Неточные совпадения
Возле нее лежал ребенок, судорожно схвативший рукою за тощую
грудь ее и скрутивший ее своими
пальцами от невольной злости, не нашед в ней молока; он уже не плакал и не кричал, и только по тихо опускавшемуся и подымавшемуся животу его можно было думать, что он еще не умер или, по крайней мере, еще только готовился испустить последнее дыханье.
Почти то же самое случилось теперь и с Соней; так же бессильно, с тем же испугом, смотрела она на него несколько времени и вдруг, выставив вперед левую руку, слегка, чуть-чуть, уперлась ему
пальцами в
грудь и медленно стала подниматься с кровати, все более и более от него отстраняясь, и все неподвижнее становился ее взгляд на него.
Она вертела в
пальцах тонкий стебелек полевого цветка, легкая мантилья спустилась ей на локти, и широкие серые ленты шляпы прильнули к ее
груди.
— Рабочие хотят взять фабрики, крестьяне — землю, интеллигентам хочется власти, — говорила она, перебирая
пальцами кружево на
груди. — Все это, конечно, и нужно и будет, но ведь таких, как ты, — удовлетворит ли это?
— Ни в одной стране люди не нуждаются в сдержке, в обуздании их фантазии так, как они нуждаются у нас, — сказал он, тыкая себя
пальцем в мягкую
грудь, и эти слова, очень понятные Самгину, заставили его подумать...
Сложив щепотью тоненькие, острые
пальцы, тыкала ими в лоб, плечи,
грудь Клима и тряслась, едва стоя на ногах, быстро стирая ладонью слезы с лица.
— Разрешите взглянуть — какие повреждения, — сказал фельдшер, присаживаясь на диван, и начал щупать
грудь, бока;
пальцы у него были нестерпимо холодные, жесткие, как железо, и острые.
Дуняша положила руку Лютова на
грудь его, но рука снова сползла и
палец коснулся паркета. Упрямство мертвой руки не понравилось Самгину, даже заставило его вздрогнуть. Макаров молча оттеснил Алину в угол комнаты, ударом ноги открыл там дверь, сказал Дуняше: «Иди к ней!» — и обратился к Самгину...
Закурив папиросу, сердито барабаня
пальцами по толстому «Делу», Клим Иванович закрыл глаза, чтобы лучше видеть стройную фигуру Таисьи, ее высокую
грудь, ее спокойные, уверенные движения и хотя мало подвижное, но — красивое лицо, внимательные, вопрошающие глаза.
— Должны следить, — сказал маленький человек не только уверенно, а даже как будто требовательно. Он достал чайной ложкой остаток варенья со дна стакана, съел его, вытер губы платком и с неожиданным ехидством, которое очень украсило его лицо сыча, спросил, дотронувшись
пальцем до
груди Самгина...
Отделился и пошел навстречу Самгину жандарм, блестели его очки; в одной руке он держал какие-то бумаги,
пальцы другой дергали на
груди шнур револьвера, а сбоку жандарма и на шаг впереди его шагал Судаков, натягивая обеими руками картуз на лохматую голову; луна хорошо освещала его сухое, дерзкое лицо и медную пряжку ремня на животе; Самгин слышал его угрюмые слова...
— Я, — сказал Макаров, ткнув себя
пальцем в
грудь, и обратился к Туробоеву...
Встряхнув плечами и
грудью, щелкнув
пальцами, она с удовольствием сказала...
Клим почувствовал, что вопрос этот толкнул его в
грудь. Судорожно барабаня
пальцами по медной пряжке ремня своего, он ожидал: что еще скажет она? Но Маргарита, застегивая крючком пуговки ботинок, ничего не говорила.
Самгин подошел к двери в зал; там шипели, двигали стульями, водворяя тишину; пианист, точно обжигая
пальцы о клавиши, выдергивал аккорды, а дама в сарафане, воинственно выгнув могучую
грудь, высочайшим голосом и в тоне обиженного человека начала петь...
— Ну, так что же ты скажешь? Событие, брат! Знаешь, Азеф и это, — он ткнул себя
пальцем в
грудь, — это ударчики мордогубительные, верно?
Он долго и осторожно стягивал с широких плеч старенькое пальто, очутился в измятом пиджаке с карманами на
груди и подпоясанном широким суконным поясом, высморкался, тщательно вытер бороду платком, причесал
пальцами редкие седоватые волосы, наконец не торопясь прошел в приемную, сел к столу и — приступил к делу...
Помолчала, точно прислушиваясь к чему-то, перебирая
пальцами цепочку часов на
груди, потом твердо выговорила...
Я — сам бил, — сказал он, удивленно мигая, и потыкал
пальцем в
грудь себе.
