Но я желала бы знать,
пан Зверев, о чем вы, запершись,
говорили с мужем.
— Нерозумем, цо
пан муви [Я не понимаю, что вы
говорите (Прим. автора.).], — сказала она.
— Нужно
говорить «двех», а не «двох»,
пан Кшепшицюльский! — наставительно произнес Глумов и, обратись ко мне, пропел из «Руслана»:.
—
Говорю, как рота хочет, — повторил
Панов. — Не в первый раз: возьмет и отдаст.
— Я
говорю, домой приказать не хочешь ли чего? — опять спросил
Панов, трогая его за холодную ширококостую руку.