Неточные совпадения
Наконец гости собрались. Татьяна Марковна и Райский поехали проводить их до берега.
Вера простилась
с Марфенькой и
осталась дома.
— Боже мой, ужели она до поздней ночи
остается на этих свиданиях? Да кто, что она такое эта моя статуя, прекрасная, гордая
Вера? Она там; может быть, хохочет надо мной, вместе
с ним… Кто он? Я хочу знать — кто он? — в ярости сказал он вслух. — Имя, имя! Я ей — орудие, ширма, покрышка страсти… Какой страсти!
— Надо сказать, что было: правду. Вам теперь, — решительно заключила Татьяна Марковна, — надо прежде всего выгородить себя: вы были чисты всю жизнь, таким должны и
остаться… А мы
с Верой, после свадьбы Марфеньки, тотчас уедем в Новоселово, ко мне, навсегда… Спешите же к Тычкову и скажите, что вас не было в городе накануне и, следовательно, вы и в обрыве быть не могли…
И Татьяна Марковна, наблюдая за
Верой, задумывалась и как будто заражалась ее печалью. Она тоже ни
с кем почти не говорила, мало спала, мало входила в дела, не принимала ни приказчика, ни купцов, приходивших справляться о хлебе, не отдавала приказаний в доме. Она сидела, опершись рукой о стол и положив голову в ладони,
оставаясь подолгу одна.
Но ни Тушин, ни
Вера, ни сама Татьяна Марковна, после ее разговора
с первым, не обменялись ни одним словом об этом. Туманное пятно
оставалось пятном, не только для общества, но для самих действующих лиц, то есть для Тушина и бабушки.
Все встали, окружили ее, и разговор принял другое направление. Райскому надоела вся эта сцена и эти люди, он собирался уже уйти, но
с приходом
Веры у него заговорила такая сильная «дружба», что он
остался, как пригвожденный к стулу.
До обеда
Вера оставалась с Татьяной Марковной, стараясь или скорее опасаясь узнать о мере, какую она могла принять, чтоб Марк не ожидал ее в беседке. Она решилась не отходить от нее и после обеда, чтоб она не поддалась желанию сама сойти
с обрыва на свидание.
Вот тут Райский поверял себя, что улетало из накопившегося в день запаса мыслей, желаний, ощущений, встреч и лиц. Оказывалось, что улетало все — и
с ним
оставалась только
Вера. Он
с досадой вертелся в постели и засыпал — все
с одной мыслью и просыпался
с нею же.
Он так целиком и хотел внести эту картину-сцену в свой проект и ею закончить роман, набросав на свои отношения
с Верой таинственный полупокров: он уезжает непонятый, не оцененный ею,
с презрением к любви и ко всему тому, что нагромоздили на это простое и несложное дело люди, а она
останется с жалом — не любви, а предчувствия ее в будущем, и
с сожалением об утрате,
с туманными тревогами сердца, со слезами, и потом вечной, тихой тоской до замужества —
с советником палаты!
«Как у меня доставало силы жить в таких гадких стеснениях? Как я могла дышать в этом подвале? И не только жила, даже
осталась здорова. Это удивительно, непостижимо. Как я могла тут вырасти
с любовью к добру? Непонятно, невероятно», думала
Вера Павловна, возвращаясь домой, и чувствовала себя отдыхающей после удушья.
Вера Павловна несколько раз просиживала у них поздние вечера, по их возвращении
с гулянья, а еще чаще заходила по утрам, чтобы развлечь ее, когда она
оставалась одна; и когда они были одни вдвоем, у Крюковой только одно и было содержание длинных, страстных рассказов, — какой Сашенька добрый, и какой нежный, и как он любит ее!
Он боялся, что когда придет к Лопуховым после ученого разговора
с своим другом, то несколько опростоволосится: или покраснеет от волнения, когда в первый раз взглянет на
Веру Павловну, или слишком заметно будет избегать смотреть на нее, или что-нибудь такое; нет, он
остался и имел полное право
остаться доволен собою за минуту встречи
с ней: приятная дружеская улыбка человека, который рад, что возвращается к старым приятелям, от которых должен был оторваться на несколько времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный разговор человека, не имеющего на душе никаких мыслей, кроме тех, которые беспечно говорит он, — если бы вы были самая злая сплетница и смотрели на него
с величайшим желанием найти что-нибудь не так, вы все-таки не увидели бы в нем ничего другого, кроме как человека, который очень рад, что может, от нечего делать, приятно убить вечер в обществе хороших знакомых.