Лютов ткнул в
грудь свою, против сердца, указательным
пальцем и повертел им, точно штопором. Неуловимого цвета, но очень блестящие глаза его смотрели в лицо Клима неприятно щупающим взглядом; один глаз прятался в переносье, другой забегал под висок. Они оба усмешливо дрогнули, когда Клим сказал...
— Что же это… какой же это человек? — шепотом спросил жандарм, ложась
грудью на стол и сцепив
пальцы рук. — Действительно — с крестами, с портретами государя вел народ, да? Личность? Сила?
— Сделайте молящуюся фигуру! — сморщившись, говорил Кирилов, так что и нос ушел у него в бороду, и все лицо казалось щеткой. — Долой этот бархат, шелк! поставьте ее на колени, просто на камне, набросьте ей на плечи грубую мантию, сложите руки на
груди… Вот здесь, здесь, — он
пальцем чертил около щек, — меньше свету, долой это мясо, смягчите глаза, накройте немного веки… и тогда сами станете на колени и будете молиться…
Он роется в памяти и смутно дорывается, что держала его когда-то мать, и он, прижавшись щекой к ее
груди, следил, как она перебирала
пальцами клавиши, как носились плачущие или резвые звуки, слышал, как билось у ней в
груди сердце.
И он уперся было мне в
грудь пальцем.
— Готов, — сказал фельдшер, мотнув головой, но, очевидно, для порядка, раскрыл мокрую суровую рубаху мертвеца и, откинув от уха свои курчавые волосы, приложился к желтоватой неподвижной высокой
груди арестанта. Все молчали. Фельдшер приподнялся, еще качнул головой и потрогал
пальцем сначала одно, потом другое веко над открытыми голубыми остановившимися глазами.
— Ну, брат, шалишь: у нее сегодня сеанс с Лепешкиным, — уверял «Моисей», направляясь к выходу из буфета; с половины дороги он вернулся к Привалову, долго грозил ему
пальцем, ухмыляясь глупейшей пьяной улыбкой и покачивая головой, и, наконец, проговорил: — А ты, брат, Привалов, ничего… Хе-хе! Нет, не ошибся!.. У этой Тонечки, черт ее возьми, такие амуры!.. А
грудь?.. Ну, да тебе это лучше знать…
— Смотрит Марья Алексевна на
пальцы Верочке, а на
пальцах перстни с крупными брильянтами! — этот перстень, мамаша, стоит 2 000 р., а этот, мамаша, дороже — 4 000 р., а вот на
грудь посмотрите, мамаша, эта брошка еще дороже: она стоит 10 000 р.!
Толстый
палец потянулся к моей
груди. Две средних пуговицы мундира не были застегнуты.
Но я испугался, побежал за нею и стал швырять в мещан голышами, камнями, а она храбро тыкала мещан коромыслом, колотила их по плечам, по башкам. Вступились и еще какие-то люди, мещане убежали, бабушка стала мыть избитого; лицо у него было растоптано, я и сейчас с отвращением вижу, как он прижимал грязным
пальцем оторванную ноздрю, и выл, и кашлял, а из-под
пальца брызгала кровь в лицо бабушке, на
грудь ей; она тоже кричала, тряслась вся.
В полутемной тесной комнате, на полу, под окном, лежит мой отец, одетый в белое и необыкновенно длинный;
пальцы его босых ног странно растопырены,
пальцы ласковых рук, смирно положенных на
грудь, тоже кривые; его веселые глаза плотно прикрыты черными кружками медных монет, доброе лицо темно и пугает меня нехорошо оскаленными зубами.
Идет неуклюжий Валей, ступая по грязи тяжело, как старая лошадь; скуластое лицо его надуто, он смотрит, прищурясь, в небо, а оттуда прямо на
грудь ему падает белый осенний луч, — медная пуговица на куртке Валея горит, татарин остановился и трогает ее кривыми
пальцами.
Я зачерпнул из ведра чашкой, она, с трудом приподняв голову, отхлебнула немножко и отвела руку мою холодной рукою, сильно вздохнув. Потом взглянула в угол на иконы, перевела глаза на меня, пошевелила губами, словно усмехнувшись, и медленно опустила на глаза длинные ресницы. Локти ее плотно прижались к бокам, а руки, слабо шевеля
пальцами, ползли на
грудь, подвигаясь к горлу. По лицу ее плыла тень, уходя в глубь лица, натягивая желтую кожу, заострив нос. Удивленно открывался рот, но дыхания не было слышно.
Брюхо у него и часть зоба или
груди — белые; глаза темные, немного навыкате, довольно большие и веселые, ножки темноватые, почти черненькие; три передних
пальца очень длинны и снабжены острыми и довольно долгими ногтями.
— Моя дочь пока еще вовсе не полновластная хозяйка в этом доме. В этом доме я хозяйка и ее мать, — отвечала Ольга Сергеевна, показывая
пальцем на свою
грудь. — Я хозяйка-с, и прошу вас не бывать здесь, потому что у меня дочери девушки и мне дорога их репутация.
