Неточные совпадения
Он сам изобличил свою психологию
в гениальной книге «Уединенное», которая должна была бы быть последней книгой его жизни и которая навсегда
останется в русской
литературе.
И
в нашей
литературе указывали на то, что немцы обнаружили не только жестокость и волю к господству и насилие, но и чувство долга, патриотизм, огромную самодисциплину, способность к самопожертвованию во имя государства, что само зло делают они,
оставаясь верными моральному категорическому императиву.
Круг Станкевича должен был неминуемо распуститься. Он свое сделал — и сделал самым блестящим образом; влияние его на всю
литературу и на академическое преподавание было огромно, — стоит назвать Белинского и Грановского;
в нем сложился Кольцов, к нему принадлежали Боткин, Катков и проч. Но замкнутым кругом он
оставаться не мог, не перейдя
в немецкий доктринаризм, — живые люди из русских к нему не способны.
А. Белый характерен для разных течений начала века, потому что он не мог
оставаться в чистой
литературе и
в эстетическом сознании, его символизм носил мистический и оккультический характер, он отражал все духовные настроения и искания эпохи.
В литературе о банном быте Москвы ничего нет. Тогда все это было у всех на глазах, и никого не интересовало писать о том, что все знают: ну кто будет читать о банях? Только
в словаре Даля
осталась пословица, очень характерная для многих бань: «Торговые бани других чисто моют, а сами
в грязи тонут!»
Так многое из этой
литературы и доныне
осталось в моей памяти
в виде ярких, но бессвязных обрывков…
Русские писатели не могли
оставаться в пределах
литературы, они переходили эти пределы, они искали преображения жизни.
По свойствам русской души, деятели ренессанса не могли
оставаться в кругу вопросов
литературы, искусства, чистой культуры.
— Меня, ваше превосходительство, более привлекают сюда мои обстоятельства, потому что я занимаюсь несколько
литературой, — сказал он, думая тем поднять себя
в глазах директора; но тот
остался равнодушен, и даже как будто бы что-то вроде насмешливой улыбки промелькнуло на губах его.
Он знал, что как ни глубоко и ни сильно оскорбил его Зыков, но это был единственный человек
в Петербурге, который принял бы
в нем человеческое участие и, по своему влиянию, приспособил бы его к
литературе, если уж
в ней
остался последний ресурс для жизни; но теперь никого и ничего не стало…
— Вы смотрите на это глазами вашего услужливого воображения, а я сужу об этом на основании моей пятидесятилетней опытности. Положим, что вы женитесь на той девице, о которой мы сейчас говорили. Она прекраснейшая девушка, и из нее, вероятно, выйдет превосходная жена, которая вас будет любить, сочувствовать всем вашим интересам; но вы не забывайте, что должны заниматься
литературой, и тут сейчас же возникнет вопрос: где вы будете жить; здесь ли,
оставаясь смотрителем училища, или переедете
в столицу?
Помню темный сентябрьский вечер. По программе мы должны были заниматься
литературой. Я писал роман, Пепко тоже что-то строчил за своим столом. Он уже целых два дня ничего не ел, кроме чая с пеклеванным хлебом, и впал
в мертвозлобное настроение. Мои средства тоже истощились, так что не
оставалось даже десяти крейцеров.
В комнате было тихо, и можно было слышать, как скрипели наши перья.
Во все времена и во всех сферах человеческой деятельности появлялись люди, настолько здоровые и одаренные натурою, что естественные стремления говорили
в них чрезвычайно сильно, незаглушаемо —
в практической деятельности они часто делались мучениками своих стремлений, но никогда не проходили бесследно, никогда не
оставались одинокими,
в общественной деятельности они приобретали партию,
в чистой науке делали открытия,
в искусствах,
в литературе образовали школу.
На месте творчества
в литературе водворилась улица с целой массой вопросов, которые так и рвутся наружу, которых, собственно говоря, и скрыть-то никак невозможно, но которые тем не менее
остаются для
литературы заповедною областью.
Объяснение. Газета"Истинный Российский Пенкосниматель"выражается по этому поводу так:"
В сих затруднительных обстоятельствах
литературе ничего не
остается более, как обличать городовых. Но пусть она помнит, что и эта обязанность не легкая, и пусть станет на высоту своей задачи. Это единственный случай, когда она не вправе идти ни на какие сделки и, напротив того, должна выказать ту твердость и непреклонность, которую ей не дано привести
в действие по другим вопросам".
Очевидно, что вход
в литературу закрыт для меня навсегда и что мне
остается только скитаться по берегу вечно кипящего моря печатного слова и лишь издали любоваться, как более счастливые пловцы борются с волнами его!
Волынцев и к утру не повеселел. Он хотел было после чаю отправиться на работы, но
остался, лег на диван и принялся читать книгу, что с ним случалось не часто. Волынцев к
литературе влечения не чувствовал, а стихов просто боялся. «Это непонятно, как стихи», — говаривал он и,
в подтверждение слов своих, приводил следующие строки поэта Айбулата...
Говоря по совести, я должен сказать, что у Дмитриева, может быть, более было таланта к
литературе и театру, чем у меня; но у него не было такой любви ни к тому, ни к другому, какою я был проникнут исключительно, а потому его дарования
оставались не развитыми, не обработанными; даже
в наружности его, несколько грубой и суровой, во всех движениях видна была не только неловкость, но какая-то угловатость и неуклюжесть.