И когда бывают сборища гостей, опять тоже как случится: иногда двери между квартирами
остаются заперты, потому что двери, соединяющие зал одной
с гостиною другой, вообще заперты, а постоянно отперта только дверь между комнатою
Веры Павловны и Катерины Васильевны, — итак, иногда двери, которыми соединяются приемные комнаты,
остаются заперты; это, когда компания не велика.
Но он был слишком ловкий артист в своей роли, ему не хотелось вальсировать
с Верою Павловною, но он тотчас же понял, что это было бы замечено, потому от недолгого колебанья, не имевшего никакого видимого отношения ни к
Вере Павловне, ни к кому на свете,
остался в ее памяти только маленький, самый легкий вопрос, который сам по себе
остался бы незаметен даже для нее, несмотря на шепот гостьи — певицы, если бы та же гостья не нашептывала бесчисленное множество таких же самых маленьких, самых ничтожных вопросов.
Приехав к больному в десятом часу вечера, он просидел подле него вместе
с Верою Павловною
с полчаса, потом сказал: «Теперь вы,
Вера Павловна, идите отдохнуть. Мы оба просим вас. Я
останусь здесь ночевать».
— Ах! — вскрикнула
Вера Павловна: — я не то сказала, зачем? — Да, вы сказали только, что согласны слушать меня. Но уже все равно. Надобно же было когда-нибудь сжечь. — Говоря эти слова, Рахметов сел. — И притом
осталась копия
с записки. Теперь,
Вера Павловна, я вам выражу свое мнение о деле. Я начну
с вас. Вы уезжаете. Почему?
И действительно, он исполнил его удачно: не выдал своего намерения ни одним недомолвленным или перемолвленным словом, ни одним взглядом; по-прежнему он был свободен и шутлив
с Верою Павловною, по-прежнему было видно, что ему приятно в ее обществе; только стали встречаться разные помехи ему бывать у Лопуховых так часто, как прежде,
оставаться у них целый вечер, как прежде, да как-то выходило, что чаще прежнего Лопухов хватал его за руку, а то и за лацкан сюртука со словами: «нет, дружище, ты от этого спора не уйдешь так вот сейчас» — так что все большую и большую долю времени, проводимого у Лопуховых, Кирсанову приводилось просиживать у дивана приятеля.
Где революция? Где Грановский? Там, где и отрок
с черными кудрями и широкоплечий popolano, [простолюдин (ит.).] и другие близкие, близкие нам.
Осталась еще
вера в Россию. Неужели и от нее придется отвыкать?
— Дидя, а иллюзии? Ведь в жизни иллюзия — все… Отними ее — и ничего не
останется. Жизнь в том и заключается, что постепенно падает эта способность к иллюзии, падает светлая молодая
вера в принцев и принцесс, понижается вообще самый appetitus vitae… Это — печальное достояние нас, стариков, и мне прямо больно слышать это от тебя. Ты начинаешь
с того, чем обыкновенно кончают.
Вот как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую
веру: «И настанет время, — я горячо верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения, будет молить себе конца, и не будет ему казни, но жизнь
останется ему в казнь, как теперь смерть; когда не будет бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувства, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной любви; когда не будет мужей и жен, а будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю жизнь, но ступай к тому, кого ты любишь“, и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет
остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…
Случай же, каким образом попалось к нему теперь письмо,
остался решительно необъясненным; вернее всего надо было предположить, что он как-нибудь похитил его у
Веры… тихонько украл и отнес
с каким-то намерением к Лизавете Прокофьевне.
От
Веры Лебедевой князь узнал, что Келлер прикочевал к ним еще со вчерашнего дня и, по всем признакам, долго от них не отстанет, потому что нашел компанию и дружески сошелся
с генералом Иволгиным; впрочем, он объявил, что
остается у них единственно, чтоб укомплектовать свое образование.
Не будь интеллигенции, мы не имели бы ни понятия о чести, ни
веры в убеждения, ни даже представления о человеческом образе.
Остались бы «чумазые»
с их исконным стремлением расщипать общественный карман до последней нитки.
