Неточные совпадения
На бюре, выложенном перламутною мозаикой, которая местами уже выпала и
оставила после себя одни желтенькие желобки, наполненные клеем, лежало множество всякой всячины: куча исписанных мелко бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, какая-то старинная
книга в кожаном переплете с красным обрезом, лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка кресел, рюмка с какою-то жидкостью и тремя мухами, накрытая письмом, кусочек сургучика, кусочек где-то поднятой тряпки, два пера, запачканные чернилами, высохшие, как в чахотке, зубочистка, совершенно пожелтевшая, которою хозяин, может быть, ковырял в зубах своих еще до нашествия на Москву французов.
—
Оставь, я сам… — проговорил тот, взял перо и расписался в
книге. Артельщик выложил деньги и удалился.
Но крепко набрался каких-то новых правил.
Чин следовал ему: он службу вдруг
оставил,
В деревне
книги стал читать.
И ушла,
оставив его, как всегда, в темноте, в тишине. Нередко бывало так, что она внезапно уходила, как бы испуганная его словами, но на этот раз ее бегство было особенно обидно, она увлекла за собой, как тень свою, все, что он хотел сказать ей. Соскочив с постели, Клим открыл окно, в комнату ворвался ветер, внес запах пыли, начал сердито перелистывать страницы
книги на столе и помог Самгину возмутиться.
Хотелось, чтоб ее речь, монотонная — точно осенний дождь, перестала звучать, но Варвара украшалась словами еще минут двадцать, и Самгин не поймал среди них ни одной мысли, которая не была бы знакома ему. Наконец она ушла,
оставив на столе носовой платок, от которого исходил запах едких духов, а он отправился в кабинет разбирать
книги, единственное богатство свое.
Швырнув
книгу на стол, он исчез,
оставив Клима так обескураженным, что он лишь минуты через две сообразил...
Она мечтала, как «прикажет ему прочесть
книги», которые
оставил Штольц, потом читать каждый день газеты и рассказывать ей новости, писать в деревню письма, дописывать план устройства имения, приготовиться ехать за границу, — словом, он не задремлет у нее; она укажет ему цель, заставит полюбить опять все, что он разлюбил, и Штольц не узнает его, воротясь.
— Я не такой теперь… что был тогда, Андрей, — сказал он наконец, — дела мои, слава Богу, в порядке: я не лежу праздно, план почти кончен, выписываю два журнала;
книги, что ты
оставил, почти все прочитал…
— Да,
оставь козла в огороде! А книги-то? Если б можно было передвинуть его с креслом сюда, в темненькую комнату, да запереть! — мечтал Козлов, но тотчас же отказался от этой мечты. — С ним после и не разделаешься! — сказал он, — да еще, пожалуй, проснется ночью, кровлю с дома снесет!
Глаза ее устремлены были куда-то далеко от
книги. На плеча накинут белый большой шерстяной платок, защищавший ее от свежего, осеннего воздуха, который в открытое окно наполнял комнату. Она еще не позволяла вставить у себя рам и подолгу
оставляла окно открытым.
Он почти со скрежетом зубов ушел от нее,
оставив у ней
книги. Но, обойдя дом и воротясь к себе в комнату, он нашел уже
книги на своем столе.
— Что ей меня доставать? Я такой маленький человек, что она и не заметит меня. Есть у меня
книги, хотя и не мои… (он робко поглядел на Райского). Но ты
оставляешь их в моем полном распоряжении. Нужды мои не велики, скуки не чувствую; есть жена: она меня любит…
— Надеюсь, он не все
книги взял? Верно, вы
оставили какие-нибудь для себя?
Новое учение не давало ничего, кроме того, что было до него: ту же жизнь, только с уничижениями, разочарованиями, и впереди обещало — смерть и тлен. Взявши девизы своих добродетелей из
книги старого учения, оно обольстилось буквою их, не вникнув в дух и глубину, и требовало исполнения этой «буквы» с такою злобой и нетерпимостью, против которой остерегало старое учение.
Оставив себе одну животную жизнь, «новая сила» не создала, вместо отринутого старого, никакого другого, лучшего идеала жизни.
— В лодке у Ивана Матвеича
оставил, все из-за того сазана! Он у меня трепетался в руках — я
книгу и ноты забыл… Я побегу сейчас — может быть, он еще на речке сидит — и принесу…
— Я вас прошу,
оставьте эту
книгу в покое, — резко проговорил он.
— Вы просто ничем не ознаменовали себя, а потому и беситесь; я бы попросил вас
оставить эту
книгу в покое.
