Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про
себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши,
отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Тогда он Старицу сжег, а жен и дев старицких
отдал самому
себе на поругание.
— И будете вы платить мне дани многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу на меня отпиши, а ярку
себе оставь; у кого грош случится, тот разломи его начетверо: одну часть мне
отдай, другую мне же, третью опять мне, а четвертую
себе оставь. Когда же пойду на войну — и вы идите! А до прочего вам ни до чего дела нет!
И вдруг совершенно неожиданно голос старой княгини задрожал. Дочери замолчали и переглянулись. «Maman всегда найдет
себе что-нибудь грустное», сказали они этим взглядом. Они не знали, что, как ни хорошо было княгине у дочери, как она ни чувствовала
себя нужною тут, ей было мучительно грустно и за
себя и за мужа с тех пор, как они
отдали замуж последнюю любимую дочь и гнездо семейное опустело.
— Да, да! — вскрикнул он визгливым голосом, — я беру на
себя позор,
отдаю даже сына, но… но не лучше ли оставить это? Впрочем, делай, что хочешь…
— Послушайте, Максим Максимыч! — сказал Печорин, приподнявшись. — Ведь вы добрый человек, — а если
отдадим дочь этому дикарю, он ее зарежет или продаст. Дело сделано, не надо только охотою портить; оставьте ее у меня, а у
себя мою шпагу…
— Семерка дана! — закричал он, увидав его наконец в цепи застрельщиков, которые начинали вытеснять из лесу неприятеля, и, подойдя ближе, он вынул свой кошелек и бумажник и
отдал их счастливцу, несмотря на возражения о неуместности платежа. Исполнив этот неприятный долг, он бросился вперед, увлек за
собою солдат и до самого конца дела прехладнокровно перестреливался с чеченцами.
— Да так. Я дал
себе заклятье. Когда я был еще подпоручиком, раз, знаете, мы подгуляли между
собой, а ночью сделалась тревога; вот мы и вышли перед фрунт навеселе, да уж и досталось нам, как Алексей Петрович узнал: не дай господи, как он рассердился! чуть-чуть не
отдал под суд. Оно и точно: другой раз целый год живешь, никого не видишь, да как тут еще водка — пропадший человек!
— Да вот, ваше превосходительство, как!.. — Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер с лоханкою вышел, начал так: — Есть у меня дядя, дряхлый старик. У него триста душ и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: «Я, говорит, племянника не знаю; может быть, он мот. Пусть он докажет мне, что он надежный человек, пусть приобретет прежде сам
собой триста душ, тогда я ему
отдам и свои триста душ».
— Краденый, ни за самого
себя не
отдавал хозяин.
Хозяйка вышла, и он тот же час поспешил раздеться,
отдав Фетинье всю снятую с
себя сбрую, как верхнюю, так и нижнюю, и Фетинья, пожелав также с своей стороны покойной ночи, утащила эти мокрые доспехи.
— Чтобы
отдать тебе мертвых душ? Да за такую выдумку я их тебе с землей, с жильем! Возьми
себе все кладбище! Ха, ха, ха, ха! Старик-то, старик! Ха, ха, ха, ха! В каких дураках! Ха, ха, ха, ха!
Минуты две они молчали,
Но к ней Онегин подошел
И молвил: «Вы ко мне писали,
Не отпирайтесь. Я прочел
Души доверчивой признанья,
Любви невинной излиянья;
Мне ваша искренность мила;
Она в волненье привела
Давно умолкнувшие чувства;
Но вас хвалить я не хочу;
Я за нее вам отплачу
Признаньем также без искусства;
Примите исповедь мою:
Себя на суд вам
отдаю.
Остап тут же, у его же седла, отвязал шелковый шнур, который возил с
собою хорунжий для вязания пленных, и его же шнуром связал его по рукам в по ногам, прицепил конец веревки к седлу и поволок его через поле, сзывая громко всех козаков Уманского куреня, чтобы шли
отдать последнюю честь атаману.
Сказав это, он взвалил
себе на спину мешки, стащил, проходя мимо одного воза, еще один мешок с просом, взял даже в руки те хлеба, которые хотел было
отдать нести татарке, и, несколько понагнувшись под тяжестью, шел отважно между рядами спавших запорожцев.
Кто знает, может быть, при первой битве татарин срубит им головы и она не будет знать, где лежат брошенные тела их, которые расклюет хищная подорожная птица; а за каждую каплю крови их она
отдала бы
себя всю.
— Вы нам все вчера
отдали! — проговорила вдруг в ответ Сонечка, каким-то сильным и скорым шепотом, вдруг опять сильно потупившись. Губы и подбородок ее опять запрыгали. Она давно уже поражена была бедною обстановкой Раскольникова, и теперь слова эти вдруг вырвались сами
собой. Последовало молчание. Глаза Дунечки как-то прояснели, а Пульхерия Александровна даже приветливо посмотрела на Соню.
