Неточные совпадения
Потому что пора наконец дать отдых бедному добродетельному человеку, потому что праздно вращается на устах слово «добродетельный человек»; потому что обратили в лошадь добродетельного человека, и нет
писателя, который бы не ездил на нем, понукая и кнутом, и всем чем ни попало; потому что изморили добродетельного человека до того, что теперь нет на нем и тени добродетели, а
остались только ребра да кожа вместо тела; потому что лицемерно призывают добродетельного человека; потому что не уважают добродетельного человека.
Не признаёт сего современный суд и все обратит в упрек и поношенье непризнанному
писателю; без разделенья, без ответа, без участья, как бессемейный путник,
останется он один посреди дороги.
Из флигеля выходили, один за другим, темные люди с узлами, чемоданами в руках,
писатель вел под руку дядю Якова. Клим хотел выбежать на двор, проститься, но
остался у окна, вспомнив, что дядя давно уже не замечает его среди людей.
Писатель подсадил дядю в экипаж черного извозчика, дядя крикнул...
Но он
остается одним из самых замечательных у нас явлений, одним из величайших русских
писателей, хотя и испорченных газетами.
Ибсен глубоко вошел в меня и
остался для меня любимым
писателем, как Достоевский и Л. Толстой.
Русские
писатели не могли
оставаться в пределах литературы, они переходили эти пределы, они искали преображения жизни.
Понял истинный смысл книги Гюисманса только замечательный
писатель католического духа Barbey d’Aurevilly, который писал в 1884 году: «После такой книги автору ничего не
остается, кроме выбора между пистолетом и подножьем Креста».
Но при общей характеристике частности могут
остаться в стороне, и на первом плане является изображение общего миросозерцания
писателя, как оно выразилось во всей массе его произведений.
— Что ж, но я все-таки, — начал несколько опешенный Кергель, —
остаюсь при прежнем мнении, что Кукольник [Кукольник Нестор Васильевич (1809—1868) — русский реакционный
писатель, драматург.
— Да все то же. Вино мы с ним очень достаточно любим. Да не зайдете ли к нам, сударь: я здесь, в Европейской гостинице, поблизности, живу. Марью Потапьевну увидите; она же который день ко мне пристает: покажь да покажь ей господина Тургенева. А он, слышь, за границей. Ну, да ведь и вы
писатель — все одно, значит. Э-эх! загоняла меня совсем молодая сношенька! Вот к французу послала, прическу новомодную сделать велела, а сама с «калегвардами» разговаривать
осталась.
Покуда мнения читателя-друга не будут приниматься в расчет на весах общественного сознания с тою же обязательностью, как и мнения прочих читательских категорий, до тех пор вопрос об удрученном положении убежденного
писателя останется открытым.
К этому мне ничего не
остается прибавить. Разве одно: подобно убежденному
писателю, и читатель-друг подвергается ампутациям со стороны ненавистников, ежели не успевает сохранить свое инкогнито.
Но мне очень нравились Диккенс и Вальтер Скотт; этих авторов я читал с величайшим наслаждением, по два-три раза одну и ту же книгу. Книги В. Скотта напоминали праздничную обедню в богатой церкви, — немножко длинно и скучно, а всегда торжественно; Диккенс
остался для меня
писателем, пред которым я почтительно преклоняюсь, — этот человек изумительно постиг труднейшее искусство любви к людям.
Не утверждать того, что ты
остаешься землевладельцем, фабрикантом, купцом, художником,
писателем потому, что это полезно для людей, что ты служишь губернатором, прокурором, царем не потому, что тебе это приятно, привычно, а для блага людей; что ты продолжаешь быть солдатом не потому, что боишься наказания, а потому, что считаешь войско необходимым для обеспечения жизни людей; не лгать так перед собой и людьми ты всегда можешь, и не только можешь, но и должен, потому что в этом одном, в освобождении себя от лжи и исповедании истины состоит единственное благо твоей жизни.
Юлия Филипповна. Да, это потом; я решаю
остаться на пути порока, и пусть мой дачный роман умрет естественною смертью. О чем вы так кричали с Власом и
писателем?
Один недавно умерший русский
писатель, владевший умом обаятельной глубины и светлости, человек, увлекавшийся безмерно и соединявший в себе крайнюю необузданность страстей с голубиною кротостью духа, восторженно утверждал, что для людей живых, для людей с искрой божией нет semper idem, и что такие, живые люди, оставленные самим себе, никогда друг для друга не исчерпываются и не теряют великого жизненного интереса;
остаются друг для друга вечно, так сказать, недочитанною любопытною книгою.
Когда-то я мечтал о духовной деятельности, воображая себя то учителем, то врачом, то
писателем, но мечты так и
остались мечтами.
