Неточные совпадения
Лицом к солдатам стоял
офицер, спина его крест-накрест связана ремнями, размахивая синенькой полоской обнаженной шашки, указывая ею в сторону Зимнего дворца, он, казалось,
собирался перепрыгнуть через солдат, другой
офицер, чернобородый, в белых перчатках, стоял лицом к Самгину, раскуривая папиросу, вспыхивали спички, освещая его глаза.
Людей в ресторане становилось все меньше, исчезали одна за другой женщины, но шум возрастал. Он сосредоточивался в отдаленном от Самгина углу, где
собрались солидные штатские люди, три
офицера и высокий, лысый человек в форме интенданта, с сигарой в зубах и с крестообразной черной наклейкой на левой щеке.
В этой, по-видимому, сонной и будничной жизни выдалось, однако ж, одно необыкновенное, торжественное утро. 1-го марта, в воскресенье, после обедни и обычного смотра команде, после вопросов: всем ли она довольна, нет ли у кого претензии, все,
офицеры и матросы,
собрались на палубе. Все обнажили головы: адмирал вышел с книгой и вслух прочел морской устав Петра Великого.
Мы стояли в местечке ***. Жизнь армейского
офицера известна. Утром ученье, манеж; обед у полкового командира или в жидовском трактире; вечером пунш и карты. В *** не было ни одного открытого дома, ни одной невесты; мы
собирались друг у друга, где, кроме своих мундиров, не видали ничего.
Двоюродный брат был еще недавно веселым мальчиком в кургузом и некрасивом юнкерском мундире. Теперь он артиллерийский
офицер, говорит об ученых книгах и умных людях, которых называет «личностями», и имеет собственного денщика, с которым
собирается установить особые, не «рутинно — начальственные» отношения.
В одно время здесь
собралась группа молодежи. Тут был, во — первых, сын капитана, молодой артиллерийский
офицер. Мы помнили его еще кадетом, потом юнкером артиллерийского училища. Года два он не приезжал, а потом явился новоиспеченным поручиком, в свежем с иголочки мундире, в блестящих эполетах и сам весь свежий, радостно сияющий новизной своего положения, какими-то обещаниями и ожиданиями на пороге новой жизни.
Настала и среда. В гостиной Юлии Павловны
собралось человек двенадцать или пятнадцать гостей. Четыре молодые дамы, два иностранца с бородами, заграничные знакомые хозяйки да
офицер составляли один кружок.
Она усадила Санина возле себя и начала говорить ему о Париже, куда
собиралась ехать через несколько дней, о том, что немцы ей надоели, что они глупы, когда умничают, и некстати умны, когда глупят; да вдруг, как говорится, в упор — à brule pourpoint — спросила его, правда ли, что он вот с этим самым
офицером, который сейчас тут сидел, на днях дрался из-за одной дамы?
— Всем юнкерам второго курса
собраться немедленно на обеденной площадке! Форма одежды обыкновенная. (Всем людям военного дела известно, что обыкновенная форма одежды всегда сопутствует случаям необыкновенным.) Взять с собою листки с вакансиями! Живо, живо, господа обер-офицеры!
— Мы там нанялись в работники к одному эксплуататору; всех нас, русских,
собралось у него человек шесть — студенты, даже помещики из своих поместий, даже
офицеры были, и всё с тою же величественною целью.
Люди помоложе и посмирнее только радовались, на них глядя, и просовывали головы послушать; толпа
собралась на кухне большая; разумеется, унтер-офицеров тут не было.
Реже других к ней приходил высокий, невеселый
офицер, с разрубленным лбом и глубоко спрятанными глазами; он всегда приносил с собою скрипку и чудесно играл, — так играл, что под окнами останавливались прохожие, на бревнах
собирался народ со всей улицы, даже мои хозяева — если они были дома — открывали окна и, слушая, хвалили музыканта. Не помню, чтобы они хвалили еще кого-нибудь, кроме соборного протодьякона, и знаю, что пирог с рыбьими жирами нравился им все-таки больше, чем музыка.