— Прошу вас, батюшка, непременно
остаться с больным, — быстро остановила Варвара Петровна разоблачившегося уже священника. — Как только обнесут чай, прошу вас немедленно заговорить про божественное, чтобы поддержать в нем
веру.
— Если вы знакомы
с историей религий, сект, философских систем, политических и государственных устройств, то можете заметить, что эти прирожденные человечеству великие идеи только изменяются в своих сочетаниях, но число их
остается одинаким, и ни единого нового камешка не прибавляется, и эти камешки являются то в фигурах мрачных и таинственных, — какова религия индийская, — то в ясных и красивых, — как
вера греков, — то в нескладных и исковерканных представлениях разных наших иноверцев.
Так и
осталось в письме, но Петрухе не суждено было получить ни это известие о том, что жена его ушла из дома, ни рубля, ни последних слов матери. Письмо это и деньги вернулись назад
с известием, что Петруха убит на войне, «защищая царя, отечество и
веру православную». Так написал военный писарь.
Заглавие «Сеть
веры» дано Хельчицким его сочинению потому, что, взяв эпиграфом стих Евангелия о призвании учеников
с тем, чтобы они стали ловцами людей, Хельчицкий, продолжая это сравнение, говорит: «Христос посредством учеников захватил в свою сеть
веры весь мир, но большие рыбы, пробив сеть, выскочили из нее и в поделанные этими большими рыбами дыры ушли и все остальные, так что сеть
осталась почти пустая».
Оставшись один, я вспомнил о моей встрече давеча
с Настенькой и был рад, что не рассказал о ней дяде: я бы расстроил его еще более. Предвидел я большую грозу и не мог понять, каким образом дядя устроит свои дела и сделает предложение Настеньке. Повторяю: несмотря на всю
веру в его благородство, я поневоле сомневался в успехе.
Брови Фрея сильно сомневались в возможности такого исхода, а мне в утешение
оставалась только
вера, — не хотелось расстаться
с блестящей иллюзией.
Человек не любит
оставаться в неизвестности: видя или слыша что-нибудь необъяснимое для него очевидностью, он создает себе фантастические объяснения и передает другим
с некоторою уверенностью; те, принимая их
с теплою
верою, добавляют собственными наблюдениями и заключениями — и вот создается множество фантазий, иногда очень остроумных, грациозных и поэтических, иногда нелепых и уродливых, но всегда оригинальных.
Из разговоров
с Мухоедовым я убедился в том, что он
остался вечным студентом и ревниво охранял свой заветный тайничок, хотя беспредельная
вера в содержимое этого тайничка подвергалась сильным искушениям и даже требовала поддержки какого-то Гаврилы, пред которым Мухоедов преклонялся со свойственным ему самоотвержением, как он раньше преклонялся пред Базаровым.
Напрасно говорю я себе, что я не мог ожидать такой мгновенной развязки, что она меня самого поразила своей внезапностью, что я не подозревал, какое существо была
Вера. Она, точно, умела молчать до последней минуты. Мне следовало бежать, как только я почувствовал, что люблю ее, люблю замужнюю женщину; но я
остался — и вдребезги разбилось прекрасное создание, и
с немым отчаянием гляжу я на дело рук своих.
Эти слова меня удивили. В этой женщине великая душа, поверь мне… От Венеции разговор перешел к Италии, к итальянцам. Приимков вышел, мы
с Верой остались одни.
6-го декабря, в Николин день, приехало сразу много гостей, человек тридцать; играли в винт до поздней ночи, и многие
остались ночевать.
С утра опять засели за карты, потом обедали, и когда после обеда
Вера пошла к себе в комнату, чтобы отдохнуть от разговоров и от табачного дыма, то и там были гости, и она едва не заплакала
с отчаяния. И когда вечером все они стали собираться домой, то от радости, что они наконец уезжают, она сказала...
За обедом и за ужином он ел ужасно много; ему подавали и сегодняшнее, и вчерашнее, и холодный пирог, оставшийся
с воскресенья, и людскую солонину, и он все съедал
с жадностью, и от каждого обеда у
Веры оставалось такое впечатление, что когда потом она видела, как гнали овец или везли
с мельницы муку, то думала...
