Неточные совпадения
Чаще всего называют дружбу бескорыстным чувством; но настоящее
понятие о ней до того затерялось в людском обществе, что такое
определение сделалось общим местом, под которым собственно не знают, что надо разуметь.
От этих общих
понятий и
определений генерал перешел к частностям, то есть принялся разбирать пункт за пунктом все спорные вопросы уставной грамоты и те требования, какие были изложены в «бумаге».
— Теперь уж жертвы не потребую — не беспокойтесь. Я благодаря людям низошел до жалкого
понятия и о дружбе, как о любви… Вот я всегда носил с собой эти строки, которые казались мне вернейшим
определением этих двух чувств, как я их понимал и как они должны быть, а теперь вижу, что это ложь, клевета на людей или жалкое незнание их сердца… Люди не способны к таким чувствам. Прочь — это коварные слова!..
Этих слов было достаточно, чтобы расшевелить желчь в душе Боброва. Его всегда выводил из себя узкий, мещанский словарь Зиненок, с выражениями вроде: «Она его любит, но не уважает», «Она его уважает, но не любит». Этими словами в их
понятиях исчерпывались самые сложные отношения между мужчиной и женщиной, точно так же, как для
определения нравственных, умственных и физических особенностей любой личности у них существовало только два выражения: «брюнет» и «блондин».
Если внимательно присмотреться к
определению критики «судом» над авторами, то мы найдем, что оно очень напоминает то
понятие, какое соединяют с словом «критика» наши провинциальные барыни и барышни и над которым так остроумно подсмеивались, бывало, наши романисты.
После такого решения надобно было исследовать
понятия возвышенного и трагического, которые, по обыкновенному
определению прекрасного, подходят под него, как моменты, и надобно было признать, что возвышенное и прекрасное — не подчиненные друг другу предметы искусства.
Но если по
определениям прекрасного и возвышенного, нами принимаемым, прекрасному и возвышенному придается (независимость от фантазии, то, с другой стороны, этими
определениями выставляется на первый план отношение к человеку вообще и к его
понятиям тех предметов и явлений, которые находит человек прекрасными и возвышенными: прекрасное то, в чем мы видим жизнь так, как мы понимаем и желаем ее, как она радует нас; великое то, что гораздо выше предметов, с которыми сравниваем его мы.
С господствующим
определением комического — «комическое есть перевес образа над идеею», иначе сказать: внутренняя пустота и ничтожность, прикрывающаяся внешностью, имеющею притязание на содержание и реальное значение, — нельзя не согласиться; но вместе с тем надобно сказать, что [Фишер, автор наилучшей эстетики в Германии, слишком ограничил]
понятие комического, противополагая его, для сохранения [гегелевского] диалектического метода развития
понятий, только
понятию возвышенного.
Ясно также, что
определениями прекрасного возвышенного, которые кажутся нам справедливыми, разрушается непосредственная связь этих
понятий, подчиняемых одно другому
определениями: «прекрасное есть равновесие идеи и образа», «возвышенное есть перевес идеи над образом».
Самый беглый взгляд на трактат о возвышенном в новейших эстетиках убеждает нас, что это
определение возвышенного лежит в сущности [гегелевских]
понятий о нем.
«прекрасно то существо, в котором видим мы жизнь такою, какова должна быть она по нашим
понятиям; прекрасен тот предмет, который выказывает в себе жизнь или напоминает нам о жизни», — кажется, что это
определение удовлетворительно объясняет все случаи, возбуждающие в нас чувство прекрасного. Проследим главные проявления прекрасного в различных областях действительности, чтобы проверить это.
Едва ли надобно вдаваться в более подробные доказательства принимаемого нами
понятия о содержании искусства; потому что если в эстетике предлагается обыкновенно другое, более тесное
определение содержания, то взгляд, нами принимаемый, господствует на самом деле, т. е. в самих художниках и поэтах, постоянно высказывается в литературе и в жизни.
Итак, справедливо, что фраза: «искусство есть воспроизведение действительности», должна быть дополнена для того, чтобы быть всесторонним
определением; не исчерпывая в этом виде все содержание определяемого
понятия,
определение, однако, верно, и возражения против него пока могут быть основаны только на затаенном требовании, чтобы искусство являлось по своему
определению выше, совершеннее действительности; объективную неосновательность этого предположения мы старались доказать и потом обнаружили его субъективные основания.