Марья Дмитриевна повернулась и пошла домой рядом с Бутлером. Месяц светил так ярко, что около тени, двигавшейся подле дороги, двигалось сияние вокруг головы. Бутлер смотрел на это сияние около своей головы и
собирался сказать ей, что она все так же нравится ему, но не знал, как начать. Она ждала, что он скажет. Так, молча, они совсем уж подходили к дому, когда из-за угла выехали верховые. Ехал
офицер с конвоем.
Погода была чудная, солнечная, тихая, с бодрящим свежим воздухом. Со всех сторон трещали костры, слышались песни. Казалось, все праздновали что-то. Бутлер в самом счастливом, умиленном расположении духа пошел к Полторацкому. К Полторацкому
собрались офицеры, раскинули карточный стол, и адъютант заложил банк в сто рублей. Раза два Бутлер выходил из палатки, держа в руке, в кармане панталон, свой кошелек, но, наконец, не выдержал и, несмотря на данное себе и братьям слово не играть, стал понтировать.
В то время как на мостике
собралась толпа и толковала с
офицерами о странном явлении, явилась Фрези Грант и стала просить капитана, чтобы он пристал к острову — посмотреть, какая это земля.
И вот завтра его порют. Утром мы
собрались во второй батальон на конфирмацию. Солдаты выстроены в каре, — оставлено только место для прохода. Посередине две кучи длинных березовых розог, перевязанных пучками. Придут
офицеры, взглянут на розги и выйдут из казармы на крыльцо. Пришел и Шептун. Сутуловатый, приземистый, исподлобья взглянул он своими неподвижными рыбьими глазами на строй, подошел к розгам, взял пучок, свистнул им два раза в воздухе и, бережно положив, прошел в фельдфебельскую канцелярию.
Во всем этом жидовском кагале, кроме меня, не было ни одного раненого
офицера, и хотя,
сбираясь в поход, я захватил с собой дюжины две книг, но на беду, за несколько дней до сражения, верный и трезвый мой слуга, Афонька, заложил их за полштофа вина какому-то маркитанту, который отправился вслед за войском.
Молодые
офицеры соскочили с диванов; все официанты
собрались в гостиной.
Немного времени спустя я распрощался с
офицерами и вышел из палатки. Вечерело; люди одевались в шинели, приготовляясь к зоре. Роты выстроились на линейках, так что каждый батальон образовал замкнутый квадрат, внутри которого были палатки и ружья в козлах. В тот же день, благодаря дневке,
собралась вся наша дивизия. Барабаны пробили зорю, откуда-то издалека послышались слова команды...
Через несколько дней мы пришли в Александрию, где
собралось очень много войск. Еще сходя с высокой горы, мы видели огромное пространство, пестревшее белыми палатками, черными фигурами людей, длинными коновязями и блестевшими кое-где рядами медных пушек и зеленых лафетов и ящиков. По улице города ходили целые толпы
офицеров и солдат.
Перед походом, когда полк, уже совсем готовый, стоял и ждал команды, впереди
собралось несколько
офицеров и наш молоденький полковой священник. Из фронта вызвали меня и четырех вольноопределяющихся из других батальонов; все поступили в полк на походе. Оставив ружья соседям, мы вышли вперед и стали около знамени; незнакомые мне товарищи были взволнованы, да и у меня сердце билось сильнее, чем всегда.
Алексей. Гетмана? Отлично! Сегодня в три часа утра гетман, бросив на произвол судьбы армию, бежал, переодевшись германским
офицером, в германском поезде, в Германию. Так что в то время, как поручик
собирается защищать гетмана, его давно уже нет. Он благополучно следует в Берлин.
Однажды, заручившись благосклонностью станового пристава, мы
собрались туда довольно большим обществом, состоявшим исключительно из
офицеров и полковых дам.