— Сейчас, — сказал ему князь, не поздоровавшись с ним, и, обратясь к нам спиной, стал вынимать из конторки нужные бумаги и счеты. Что до меня, я был решительно обижен последними словами князя; намек на бесчестность Версилова был так ясен (и так удивителен!), что нельзя было
оставить его без радикального разъяснения. Но при Стебелькове невозможно было. Я разлегся опять на диване и развернул лежавшую передо мной
книгу.
Возьмет
книгу, все равно какую, и
оставит ее без сожаления; ляжет и уснет где ни попало и когда угодно; ест все без разбора, особенно фрукты.
Отец-то у них был человек ученый, сочинитель; умер, конечно, в бедности, но воспитание детям успел сообщить отличное;
книг тоже много
оставил.
Влияние Грановского на университет и на все молодое поколение было огромно и пережило его; длинную светлую полосу
оставил он по себе. Я с особенным умилением смотрю на
книги, посвященные его памяти бывшими его студентами, на горячие, восторженные строки об нем в их предисловиях, в журнальных статьях, на это юношески прекрасное желание новый труд свой примкнуть к дружеской тени, коснуться, начиная речь, до его гроба, считать от него свою умственную генеалогию.
В этой
книге я, конечно, многое
оставляю скрытым и даже не пытаюсь раскрыть.
Книга внушила мне решительное предубеждение, и я не пользовался случаями, когда брат
оставлял ее.
Это было преступление без заранее обдуманного намерения: однажды вечером мать ушла куда-то,
оставив меня домовничать с ребенком; скучая, я развернул одну из
книг отчима — «Записки врача» Дюма-отца — и между страниц увидал два билета — в десять рублей и в рубль.
Раз
оставив свой обычный слегка насмешливый тон, Максим, очевидно, был расположен говорить серьезно. А для серьезного разговора на эту тему теперь уже не оставалось времени… Коляска подъехала к воротам монастыря, и студент, наклонясь, придержал за повод лошадь Петра, на лице которого, как в открытой
книге, виднелось глубокое волнение.
—
Оставь, — проговорил Парфен и быстро вырвал из рук князя ножик, который тот взял со стола, подле
книги, и положил его опять на прежнее место.
И Евгения Петровна зажила в своем колыбельном уголке,
оставив здесь все по-старому. Только над березовым комодом повесили шитую картину, подаренную матерью Агниею, и на комоде появилось несколько
книг.
— Я, Лизок,
оставил Николаю Степановичу деньжонок. Если тебе
книги какие понадобятся, он тебе выпишет, — говорил Бахарев, прощаясь на другой день с дочерью.
То она твердо отстаивала то, в чем сама сомневалась; то находила удовольствие
оставлять под сомнением то, чему верила; читала много и жаловалась, что все
книги глупы; задумывалась и долго смотрела в пустое поле, смотрела так, что не было сомнения, как ей жаль кого-то, как ей хотелось бы что-то облегчить, поправить, — и сейчас же на языке насмешка, часто холодная и неприятная, насмешка над чувством и над людьми чувствительными.
Мать
оставила у меня
книги, но запретила мне и смотреть их, покуда мы будем жить в Мертовщине.
Он чувствовал, что простая вежливость заставляла его спросить дядю о Мари, но у него как-то язык на это не поворачивался. Мысль, что она не вышла замуж, все еще не
оставляла его, и он отыскивал глазами в комнате какие-нибудь следы ее присутствия, хоть какую-нибудь спицу от вязанья, костяной ножик, которым она разрезывала
книги и который обыкновенно забывала в комнате дяди, — но ничего этого не было видно.
И газета из рук — на пол. А я стою и оглядываю кругом всю, всю комнату, я поспешно забираю с собой — я лихорадочно запихиваю в невидимый чемодан все, что жалко
оставить здесь. Стол.
Книги. Кресло. На кресле тогда сидела I — а я внизу, на полу… Кровать…
— С час назад. Пришел лакей,
оставил, а сейчас опять воротился. Вот и
книга; извольте расписаться.
— Некуда тебе спешить.
Книги твои все покупаю, а ты сиди здесь. Молчи, без отговорок. Ведь если б я не приехала, ты бы всё равно его не
оставила?
— Это… и это в вашей
книге! — воскликнул он, сверкая глазами и приподнимаясь с изголовья. — Я никогда не знал этого великого места! Слышите: скорее холодного, холодного, чем теплого, чем толькотеплого. О, я докажу. Только не
оставляйте, не
оставляйте меня одного! Мы докажем, мы докажем!