— Ну вот хоть бы этот чиновник! — подхватил Разумихин, — ну, не сумасшедший ли был ты у чиновника? Последние деньги на похороны вдове
отдал! Ну, захотел помочь — дай пятнадцать, дай двадцать, ну да хоть три целковых
себе оставь, а то все двадцать пять так и отвалил!
Дико́й. Понимаю я это; да что ж ты мне прикажешь с
собой делать, когда у меня сердце такое! Ведь уж знаю, что надо
отдать, а все добром не могу. Друг ты мне, и я тебе должен
отдать, а приди ты у меня просить — обругаю. Я
отдам,
отдам, а обругаю. Потому только заикнись мне о деньгах, у меня всю нутренную разжигать станет; всю нутренную вот разжигает, да и только; ну, и в те поры ни за что обругаю человека.
Робинзон. Я после
отдам. Мои деньги у Василья Данилыча, он их увез с
собой. Разве ты не веришь?
Я прервал его речь вопросом: сколько у меня всего-на-все денег? «Будет с тебя, — отвечал он с довольным видом. — Мошенники как там ни шарили, а я все-таки успел утаить». И с этим словом он вынул из кармана длинный вязаный кошелек, полный серебра. «Ну, Савельич, — сказал я ему, —
отдай же мне теперь половину; а остальное возьми
себе. Я еду в Белогорскую крепость».
— Я уже не говорю о том, что я, например, не без чувствительных для
себя пожертвований, посадил мужиков на оброк и
отдал им свою землю исполу. [«
Отдать землю исполу» —
отдавать землю в аренду за половину урожая.] Я считал это своим долгом, самое благоразумие в этом случае повелевает, хотя другие владельцы даже не помышляют об этом: я говорю о науках, об образовании.
Перед обедом общество опять сходилось для беседы или для чтения; вечер посвящался прогулке, картам, музыке; в половине одиннадцатого Анна Сергеевна уходила к
себе в комнату,
отдавала приказания на следующий день и ложилась спать.
«Напрасно я уступил настояниям матери и Варавки, напрасно поехал в этот задыхающийся город, — подумал Клим с раздражением на
себя. — Может быть, в советах матери скрыто желание не допускать меня жить в одном городе с Лидией? Если так — это глупо; они
отдали Лидию в руки Макарова».
«Как спокойно он ведет
себя», — подумал Клим и, когда пристав вместе со штатским стали спрашивать его, тоже спокойно сказал, что видел голову лошади за углом, видел мастерового, который запирал дверь мастерской, а больше никого в переулке не было. Пристав
отдал ему честь, а штатский спросил имя, фамилию Вараксина.
— Кутили у «Медведя» в отдельном кабинете, и один уездный предводитель дворянства сказал, что он за полную передачу земли крестьянам. «Надобно
отдать им землю даром!» — «А у вас есть земля?» — «Ну, а — как же? Но — заложена и перезаложена, так что банк продает ее с аукциона. А я могу сделать
себе карьеру в Думе, я неплохой оратор». Смешно?
Бальзаминов. Ах, маменька, не мешайте! Представьте, маменька, я, бедный молодой человек, хожу
себе по улице, и вдруг что же? И вдруг теперь поеду в коляске! И знаете, что мне в голову пришло? Может быть, за Пеженовой сад
отдадут в приданое: тогда можно будет забор-то разгородить, сады-то у них рядом, и сделать один сад. Разных беседок и аллей…
«Как можно! А как не
отдашь в срок? если дела пойдут плохо, тогда подадут ко взысканию, и имя Обломова, до сих пор чистое, неприкосновенное…» Боже сохрани! Тогда прощай его спокойствие, гордость… нет, нет! Другие займут да потом и мечутся, работают, не спят, точно демона впустят в
себя. Да, долг — это демон, бес, которого ничем не изгонишь, кроме денег!
— Верьте же мне, — заключила она, — как я вам верю, и не сомневайтесь, не тревожьте пустыми сомнениями этого счастья, а то оно улетит. Что я раз назвала своим, того уже не
отдам назад, разве отнимут. Я это знаю, нужды нет, что я молода, но… Знаете ли, — сказала она с уверенностью в голосе, — в месяц, с тех пор, как знаю вас, я много передумала и испытала, как будто прочла большую книгу, так, про
себя, понемногу… Не сомневайтесь же…
— Нет, вы мне
отдайте отчет о моем Илье, — настаивал Штольц, — что вы с ним сделали? Отчего не привезли с
собой?
— Да, на словах вы казните
себя, бросаетесь в пропасть,
отдаете полжизни, а там придет сомнение, бессонная ночь: как вы становитесь нежны к
себе, осторожны, заботливы, как далеко видите вперед!..
Захар принес квасу, и когда Илья Ильич, напившись,
отдал ему стакан, он было проворно пошел к
себе.
«Не правы ли они? Может быть, в самом деле больше ничего не нужно», — с недоверчивостью к
себе думал он, глядя, как одни быстро проходят любовь как азбуку супружества или как форму вежливости, точно
отдали поклон, входя в общество, и — скорей за дело!