Общество же его было такое: чтобы
собирались в известные дни, по праздникам, дети и взрослые — по преимуществу из простого народа — в большое помещение и, между прочим, чтобы никому запрету не было: и студент, и
офицер, и гимназистка может прийти.
На масленице шестого года жизни Сергия в затворе из соседнего города, после блинов с вином,
собралась веселая компания богатых людей, мужчин и женщин, кататься на тройках. Компания состояла из двух адвокатов, одного богатого помещика,
офицера и четырех женщин. Одна была жена
офицера, другая — помещика, третья была девица, сестра помещика, и четвертая была разводная жена, красавица, богачка и чудачка, удивлявшая и мутившая город своими выходками.
Солдаты, составив ружья, бросились к ручью; батальонный командир сел в тени, на барабан, и, выразив на полном лице степень своего чина, с некоторыми
офицерами расположился закусывать; капитан лег на траве под ротной повозкой; храбрый поручик Розенкранц и еще несколько молодых
офицеров, поместясь на разостланных бурках,
собрались кутить, как то заметно было по расставленным около них фляжкам и бутылкам и по особенному одушевлению песенников, которые, стоя полукругом перед ними, с присвистом играли плясовую кавказскую песню на голос лезгинки...
Ну, вот, когда мы, младшие обер-офицеры,
собрались на совещание и когда стали выкладывать кто пять, кто десять рублей, у меня вдруг загорелась голова.
Было много веселых игр, смеха и песен — на следующее утро уезжал в Петербург сын Петра Ильича,
офицер, и знакомые
собрались проводить его.
Узнали его
офицеры, повезли в крепость. Обрадовались солдаты, товарищи
собрались к Жилину.
Но морякам было не до фруктов. Корвет, зашедший на Мадеру по пути,
собирался простоять на острове всего только до следующего вечера, и потому все свободные
офицеры торопились поскорее на берег.
Почти все
офицеры и гардемарины с «Коршуна», исключая старшего
офицера, ревизора, батюшки и вахтенного,
собрались здесь.
А старший
офицер, Андрей Николаевич, озабоченный постановкой новой грот-мачты, долго беседовал с боцманом насчет ее вооружения и уже просил ревизора завтра же прислать из Батавии хорошее крепкое дерево и присмотреть шлюпки. На берег он не
собирался, пока «Коршун» не будет совсем готов и снова не сделается прежним красавцем, готовым выдержать с честью новый ураган.
А пока он, в числе нескольких
офицеров, принимал деятельное участие в приготовлениях к балу-пикнику, который
собирались дать русские моряки в ответ на балы и обеды радушных и милых калифорнийцев.
— Ну вот, теперь вы хорошо читаете… А то тянули-тянули… А еще
собираетесь быть хорошим морским
офицером… В морской службе нельзя копаться… Продолжайте.
На следующее утро, когда доктор с Ашаниным
собрались ехать на берег, старший
офицер подошел к Ашанину и позвал к себе в каюту.
Ашанин был прав. В общей радости обитателей корвета не принимали участия лишь несколько человек: два или три
офицера, боцмана и некоторые из унтер-офицеров. Последние
собрались в палубе около боцманской каюты и таинственно совещались, как теперь быть — неужто так-таки и не поучи матроса? В конце концов, они решили, что без выучки нельзя, но только надо бить с рассудком, тогда ничего — кляуза не выйдет.
Те
собирались очень копотливо и как-то ухитрялись перебегать с места на место, пока, наконец, внушительная ругань Федотова и других унтер-офицеров, сопровождаемая довольно угрожающими пантомимами, не побудила китайцев покинуть негостеприимных «варваров» и перебраться на шампуньки и оттуда предлагать свои товары и делать матросам какие-то таинственные знаки, указывая на рот.