В самом деле, принимая
определение «прекрасное есть жизнь», «возвышенное есть то, что гораздо больше всего близкого или подобного», мы должны будем сказать, что прекрасное и возвышенное — совершенно различные
понятия, не подчиненные друг другу и соподчиненные только одному общему
понятию, очень далекому от так называемых эстетических
понятий: «интересное».
Из обыкновенных [гегелевских]
определений, напротив, по странному противоречию, следует: прекрасное и великое вносятся в действительность человеческим взглядом на вещи, создаются человеком, но не имеют никакой связи с
понятиями человека, с его взглядом на вещи.
В сущности эти два
определения совершенно различны, как существенно различными найдены были нами и два
определения прекрасного, представляемые господствующею системою; в самом деле, перевес идеи над формою производит не собственно
понятие возвышенного, а
понятие «туманного, неопределенного» и
понятие «безобразного» (das Hässliche) [как это прекрасно развивается у одного из новейших эстетиков, Фишера, в трактате о возвышенном и во введении к трактату о комическом]; между тем как формула «возвышенное есть то, что пробуждает в нас (или, [выражаясь терминами гегелевской школы], — что проявляет в себе) идею бесконечного» остается
определением собственно возвышенного.
Я не буду говорить о том, что основные
понятия, из которых выводится у Гегеля
определение прекрасного], теперь уже признаны не выдерживающими критики; не буду говорить и о том, что прекрасное [у Гегеля] является только «призраком», проистекающим от непроницательности взгляда, не просветленного философским мышлением, перед которым исчезает кажущаяся полнота проявления идеи в отдельном предмете, так что [по системе Гегеля] чем выше развито мышление, тем более исчезает перед ним прекрасное, и, наконец, для вполне развитого мышления есть только истинное, а прекрасного нет; не буду опровергать этого фактом, что на самом деле развитие мышления в человеке нисколько не разрушает в нем эстетического чувства: все это уже было высказано много раз.
Наконец, ближайшим образом мысль о том, что прекрасное есть чистая форма, вытекает из
понятия, что прекрасное есть чистый призрак; а такое
понятие — необходимое следствие
определения прекрасного как полноты осуществления идеи в отдельном предмете и падает вместе с этим
определением.
Таким образом, принимаемое нами
понятие возвышенного точно так же относится к обыкновенному
определению его, как наше
понятие о сущности прекрасного к прежнему взгляду, — в обоих случаях возводится на степень общего и существенного начала то, что прежде считалось частным и второстепенным признаком, было закрываемо от внимания другими
понятиями, которые мы отбрасываем как побочные.
Критика эта, с одной стороны, покажет различие опровергаемых ею
понятий от нашего воззрения, с другой стороны, обнаружит, чего недостает в нашем первом
определении искусства, как деятельности воспроизводящей, и таким образом послужит переходом к точнейшему развитию
понятий об искусстве.
Эти застылые мысли составляют массу аксиом и теорем, которая вперед идет, когда приступают к философии; с их помощию составляются готовые
понятия,
определения, бог весть на чем основанные, без всякой связи между собою.
Он всеобщего знать не хочет; он до него никогда не поднимается; он за самобытность принимает всякую дробность и частность, удерживая их самобытность: специализм может дойти до каталога, до всяких субсумаций, но никогда не дойдет до их внутреннего смысла, до их
понятия, до истины наконец, потому, что в ней надобно погубить все частности; путь этот похож на
определение внутренних свойств человека по калошам и пуговицам.
В XI-й части «Собеседника» помещено письмо одного священника, который говорит: «Недавно в немалом благородном собрании предложен был, между прочим, высокоблагородному важный вопрос: что есть бог? — и по многим прениям многие сего общества члены такие
определения сей задаче изыскивали, что не без сожаления можно было приметить, сколь много подобных сим найдется мудрецов, за то одно не знающих святости христианского закона, понеже никакого о нем
понятия не имеют».
Отвлеченные
понятия заменились у них живыми представлениями, подробности частных фактов обрисовались ярче и отняли много силы у общих
определений.
Ученые и философствующие люди доселе не могут окончательно согласиться в
определении этого
понятия; как же поймет его наш простолюдин?
