Неточные совпадения
Обругай оказал такую же дружбу Чичикову и, поднявшись на задние ноги, лизнул его языком в самые губы, так что Чичиков тут же выплюнул.
Тут были все клички, все повелительные наклонения: стреляй,
обругай, порхай, пожар, скосырь, черкай, [Скосырь — хват, забияка; черкай — от слова «черкаться» (чертыхаться).] допекай, припекай, северга, касатка, награда, попечительница.
Ее, разумеется, выгнали; а она рассказывает, что она сама его
обругала и чем-то в него пустила.
— Да и Авдотье Романовне невозможно в нумерах без вас одной! Подумайте, где вы стоите! Ведь этот подлец, Петр Петрович, не мог разве лучше вам квартиру… А впрочем, знаете, я немного пьян и потому…
обругал; не обращайте…
И бегу, этта, я за ним, а сам кричу благим матом; а как с лестницы в подворотню выходить — набежал я с размаху на дворника и на господ, а сколько было с ним господ, не упомню, а дворник за то меня
обругал, а другой дворник тоже
обругал, и дворникова баба вышла, тоже нас
обругала, и господин один в подворотню входил, с дамою, и тоже нас
обругал, потому мы с Митькой поперек места легли: я Митьку за волосы схватил и повалил и стал тузить, а Митька тоже, из-под меня, за волосы меня ухватил и стал тузить, а делали мы то не по злобе, а по всей то есь любови, играючи.
Борис. А вот беда-то, когда его обидит такой человек, которого он
обругать не смеет; тут уж домашние держись!
Кудряш. Батюшки! Что смеху-то было! Как-то его на Волге, на перевозе, гусар
обругал. Вот чудеса-то творил!
Дико́й. Понимаю я это; да что ж ты мне прикажешь с собой делать, когда у меня сердце такое! Ведь уж знаю, что надо отдать, а все добром не могу. Друг ты мне, и я тебе должен отдать, а приди ты у меня просить —
обругаю. Я отдам, отдам, а
обругаю. Потому только заикнись мне о деньгах, у меня всю нутренную разжигать станет; всю нутренную вот разжигает, да и только; ну, и в те поры ни за что
обругаю человека.
— Не знаю — благодарить ли тебя за такое высокое мнение о моей хитрости или —
обругать, чтоб тебе стыдно стало? Но тебе, кажется, уже и стыдно.
«Лет восемнадцать, — подумал Самгин, мысленно
обругал Шемякина: — Скот».
— Да — ты, брат, с ума сошел? Это я приятеля
обругал!
Клим Самгин крепко закрыл глаза и
обругал Макарова.
— Жмет, — тихонько сказала Рита, высунув ногу из-под подола, и,
обругав кого-то «подлецом», продолжала поучительно и равнодушно...
«Жулик», — мысленно
обругал Самгин гостя, глядя в лицо его, но лицо было настолько заинтересовано ловлей маринованного рыжика в тарелке, что Самгин подумал: «А может быть, просто болтун». — Вслух он сказал, стараясь придать словам небрежный тон...
— Трудно поумнеть, — вздохнула Дуняша. — Раньше, хористкой, я была умнее, честное слово! Это я от мужа поглупела. Невозможный! Ему скажешь три слова, а он тебе — триста сорок! Один раз, ночью, до того заговорил, что я его по-матерному
обругала…
Но,
обругав Сомову, подумал, что эти узкие, кривые улицы должны быть удобны для баррикад.
Клим Самгин смял бумажку, чувствуя желание
обругать Любашу очень крепкими словами. Поразительно настойчива эта развязная девица в своем стремлении запутать его в ее петли, затянуть в «деятельность». Он стоял у двери, искоса разглядывая бесцеремонного гостя. Человек этот напомнил ему одного из посетителей литератора Катина, да и вообще Долганов имел вид существа, явившегося откуда-то «из мрака забвения».