Толпа любопытных канаков уже
собралась на пристани, когда из катера и вельбота вышли русские
офицеры в шитых мундирах, в саблях и треуголках на голове. И мужчины и женщины глазели на прибывших во все глаза, видимо восхищаясь блеском мундиров, а мальчишки просто-таки без церемонии трогали сабли и улыбались при этом своими добродушными ласковыми глазами.
Вслед затем из публики вышел молодой человек, ведя за руку молодую женщину, и начал тот же танец, но только вдвоем. Но Володе не особенно понравился и первый танец, и он
собирался уже выходить, как в числе зрителей первого ряда увидал нескольких корветских
офицеров, и в том числе своего любимца — доктора Федора Васильевича, и он подошел к своим.
— Мы недавно расстреляли двух
офицеров, которые
собирались уйти, сказал гусар.
— Добровольцы по всем дорогам уходят в Феодосию, а оттуда в Керчь. В городе полная анархия.
Офицеры все забирают в магазинах, не платя, солдаты врываются в квартиры и грабят. Говорят,
собираются устроить резню в тюрьмах. Рабочие уже выбрали тайный революционный комитет, чтобы взять власть в свои руки.
Наша палатка стояла недалеко от орудий, на сухом и высоком месте, с которого вид был особенно обширен. Подле палатки, около самой батареи, на расчищенной площадке была устроена нами игра в городки, или чушки. Услужливые солдатики тут же приделали для нас плетеные лавочки и столик. По причине всех этих удобств артиллерийские
офицеры, наши товарищи, и несколько пехотных любили по вечерам
собираться к нашей батарее и называли это место клубом.
«Случилось мне, — пишет Исмайлов, — тронуть своего противника за самую чувствительную струну, и я чуть-чуть не поплатился за то слишком дорого. Генерал праздновал свой день ангела. На праздник
собралось много гостей. Один из адъютантов генерала, артиллерийский
офицер, представил ему в презент пушечку вершков 6 или 7, превосходно отделанную, со всем походным прибором, кроме лошадей.
И я вышел к перекрестку, где стояли извозчики, стал нанимать сани, но извозчики только смеялись надо мною. Тогда, уже не
собираясь ехать, я сел в сани самого заднего извозчика, он мне что-то сказал, я кротко возразил, и вдруг он, не торгуясь, поехал. Нас обгоняли на тройках пьяные
офицеры из дома с завешанным фасадом. Я боялся — вдруг они заметят меня на темном извозчике и зарубят шашками.
Всю ночь мы промерзли в холодном сарае. Я совсем почти не спал от холода, забывался только на несколько минут. Чуть забрезжил рассвет, все поднялись и стали
собираться. На хуторе набилась масса обозов. Чтоб при выезде не было толкотни, старший по чину
офицер распределил порядок выступления частей. Наш обоз был назначен в самый конец очереди.
Через несколько месяцев, по производству в корнеты, у Николая Герасимовича, жившего в казенной квартире в казармах полка, находившихся, как мы уже упоминали, в предместье Варшавы, в Лазенках,
собралась вечером компания
офицеров.
Будзилович в Оршанский уезд прибыл в апреле, представился местной полиции под именем русского
офицера, предъявил билет и стал разъезжать по помещикам, везде обучал молодых людей строю, желая составить образцовый отряд, в пример всей имеющейся
собраться шайки.
Он любил только свою Голштинию, завел родную обстановку, окружил себя голштинскими
офицерами,
собирался отдать шведам завоевания своего деда, чтобы они помогли ему отнять Шлезвиг у Дании.
Шнырял он однажды в вечерние сумерки около дома Лориных с мальчиком и увидел, что со двора вышли сначала трое молодых мужчин, из них один
офицер, и вслед за ними выехали на извозчичьих санях две молодые женщины, а конфидент его
собирался затворить ворота.
Он любил только свою Голштинию, завел родную обстановку, окружил себя шлезвигскими
офицерами,
собирался отдать шведам завоевания своего деда, дабы они помогли ему отнять Шлезвиг у Дании.