«Что
оставила нам Греция?
Книги, мраморы. Оттого ли она велика, что побеждала, или оттого, что произвела? Не нападения персов помешали грекам впасть в самый грубый материализм. Не нападения же варваров на Рим спасли и возродили его! Что, Наполеон I продолжал разве великое умственное движение, начатое философами конца прошлого века?
На мою хитрость, цель которой была заставить Синкрайта разговориться, штурман ответил уклончиво, так что,
оставив эту тему, я занялся
книгами. За моим плечом Синкрайт восклицал: «Смотрите, совсем новая
книга, и уже листы разрезаны!» — или: «Впору университету такая библиотека». Вместе с тем завел он разговор обо мне, но я, сообразив, что люди этого сорта каждое излишне сказанное слово обращают для своих целей, ограничился внешним положением дела, пожаловавшись, для разнообразия, на переутомление.
Глафира Львовна охотно позволяла Любоньке брать
книги, даже поощряла ее к этому, говоря, что и она страстно любит чтение и очень жалеет, что многосложные заботы по хозяйству и воспитанию не
оставляют ей времени почитать.
Теперь с пол-года барин
книги сочинять
оставили и сами стали пироги печь, только есть их никак нельзя… невкусно…
— Книгу-то помнишь? Ту?.. Отнял он её у меня… Говорит — редкая, больших, дескать, денег стоит. Унёс… Просил я его:
оставь! Не согласился…
Оставил я его углубленным в чтение, и
книга уже не валилась у него из рук, как вечером.
При окончательном прощании Жуквич снова протянул ей руку. Она тоже подала ему свою, и он вдруг поцеловал ее руку, так что Елену немного даже это смутило. Когда гость, наконец, совсем уехал, она отправилась в кабинет к князю, которого застала одного и читающим внимательно какую-то
книгу. Елпидифор Мартыныч, не осмеливавшийся более начинать разговора с князем об Елизавете Петровне, только что перед тем
оставил его.
В четверг только на час уходил к Колесникову и передал ему деньги. Остальное время был дома возле матери; вечером в сумерки с ней и Линочкой ходил гулять за город. Ночью просматривал и жег письма; хотел сжечь свой ребяческий старый дневник, но подумал и
оставил матери. Собирал вещи, выбрал одну
книгу для чтения; сомневался относительно образка, но порешил захватить с собою — для матери.
Оставшись один, я попробовал работать; работа не шла. Я достал с полки
книгу и начал читать. Слова и мысли проходили через мою голову, не
оставляя следа. Я напрягал свое внимание всеми силами и все-таки не мог одолеть нескольких страниц.
— А! — говорит, — описано в них, как молодые люди соблазняют благонравных девиц, как они, под предлогом того, что хотят их взять за себя, увозят их из дому родительского, как потом
оставляют этих несчастных девиц на волю судьбы, и они погибают самым плачевным образом. Я, — говорит бабушка, — много таких книжек читала, и все, говорит, так прекрасно описано, что ночь сидишь, тихонько читаешь. Так ты, — говорит, — Настенька, смотри их не прочти. Каких это, — говорит, — он
книг прислал?
Сдали нам несколько бумаг,
книг и рукописей, и затем попечитель и профессоры, поздравив нас с новыми должностями, раскланялись с нами и
оставили нас одних.
Подобно как великий поэт-художник, перечитавший много всяких творений, исполненных многих прелестей и величавых красот,
оставлял, наконец, себе настольною
книгой одну только «Илиаду» Гомера, открыв, что в ней всё есть, чего хочешь, и что нет ничего, что бы не отразилось уже здесь в таком глубоком и великом совершенстве.
Скалозуб жалуется, что брат его
оставил службу, не дождавшись чина, и стал
книги читать.
Впрочем, пора уже и расстаться нам с г. Жеребцовым. Читатели из нашей статьи, надеемся, успели уже познакомиться с ним настолько, чтобы не желать продолжения этого знакомства. Поэтому,
оставляя в покое его
книгу, мы намерены теперь исполнить обещание, данное нами в прошлой статье: сделать несколько замечаний относительно самых начал, которые навязываются древней Руси ее защитниками и которые оказываются так несостоятельными пред судом истории и здравого смысла.
Вот почему мы и
оставляем в стороне его личные промахи и решаемся обратиться к тому, что является в
книге его еще не по ошибке и неведению, а намеренно, вследствие принципов, принятых автором.