Пародия была впервые полностью развернута
в рецензии Добролюбова на комедии «Уголовное дело» и «Бедный чиновник»: «
В настоящее время, когда
в нашем отечестве поднято столько важных вопросов, когда на служение общественному благу вызываются все живые силы народа, когда все
в России стремится к свету и гласности, —
в настоящее время истинный патриот не может видеть без радостного трепета сердца и без благодарных слез
в очах, блистающих святым пламенем высокой любви к отечеству, — не может истинный патриот и ревнитель общего блага видеть равнодушно высокоблагородные исчадия граждан-литераторов с пламенником обличения, шествующих
в мрачные углы и на грязные лестницы низших судебных инстанций и сырых квартир мелких чиновников, с чистою, святою и плодотворною целию, — словом, энергического и правдивого обличения пробить грубую кору невежества и корысти, покрывающую
в нашем отечестве жрецов правосудия, служащих
в низших судебных инстанциях, осветить грозным факелом сатиры темные деяния волостных писарей, будочников, становых, магистратских секретарей и даже иногда отставных столоначальников палаты, пробудить
в сих очерствевших и ожесточенных
в заблуждении, но тем не менее не вполне утративших свою человеческую природу существах горестное сознание своих пороков и слезное
в них раскаяние, чтобы таким образом содействовать общему великому делу народного преуспеяния, совершающегося столь видимо и быстро во всех концах нашего обширного отечества, нашей родной Руси, которая, по глубоко знаменательному и прекрасному выражению нашей летописи, этого превосходного литературного памятника, исследованного г. Сухомлиновым, — велика и обильна, и чтобы доказать, что и молодая
литература наша, этот великий двигатель общественного развития, не
остается праздною зрительницею народного движения
в настоящее время, когда
в нашем отечестве возбуждено столько важных вопросов, когда все живые силы народа вызваны на служение общественному благу, когда все
в России неудержимо стремится к свету и гласности» («Современник», 1858, № XII).
Большая часть имен
остались совершенно неизвестными
в литературе;
в «Вечерней заре» можно только отметить Лабзина и Пельского,
в «Покоящемся трудолюбце» — Подшивалова, Антонского и Сохацкого.
Мы изучили Онегина, его время и его среду, взвесили, определили значение этого типа, но не находим уже живых следов этой личности
в современном веке, хотя создание этого типа
останется неизгладимым
в литературе.
Таким образом, значение сатирических изданий потерялось
в публике: сатиры на дурных стихотворцев, на подражателей французам, на скупцов и мотов, на хвастунов и рогатых мужей и т. п., конечно,
оставались в полном распоряжении
литературы; но эти предметы не могли уже так занять публику, как обличение дурных судей, помещиков, попов, вельможной спеси и невежества, пыток, ханжества и т. п.
Нет; — время стало серьезнее, общество стало самостоятельнее — это может быть (хотя и то еще требует поверки очень строгой); а
литература относительно общества
осталась совершенно
в том же положении, как и прежде.
Впрочем, мы чувствуем, что оправдания наши очень неудовлетворительны, и, сознавая свою вину, постараемся окончить наши заметки как можно скорее, так как
в дальнейшем развитии нашей
литературы (нужно предупредить читателя) интересы, волнующие ныне общество,
оставались почти
в той же неприкосновенности, как было и до Петра.
А между тем кто не видит, что
литература, при всех своих утратах и неудачах,
осталась верною своим благородным преданиям, не изменила чистому знамени правды и гуманности, за которым она шла
в то время, когда оно было
в сильных руках могучих вождей ее.
Пожалуй, у нас
в литературе есть свои руссицизмы, искусственно составленные из слов настоящих русских людей, отлитые
в известные формы, так сказать: руссицизмы казенные, которые, будучи лишены духа и жизни,
остались мертвой буквой и не только не возбуждают сочувствия, но напротив производят самое неприятное впечатление.
[Неужели же так и суждено нашей
литературе навсегда
остаться в узенькой сфере пошленького общества, волнуемого карточными страстишками, любовью к звездам и боязнью пожелать чего-нибудь страстно и твердо?]
Кто винил агитаторов особого рода, а кто простых мошенников; но против последнего обвинения даже и
в литературе возражали недоумением, что для чего бы-де мошенникам жечь бедняков, у которых и грабить-то нечего, тогда как кварталы богатых людей
остаются нетронутыми: для чего им жечь Толкучий, когда он искони служил для их сбыта единственным и незаменимым притоном?
Тургенев был, пожалуй,
в общем тоньше его образован, имел более разностороннюю словесную эрудицию и по древней
литературе, и по новой, но он
в разговорах с вами
оставался первее всего умным собеседником, редко во что клал душу, на много вопросов и совсем как бы не желал откликаться.
Да и над
литературой и прессой не было такого гнета, как у нас. Предварительной цензуры уже не
осталось, кроме театральной. Система предостережений — это правда! — держала газеты на узде; но при мне
в течение целого полугодия не был остановлен ни один орган ежедневной прессы. О штрафах (особенно таких, какие налагаются у нас теперь) не имели и понятия.
Единственной монографической работой о писателе продолжает
оставаться книга А. М. Линина"К истории буржуазного стиля
в русской
литературе (Творчество П. Д. Боборыкина)", выпущенная
в Ростове-на-Дону
в 1935 году,
в которой, при всех издержках социологизаторского подхода, содержится ценный биографический и историко-литературный материал, и по наши дни не потерявший научного значения.