— Они мне не должны, — отвечала она, — а что я закладывала серебро, земчуг и мех, так это я для
себя закладывала. Маше и
себе башмаки купила, Ванюше на рубашки да в зеленные лавки
отдала. А на Илью Ильича ни копеечки не пошло.
— Да видишь ли, мы у саечника ведь только в одну пору, всё в обед встречаемся. А тогда уже поздно будет, — так я его теперь при
себе веду и не отпущу до завтрего. В мои годы, конечно, уже об этом никто ничего дурного подумать не может, а за ним надо смотреть, потому что я должна ему сейчас же все пятьсот рублей
отдать, и без всякой расписки.
Райский съездил за Титом Никонычем и привез его чуть живого. Он похудел, пожелтел, еле двигался и, только увидев Татьяну Марковну, всю ее обстановку и
себя самого среди этой картины, за столом, с заткнутой за галстук салфеткой, или у окна на табурете, подле ее кресел, с налитой ею чашкой чаю, — мало-помалу пришел в
себя и стал радоваться, как ребенок, у которого отняли и вдруг опять
отдали игрушки.
А кто все спотыкается, падает и лежит в грязи, значит, не прощен, а не прощен потому, что не одолеет
себя, не сладит с вином, с картами, или украл, да не
отдает краденого, или горд, обидчик, зол не в меру, грязен, обманщик, предатель…
— Какой вздор вы говорите — тошно слушать! — сказала она, вдруг обернувшись к нему и взяв его за руки. — Ну кто его оскорбляет? Что вы мне мораль читаете! Леонтий не жалуется, ничего не говорит… Я ему
отдала всю жизнь, пожертвовала
собой: ему покойно, больше ничего не надо, а мне-то каково без любви! Какая бы другая связалась с ним!..
Они прошли по лавкам. Вера делала покупки для
себя и для Марфеньки, так же развязно и словоохотливо разговаривая с купцами и с встречными знакомыми. С некоторыми даже останавливалась на улице и входила в мелочные, будничные подробности, зашла к какой-то своей крестнице, дочери бедной мещанки, которой
отдала купленного на платье ей и малютке ситцу и одеяло. Потом охотно приняла предложение Райского навестить Козлова.
Они говорили между
собой односложными словами. Бабушке почти не нужно было
отдавать приказаний Василисе: она сама знала все, что надо делать. А если надобилось что-нибудь экстренное, бабушка не требовала, а как будто советовала сделать то или другое.
— Ну, ну, постой: на каком условии ты хотел
отдать мне библиотеку? Не хочешь ли из жалованья вычитать, я все продам, заложу
себя и жену…
Отречься от
себя, быть всем слугой,
отдавать все бедным, любить всех больше
себя, даже тех, кто нас обижает, не сердиться, трудиться, не думать слишком о нарядах и о пустяках, не болтать… ужас, ужас!
Иногда, напротив, он придет от пустяков в восторг: какой-нибудь сытый ученик
отдаст свою булку нищему, как делают добродетельные дети в хрестоматиях и прописях, или примет на
себя чужую шалость, или покажется ему, что насупившийся ученик думает глубокую думу, и он вдруг возгорится участием к нему, говорит о нем со слезами, отыскивает в нем что-то таинственное, необычайное, окружит его уважением: и другие заразятся неисповедимым почтением.
— Вы красавица, — повторил он, — вдвойне красавица. И хороши
собой, и умны. Жаль, если украсите
собой существование какого-нибудь идиота. Вас
отдадут, бедную…
«Женщины! вами вдохновлен этот труд, — проворно писал он, — вам и посвящается! Примите благосклонно. Если его встретит вражда, лукавые толки, недоразумения — вы поймете и оцените, что водило моими чувствами, моей фантазией и пером!
Отдаю и свое создание, и
себя самого под вашу могущественную защиту и покровительство! От вас только и ожидаю… „наград“, — написал он и, зачеркнув, поставил: „Снисхождения“.
«Странный, необыкновенный человек! — думала она. — Все ему нипочем, ничего в грош не ставит! Имение
отдает, серьезные люди у него — дураки,
себя несчастным называет! Погляжу еще, что будет!»
Замечу, что мою мать я, вплоть до прошлого года, почти не знал вовсе; с детства меня
отдали в люди, для комфорта Версилова, об чем, впрочем, после; а потому я никак не могу представить
себе, какое у нее могло быть в то время лицо.
А я меж тем уже знал всю его подноготную и имел на
себе важнейший документ, за который (теперь уж я знаю это наверно) он
отдал бы несколько лет своей жизни, если б я открыл ему тогда тайну.
Теперь мне понятно: он походил тогда на человека, получившего дорогое, любопытное и долго ожидаемое письмо и которое тот положил перед
собой и нарочно не распечатывает, напротив, долго вертит в руках, осматривает конверт, печать, идет распорядиться в другую комнату,
отдаляет, одним словом, интереснейшую минуту, зная, что она ни за что не уйдет от него, и все это для большей полноты наслаждения.
И надо ему
отдать справедливость: до времени он
себя выдержал, несмотря на горячность.