Это-то и была знакомая Лихонину баба Грипа, та самая, у которой в крутые времена он не только бывал клиентом, но даже кредитовался. Она вдруг узнала Лихонина, бросилась к нему, обняла, притиснула к
груди и поцеловала прямо в губы мокрыми горячими толстыми губами. Потом она размахнула руки, ударила ладонь об ладонь, скрестила
пальцы с
пальцами и сладко, как умеют это только подольские бабы, заворковала...
Он осторожно провел
пальцами по голой руке и погладил
грудь немножко ниже ключиц.
Бездарнее и отвратительнее сыграть эту роль было невозможно, хотя артист и старался говорить некоторые характерные фразы громко, держал известным образом по-купечески большой
палец на руке, ударял себя при патетических восклицаниях в
грудь и прикладывал в чувствительных местах руку к виску; но все это выходило только кривляканьем, и кривляканьем самой грубой и неподвижной натуры, так что артист, видимо, родился таскать кули с мукою, но никак уж не на театре играть.
Он дышал быстро, хватая воздух короткими, жадными вздохами. Голос у него прерывался, костлявые
пальцы бессильных рук ползали по
груди, стараясь застегнуть пуговицы пальто.
Мать наскоро перевязала рану. Вид крови наполнял ей
грудь жалостью, и, когда
пальцы ее ощущали влажную теплоту, дрожь ужаса охватывала ее. Она молча и быстро повела раненого полем, держа его за руку. Освободив рот, он с усмешкой в голосе говорил...
Она вскочила на ноги, бросилась в кухню, накинула на плечи кофту, закутала ребенка в шаль и молча, без криков и жалоб, босая, в одной рубашке и кофте сверх нее, пошла по улице. Был май, ночь была свежа, пыль улицы холодно приставала к ногам, набиваясь между
пальцами. Ребенок плакал, бился. Она раскрыла
грудь, прижала сына к телу и, гонимая страхом, шла по улице, шла, тихонько баюкая...
Сторож, седой, горбоносый, с медалями на
груди, растолкал толпу и сказал Букину, грозя
пальцем...
Когда они встали в дверях, Игнат поднял голову, мельком взглянул на них и, запустив
пальцы в кудрявые волосы, наклонился над газетой, лежавшей на коленях у него; Рыбин, стоя, поймал на бумагу солнечный луч, проникший в шалаш сквозь щель в крыше, и, двигая газету под лучом, читал, шевеля губами; Яков, стоя на коленях, навалился на край нар
грудью и тоже читал.
А бедняга-«профессор» только озирался с глубокою тоской, и невыразимая мука слышалась в его голосе, когда, обращая к мучителю свои тусклые глаза, он говорил, судорожно царапая
пальцами по
груди...
— Сломить меня не думайте, как сделали это с прежним вице-губернатором! — продолжал Калинович, колотя
пальцем по столу. — Меня там знают и вам не выдадут; а я, с своей стороны, нарочно останусь здесь, чтоб не дать вам пикнуть, дохнуть… Понимаете ли вы теперь всю мою нравственную ненависть к вашим проделкам? — заключил он, колотя себя в
грудь.
— У, как высоко! — произнесла она ослабевшим и вздрагивающим голосом. — Когда я гляжу с такой высоты, у меня всегда как-то сладко и противно щекочет в
груди… и
пальцы на ногах щемит… И все-таки тянет, тянет…
Подле него, красавца в полном смысле слова, поместился низенького роста неуклюжий рыжебородый человек в черном мешковатом сюртуке и, тыкая
пальцем веснушчатой, покрытой рыжими волосами руки в
грудь Н.П. Пашенного, ему что-то проповедовал.
И он вдруг зарыдал истерически. Он утирал
пальцами текущие слезы. Плечи и
грудь его сотрясались от рыданий… Он забыл всё на свете.
— Нельзя этого intelligere, нельзя, а если и можно, так вот чем!.. Сердцем нашим!.. — И Егор Егорыч при этом постучал себе
пальцем в
грудь. — А не этим! — прибавил он, постучав уже
пальцем в лоб.
И Михеич
пальцем показал на
груди своей место, где в Степана попала пуля.
Не зорко смотрели башкирцы за своим табуном. Пришли они от Волги до самой Рязани, не встретив нигде отпора; знали, что наши войска распущены, и не ожидали себе неприятеля; а от волков, думали, обережемся чебузгой да горлом. И четверо из них, уперев в верхние зубы концы длинных репейных дудок и набрав в широкие
груди сколько могли ветру, дули, перебирая
пальцами, пока хватало духа. Другие подтягивали им горлом, и огонь освещал их скулистые лица, побагровевшие от натуги.