Неточные совпадения
Я не буду говорить о том, что основные
понятия, из которых выводится у Гегеля
определение прекрасного], теперь уже признаны не выдерживающими критики; не буду говорить и о том, что прекрасное [у Гегеля] является только «призраком», проистекающим от непроницательности взгляда, не просветленного философским мышлением, перед которым исчезает кажущаяся полнота проявления идеи в отдельном предмете, так что [по системе Гегеля] чем выше развито мышление, тем более исчезает перед ним прекрасное, и, наконец, для вполне развитого мышления есть только истинное, а прекрасного нет; не буду опровергать этого фактом, что на самом деле развитие мышления в человеке нисколько не разрушает в нем эстетического чувства: все это уже было высказано много раз.
«прекрасно то существо, в котором видим мы жизнь такою, какова должна быть она по нашим
понятиям; прекрасен тот предмет, который выказывает в себе жизнь или напоминает нам о жизни», — кажется, что это
определение удовлетворительно объясняет все случаи, возбуждающие в нас чувство прекрасного. Проследим главные проявления прекрасного в различных областях действительности, чтобы проверить это.
В сущности эти два
определения совершенно различны, как существенно различными найдены были нами и два
определения прекрасного, представляемые господствующею системою; в самом деле, перевес идеи над формою производит не собственно
понятие возвышенного, а
понятие «туманного, неопределенного» и
понятие «безобразного» (das Hässliche) [как это прекрасно развивается у одного из новейших эстетиков, Фишера, в трактате о возвышенном и во введении к трактату о комическом]; между тем как формула «возвышенное есть то, что пробуждает в нас (или, [выражаясь терминами гегелевской школы], — что проявляет в себе) идею бесконечного» остается
определением собственно возвышенного.
Самый беглый взгляд на трактат о возвышенном в новейших эстетиках убеждает нас, что это
определение возвышенного лежит в сущности [гегелевских]
понятий о нем.
Таким образом, принимаемое нами
понятие возвышенного точно так же относится к обыкновенному
определению его, как наше
понятие о сущности прекрасного к прежнему взгляду, — в обоих случаях возводится на степень общего и существенного начала то, что прежде считалось частным и второстепенным признаком, было закрываемо от внимания другими
понятиями, которые мы отбрасываем как побочные.
Но если по
определениям прекрасного и возвышенного, нами принимаемым, прекрасному и возвышенному придается (независимость от фантазии, то, с другой стороны, этими
определениями выставляется на первый план отношение к человеку вообще и к его
понятиям тех предметов и явлений, которые находит человек прекрасными и возвышенными: прекрасное то, в чем мы видим жизнь так, как мы понимаем и желаем ее, как она радует нас; великое то, что гораздо выше предметов, с которыми сравниваем его мы.
Из обыкновенных [гегелевских]
определений, напротив, по странному противоречию, следует: прекрасное и великое вносятся в действительность человеческим взглядом на вещи, создаются человеком, но не имеют никакой связи с
понятиями человека, с его взглядом на вещи.
Ясно также, что
определениями прекрасного возвышенного, которые кажутся нам справедливыми, разрушается непосредственная связь этих
понятий, подчиняемых одно другому
определениями: «прекрасное есть равновесие идеи и образа», «возвышенное есть перевес идеи над образом».
В самом деле, принимая
определение «прекрасное есть жизнь», «возвышенное есть то, что гораздо больше всего близкого или подобного», мы должны будем сказать, что прекрасное и возвышенное — совершенно различные
понятия, не подчиненные друг другу и соподчиненные только одному общему
понятию, очень далекому от так называемых эстетических
понятий: «интересное».
С господствующим
определением комического — «комическое есть перевес образа над идеею», иначе сказать: внутренняя пустота и ничтожность, прикрывающаяся внешностью, имеющею притязание на содержание и реальное значение, — нельзя не согласиться; но вместе с тем надобно сказать, что [Фишер, автор наилучшей эстетики в Германии, слишком ограничил]
понятие комического, противополагая его, для сохранения [гегелевского] диалектического метода развития
понятий, только
понятию возвышенного.
Наконец, ближайшим образом мысль о том, что прекрасное есть чистая форма, вытекает из
понятия, что прекрасное есть чистый призрак; а такое
понятие — необходимое следствие
определения прекрасного как полноты осуществления идеи в отдельном предмете и падает вместе с этим
определением.
Критика эта, с одной стороны, покажет различие опровергаемых ею
понятий от нашего воззрения, с другой стороны, обнаружит, чего недостает в нашем первом
определении искусства, как деятельности воспроизводящей, и таким образом послужит переходом к точнейшему развитию
понятий об искусстве.
Итак, справедливо, что фраза: «искусство есть воспроизведение действительности», должна быть дополнена для того, чтобы быть всесторонним
определением; не исчерпывая в этом виде все содержание определяемого
понятия,
определение, однако, верно, и возражения против него пока могут быть основаны только на затаенном требовании, чтобы искусство являлось по своему
определению выше, совершеннее действительности; объективную неосновательность этого предположения мы старались доказать и потом обнаружили его субъективные основания.
Едва ли надобно вдаваться в более подробные доказательства принимаемого нами
понятия о содержании искусства; потому что если в эстетике предлагается обыкновенно другое, более тесное
определение содержания, то взгляд, нами принимаемый, господствует на самом деле, т. е. в самих художниках и поэтах, постоянно высказывается в литературе и в жизни.
После такого решения надобно было исследовать
понятия возвышенного и трагического, которые, по обыкновенному
определению прекрасного, подходят под него, как моменты, и надобно было признать, что возвышенное и прекрасное — не подчиненные друг другу предметы искусства.
Неточные совпадения
Чаще всего называют дружбу бескорыстным чувством; но настоящее
понятие о ней до того затерялось в людском обществе, что такое
определение сделалось общим местом, под которым собственно не знают, что надо разуметь.
От этих общих
понятий и
определений генерал перешел к частностям, то есть принялся разбирать пункт за пунктом все спорные вопросы уставной грамоты и те требования, какие были изложены в «бумаге».
— Теперь уж жертвы не потребую — не беспокойтесь. Я благодаря людям низошел до жалкого
понятия и о дружбе, как о любви… Вот я всегда носил с собой эти строки, которые казались мне вернейшим
определением этих двух чувств, как я их понимал и как они должны быть, а теперь вижу, что это ложь, клевета на людей или жалкое незнание их сердца… Люди не способны к таким чувствам. Прочь — это коварные слова!..
Этих слов было достаточно, чтобы расшевелить желчь в душе Боброва. Его всегда выводил из себя узкий, мещанский словарь Зиненок, с выражениями вроде: «Она его любит, но не уважает», «Она его уважает, но не любит». Этими словами в их
понятиях исчерпывались самые сложные отношения между мужчиной и женщиной, точно так же, как для
определения нравственных, умственных и физических особенностей любой личности у них существовало только два выражения: «брюнет» и «блондин».
Если внимательно присмотреться к
определению критики «судом» над авторами, то мы найдем, что оно очень напоминает то
понятие, какое соединяют с словом «критика» наши провинциальные барыни и барышни и над которым так остроумно подсмеивались, бывало, наши романисты.