Литературное дело идет заведенным издревле порядком к наибыстрейшему наполнению антрепренерских карманов, а писатель-труженик,
писатель, полагающий свою жизнь в литературное дело, рискует,
оставаясь при убеждении, что печать свободна, в одно прекрасное утро очутиться на мостовой…
Повествователи и романисты одного довольно странного литературного направления долго рассказывали о каких-то непоседливых людях, которые всё будто уезжали из Петербурга в глубь России и делали там какие-то «предприятия»; но, к сожалению, ни один из
писателей этого одностороннего направления не воспроизвел сколько-нибудь осязательного типа упомянутых им предпринимателей, и тайна, в чем именно заключаются так называемые их «предприятия»,
остается для всех до такой степени тайною, что множество людей даже сомневаются в том, были ли в действительности самые предприниматели?
Спрашивается: может ли
писатель оставаться совершенно безучастным к тому или иному способу воздействия на эту страдательную среду?
Остаются еще стихотворения Муравьева, М. X., торжественные оды П. Икосова (73);
остаются притчи Д. Хвостова, стихи Прохора Соловьева и других
писателей, благоразумно скрывших имена свои от потомства.
Только
писатель, умеющий достойным образом выразить в своих произведениях чистоту и силу этих высших идей и ощущений, умеющий сделаться понятным всякому человеку, несмотря на различие времен и народностей,
остается надолго памятным миру, потому что постоянно пробуждает в человеке сочувствие к тому, чему он не может не сочувствовать, не переставая быть человеком.
Пройдя раза два по главной аллее, я сел рядом на скамейку с одним господином из Ярославля, тоже дачным жителем, который был мне несколько знаком и которого прозвали в Сокольниках воздушным, не потому, чтобы в наружности его было что-нибудь воздушное, — нисколько: он был мужчина плотный и коренастый, а потому, что он, какая бы ни была погода, целые дни был на воздухе: часов в пять утра он пил уж чай в беседке, до обеда переходил со скамейки на скамейку, развлекая себя или чтением «Северной пчелы» [«Северная пчела» — газета, с 1825 года издававшаяся реакционными
писателями Ф.Булгариным и Н.Гречем.], к которой чувствовал особенную симпатию, или просто
оставался в созерцательном положении, обедал тоже на воздухе, а после обеда ложился где-нибудь в тени на ковре, а часов в семь опять усаживался на скамейку и наблюдал гуляющих.
Марья Васильевна. Ты все, няня, его бранишь, нехорошо. Ты вспомни, ведь Любочкин муж будет. Вот всего неделя
осталась. Да и Любочка как влюблена, так влюблена! Я даже удивляюсь. Любочка, Любочка, а глядь, у ней через год у самой Любочка будет. И как это все сделалось? Нет, ты, няня, про него дурно не говори. Точно ведь, человек он очень значительный, — так все про него судят. Все знает, везде бывал,
писатель. А про кого худо не говорят?
У ученых,
писателей и художников кипит работа, по их милости удобства жизни растут с каждым днем, потребности тела множатся, между тем до правды еще далеко, и человек по-прежнему
остается самым хищным и самым нечистоплотным животным, и все клонится к тому, чтобы человечество в своем большинстве выродилось и утеряло навсегда всякую жизнеспособность.
В продолжение всего года дорога
остается невозможной: весною — грязь, летом — кочки, ямы и ремонт, зимою — ухабы. Та быстрая езда, которая когда-то захватывала дух у Ф. Ф. Вигеля и позднее у И. А. Гончарова, теперь бывает мыслима только разве зимою в первопутку. Правда, и современные
писатели восхищаются быстротою сибирской езды, но это только потому, что неловко же, побывав в Сибири, не испытать быстрой езды, хотя бы только в воображении…
Мне
остается, чтобы закончить эту главу, поговорить о своей личной жизни молодого человека и
писателя, вне моего чисто издательского дела.
Быть может, из наших первоклассных
писателей Островский
оставался самым ярким, исключительным бытовиком по своему душевному складу, хотя он и был университетского образования, начитан по русской истории и выучился даже на старости лет настолько по-испански, что переводил пьески Сервантеса.
И в этой главе я буду останавливаться на тех сторонах жизни, которые могли доставлять будущему
писателю всего больше жизненных черт того времени, поддерживать его наблюдательность, воспитывали в нем интерес к воспроизведению жизни, давали толчок к более широкому умственному развитию не по одним только специальным познаниям, а в смысле той universitas, какую я в семь лет моих студенческих исканий, в сущности, и прошел, побывав на трех факультетах; а четвертый, словесный, также не
остался мне чуждым, и он-то и пересилил все остальное, так как я становился все более и более словесником, хотя и не прошел строго классической выучки.
Меня тогдашние парижские волнения не настолько захватывали, чтобы я для них только
остался там на неопределенное время.
Писатель пересиливал корреспондента, и я находил, что Париж дал мне самое ценное и характерное почти за целых четыре года, с октября 1865 года и по январь 1870, с перерывом в полгода, проведенных в Москве.