Хотя он характеризует трансцендентное абсолютное с помощью каббалистического
понятия Эн-соф (мы знаем, как проблематично это
понятие, которое, однако, применяется Соловьевым без всякого пояснения), т. е. в терминах отрицательного богословия, но затем, неправомерно и без всяких объяснений приравнивая его к первой ипостаси, он дедуцирует рационально его отношение к миру, а следовательно, и их взаимное
определение [См. «Философские начала цельного знания» (Собр. соч., т. I, особенно стр.320–321, 347) и «Чтения о богочеловечестве» (т. III, 82 cл.).].
С. 861).]), отнюдь не представляет собой только отрицательного
понятия, но вполне подходит под наше общее
определение Божества.
Отсюда заключает Гегель, что и «самое скудное
определение непосредственного знания религии… не стоит вне области мышления… принадлежит мысли» (70) [В прим. 39 (стр. 419) А. Древе справедливо замечает: «Гегель забывает здесь, что бытие логики обозначает только чистое
понятие бытия, а не самое это бытие, что утверждение...
Поскольку содержанию веры свойственно качество объективности, постольку оно получает и атрибут универсальности и всечеловечности — кафоличности [«Кафолический, — по
определению П. А. Флоренского, — есть всеединый» (Флоренский П. А.
Понятие церкви в Священном Писании
Богословские труды.
Отрицание всякого
определения и содержания, составляющее основу отрицательного
понятия, — отрицательность, как таковая, может иметь различную энергию и разное происхождение и смысл.
Единое, вселикое, безусловное НЕ, — абсолютное НЕ, — таково содержание отрицательного (апофатического) богословия Дионисия Ареопагита. И несмотря на явную близость с неоплатонизмом, он идет дальше и судит радикальней Плотина. Ибо, как мы уже знаем, Плотин, идя апофатическим путем, все еще оставляет
понятие единого как
определение абсолютного, между тем у Дионисия, в апофатическом аспекте, оно не есть ни единое, ни единство, но есть полное и окончательное НЕ-кто и НЕ-что.
Здесь он тщательно освобождает
понятие материи от всякой качественности, установляя тем самым ее алогическую природу, противящуюся какому бы то ни было
определению в
понятиях.
В этом смысле
понятие безбожной религии содержит contradictio in adjecto [«Противоречие в
определении» (лат.) — логическая ошибка; напр.: «круглый квадрат».], внутренне противоречиво, ибо существо религии именно и состоит в опытном опознании того, что Бог есть, т. е. что над миром имманентным, данным, эмпирическим существует мир иной, трансцендентный, божественный, который становится в религии доступным и ощутимым: «религия в пределах только разума» [Название трактата И.
Можно, конечно, для обозначения этого чувства сочинить новый термин, но, нам кажется, в этом нет никакой нужды, ибо в своем предварительном и формальном
определении трансцендентное религии пока еще не отличается от трансцендентного философии: это больше логический жест, чем
понятие (каковым, впрочем, и неизбежно будет всякое логическое
понятие трансцендентного, т. е. того, что находится выше
понятий).], не принадлежит имманентному, — «миру» и «я», хотя его касается.
Пара соотносительных
понятий «трансцендентное — имманентное» играет существеннейшую роль в
определении религии.
Идя этим путем, мы неизбежно приходим к апофатическому
определению, что на языке сущего Божество есть «подлинное ничто» [Св. Максим комментирует
понятие αυτό το ουδέν: «Что Бог есть ничто (ουδέν), надо понимать в том смысле, что Он ничто (μηδέν) из существующего, ибо выше всего виновник всего, почему богословы говорят, что Бог везде и нигде.
Всякое
определение тут недостаточно, и мы имеем тут дело с пограничным
понятием.
Первый и главный акт нашего познания живых существ тот, что мы много разных предметов включаем в
понятие одного живого существа, и это живое существо исключаем из всего другого. И то и другое мы делаем только на основании всеми нами одинаково сознаваемого
определения жизни, как стремления к благу себя, как отдельного от всего мира существа.
Ложная наука, исключая
понятие блага из
определения жизни, понимает жизнь в животном существовании, и потому благо жизни видит только в животном благе и сходится с заблуждением толпы.
Невозможно выработать рациональное
понятие о свободе, всякое рациональное
определение ее убивает.
Вместо того чтобы, определив в самих себе
понятия о свободе и о необходимости, под составленные
определения подводить явления жизни, история из огромного количества подлежащих ей явлений, всегда представляющихся в зависимости от свободы и необходимости, должна вывести
определение самих
понятий о свободе и о необходимости.