Хотелось тем угодить Назарете, очень ее уважая, а вместе
с тем и то у матерей на уме было: уйдет
Вера из обители, теткины богатства
с собою унесет, а
останется, так все
с ней в обители
останется…
Тогда
оставалось только одно средство: рассказать садовнику подробно всю историю
с злополучным пятном, и Верочка так и сделала. Садовник слушал сначала недоверчиво, почти враждебно, но когда
Вера дошла до того, как у нее возникла мысль посадить куст, он сделался внимательнее и несколько раз сочувственно улыбался.
Решающим моментом
остается встреча
с Богом в человеческом духе, соприкосновение трансцендентного
с имманентным, акт
веры.
Это уже фактически неверно, ибо она имеет только это же самое, а не иное содержание, лишь дает его в форме мышления; она становится, таким образом, выше формы
веры; содержание
остается тем же самым» (394). «Философия является теологией, поскольку она изображает примирение Бога
с самим собой (sic!) и
с природой» (395).
Для религиозного самоощущения решающим
остается одно: прикосновение Божества,
вера, «яко есть» [На значение пессимизма и потребности искупления указывают
с особой настойчивостью философы пессимизма Гартман и Древе.
«Я покину их, покину и
веру ихнюю, отброшу их, — думает она, — но тайну духовного супружества мне хочется узнать… Нежная любовь, невыразимое словами счастье в здешней жизни и в будущей! Не
останусь я
с ними, но эту тайну вынесу из корабля и к другому применю ее, кто полюбит меня сердцем и душою».
— Я и не шучу и мне даже некогда
с вами шутить, потому что я сейчас уезжаю, и вот, я вижу, идут комиссионеры за моими вещами и приведен фиакр. Хотите положиться на меня и ехать со мною назад в Россию
с твердою
верой, что я вас спасу, так идите, забирайте свой багаж и поедем, а не надеетесь на меня, так надейтесь на себя
с Благочестивым Устином и
оставайтесь.
Калерия и ее мозжила. Ничего она не могла по совести иметь против этой девушки. Разве то, что та еще подростком от старой
веры сама отошла, а Матрена Ниловна тайно
оставалась верна закону, в котором родилась, больше, чем Ефим Галактионыч. Не совладала она
с ревностью матери. Калерия росла «потихоней» и «святошей» и точно всем своим нравом и обликом хотела сказать...
В пятницу, сидя за обедом
с Верой, он твердо решился
остаться дома, но когда пробило девять часов и Осип Федорович представил себе возможность сейчас услышать голос, который не переставал звучать в его ушах, он внезапно поднялся
с места, оделся и уехал.
Еще одно усилие. Если во мне
остались какие-нибудь силы на то, чтоб самой, без всякой мужской помощи, подняться и постичь все, что будет для него дороже меня, — я стану учиться, я совершу чудеса, да, чудеса, только бы меня не покидала
вера в самое себя! Другого исхода мне нет. На него я не могу надеяться. Он оставит меня у своего pot-au-feu, как только я отдамся ему,
с надеждой на его поддержку.
Помещики-католики по вероисповеданию большей частью поляки по происхождению. В краю, во время польского владычества и латинской пропаганды, духовенство стремилось неразрывной цепью сковать
веру с политикой, имя католика
с именем поляка. Польское дворянство и здесь, как в Литве,
осталось верным преданиям Речи Посполитой; в нем таились готовые элементы к крамолам, обрабатываемые деятельностью польской эмиграции и ксендзов.
И как эта
Вера Ивановна не похожа на ту парижанку, что
осталась там, в Париже, поджидать его возвращения из Москвы! Она желала ехать
с ним в Россию, но он отклонил это. Ей просто захотелось иметь над ним контроль на случай ликвидации его дел.
Напрасно утопят много людей, а Зенон
останется с своею особенною
верой, которая, по уверению епископа, совсем даже и не то, что их настоящая христианская
вера.
Лебедянцев нашел ему чтицу,
Веру Ивановну Федюкову. Она два дня исполняла и обязанность сиделки, когда ночью делались
с ним припадки и надо было часто менять компрессы и беспрестанно давать лекарство. Теперь она приходит по утрам и
остается целый день.
Христиане не считались столь драгоценными, чтобы из-за них строго взыскивать, и потому погромы, случавшиеся в общинах отдаленных христиан, нередко
с тяжкими мучительствами, убийствами и
с самым обидным издевательством над их
верою, проходили без всяких наказаний или
с наказаниями столь легкими, что над ними смеялись. Чаще же погромы даже совсем
оставались неизвестными в Византии и в Риме.