С Б. мы столкнулись как-то в России (скорее в Москве, чем в Петербурге), когда он уже устроился заново в Казани и занял довольно видное общественное положение, а я и тогда
оставался только
писателем без всякого места и звания, о котором никогда и не заботился на протяжении всей моей трудовой жизни.
Сухово-Кобылин
оставался для меня, да и вообще для
писателей и того времени, и позднейших десятилетий — как бы невидимкой, некоторым иксом. Он поселился за границей, жил с иностранкой, занимался во Франции хозяйством и разными видами скопидомства, а под конец жизни купил виллу в Больё — на Ривьере, по соседству с М.М.Ковалевским, после того как он в своей русской усадьбе совсем погорел.
Об"успехе"первых двух частей романа я как-то мало заботился. Если и появлялись заметки в газетах, то вряд ли особенно благоприятные."Однодворец"нашел в печати лучший прием, а также и"Ребенок". Писемский, по-видимому,
оставался доволен романом, а из
писателей постарше меня помню разговор с Алексеем Потехиным, когда мы возвращались с ним откуда-то вместе. Он искренно поздравлял меня, но сделал несколько дельных замечаний.
Писателя или ученого с большой известностью — решительно ни одного; так что приезд Герцена получал значение целого события для тех, кто связывал с его именем весь его «удельный вес» — в смысле таланта, влияния, роли, сыгранной им, как первого глашатая свободной русской мысли. Тургенев изредка наезжал в Париж за эти два года, по крайней мере в моей памяти
остался визит к нему в отель улицы Лафитт.
Останься он только
писателем с тех самых годов, когда он работал у меня в «Библиотеке», из него не вышло бы ни Тэна, ни даже Брандеса, но он выработал бы из себя одного из самых разносторонних и живых «эссеистов» по беллетристике, театру, искусству.
И вот я еще при жизни отца и матери — состоятельный человек. Выходило нечто прямо благоприятное не только в том смысле, что можно будет
остаться навсегда свободным
писателем, но и для осуществления мечты о браке по любви.
Прежнего Огарева — поэта и политического
писателя не
осталось и следа в этом"живом трупе".
Профессорскую карьеру я мог бы сделать; но, заморив в себе
писателя,
оставался бы только более или менее искусным лектором, а не двигателем науки.
В Соллогубе
остался и бурш, когда-то учившийся в Дерпте, член русской корпорации. Сквозь его светскость чувствовался все-таки особого пошиба барин, который и в петербургском монде в года молодости выделялся своим тоном и манерами, водился постоянно с
писателями и, когда женился и зажил домом, собирал к себе пишущую братию.
Петербургское товарищество
писателей выпустило один сборник, две-три книжки второстепенных
писателей и через год уже совершенно завяло. Все разругались, рассорились, повыходили из товарищества с хлопаньем дверей, издательской стороной дела все больше завладевал книготорговец Аверьянов, в конце концов при издательстве
остался почти один В. В. Муйжель.
— Умирая, она мне сказала: «Ты должен
остаться жить, ты…» Ну, не скажу, как она выразилась, словом, — «ты — большой
писатель, ты должен довершить, что задумал». Ведь она все мои планы, все замыслы знала близко… И потом — мне сама она этого не могла сказать, она поручила своей матери передать мне это после смерти: «Скажи ему, чтоб он женился». И прибавила: «только так, как я, его никто не будет любить».
Оставаясь только
писателем, он будет избран во Французскую академию или Институт, не заискивая в государственной администрации, сохраняя независимость в своих политических взглядах.
Аскетические
писатели «Добротолюбия» учат: монах тот, кто, от всех отделясь, со всеми
остается в единении.
Являются
писатели, которые
остаются жить в памяти и мыслях потомства, является народный театр, журнал, в старой Москве основывается университет.
Единственной монографической работой о
писателе продолжает
оставаться книга А. М. Линина"К истории буржуазного стиля в русской литературе (Творчество П. Д. Боборыкина)", выпущенная в Ростове-на-Дону в 1935 году, в которой, при всех издержках социологизаторского подхода, содержится ценный биографический и историко-литературный материал, и по наши дни не потерявший научного значения.
Только раз, уже не так давно, в Москве, куда она стала попадать чаще, с тех пор, как они живут в губернском городе, привелось ей быть в университете, на утреннем заседании, где читались стихи, статьи и отрывки в память одного московского
писателя. Она ожила на этом сборище, публика показалась ей чуткой и восприимчивой, от стен актовой залы веяло приветом старого наставника. Она представляла себе, как должен был говорить со своею аудиторей Грановский: личность его
оставалась для нее полулегендарной.
С. переходом «Отечественных записок» к Некрасову
писатель остался без работы, и у них было худо; но потом он скоро был приглашен во «Всемирный труд» к доктору Хану, где работы было много, и дела поправились. Праша близко в это вникала и отлично поняла, чтт нужно человеку при «спешке». Она ему все приспособила для занятий в их маленькой квартирке, состоявшей всего из двух крошечных комнаток в надворном деревянном флигеле.