Говоря, Долганов смотрел на Клима так, что Самгин понял: этот чудак настраивается к бою; он уже обеими руками забросил волосы на затылок, и они вздыбились там некрасивой кучей. Вообще волосы его лежали на голове неровно, как будто череп Долганова имел форму шляпки кованого гвоздя. Постепенно впадая в тон проповедника, он
обругал Трейчке, Бисмарка, еще каких-то уже незнакомых Климу немцев, чувствовалось, что он привык и умеет ораторствовать.
— Что ты, кум! — выпуча на него глаза, сказал Тарантьев. — Ну, — заключил он с яростью, — теперь
обругаю же я земляка на чем свет стоит!
Только принялись за суп, только Тарантьев
обругал пирожки и повара, за глупую выдумку ничего не класть в них, как послышалось отчаянное скаканье и лай собаки на цепи.
— Нет, уж
обругаю, как ты хочешь! — говорил Тарантьев. — А впрочем, правда, лучше погожу; вот что я вздумал; слушай-ко, кум!
— Ну, что за беда, коли и скажет барину? — сам с собой в раздумье, флегматически говорил он, открывая медленно табакерку. — Барин добрый, видно по всему, только
обругает! Это еще что, коли
обругает! А то, иной, глядит, глядит, да и за волосы…
— Выпьем! — повторил Тарантьев. — А потом уж я
обругаю земляка!
—
Обругали! — передразнил его Иван Матвеевич. — Лучше бы прибили! А ты хорош! — упрекнул он. — Не сказал, что это за немец такой!
— Напишет! Как не напишет! Года через два напишет, — сказал Тарантьев. — А упираться станет —
обругаю…
Проходя по комнате, он заденет то ногой, то боком за стол, за стул, не всегда попадает прямо в отворенную половину двери, а ударится плечом о другую, и
обругает при этом обе половинки, или хозяина дома, или плотника, который их делал.
Это Захар делал не из злости и не из желания повредить барину, а так, по привычке, доставшейся ему по наследству от деда его и отца —
обругать барина при всяком удобном случае.
Если при таком человеке подадут другие нищему милостыню — и он бросит ему свой грош, а если
обругают, или прогонят, или посмеются — так и он
обругает и посмеется с другими. Богатым его нельзя назвать, потому что он не богат, а скорее беден; но решительно бедным тоже не назовешь, потому, впрочем, только, что много есть беднее его.
Даже то, что Татьяна Павловна так злобно меня
обругала, — мне было только смешно и забавно, а вовсе не злобило меня.
Петербуржец, среди дня или к вечеру, становится менее сообщителен и, чуть что, готов и
обругать или насмеяться; совсем другое рано поутру, еще до дела, в самую трезвую и серьезную пору.
Рыжая плакала о том, что ее сейчас
обругали, прибили и не дали ей вина, которого ей так хотелось.
Но такого человека, который бы пожалел его, не нашлось ни одного во всё то время, когда он, как зверок, жил в городе свои года ученья и, обстриженный под гребенку, чтоб не разводить вшей, бегал мастерам за покупкой; напротив, всё, что он слышал от мастеров и товарищей с тех пор, как он живет в городе, было то, что молодец тот, кто обманет, кто выпьет, кто
обругает, кто прибьет, развратничает.
Я ведь ее после к какому месту хорошему приставила; не хотела покориться,
обругала барина.
Вездесущий Альфонс Богданыч, как гуттаперчевый мяч, катался по всем комнатам, все видел, все слышал и все и всех успевал
обругать.
Никто, кажется, не подумал даже, что могло бы быть, если бы Альфонс Богданыч в одно прекрасное утро взял да и забастовал, то есть не встал утром с пяти часов, чтобы несколько раз обежать целый дом и
обругать в несколько приемов на двух диалектах всю прислугу; не пошел бы затем в кабинет к Ляховскому, чтобы получить свою ежедневную порцию ругательств, крика и всяческого неистовства, не стал бы сидеть ночи за своей конторкой во главе двадцати служащих, которые, не разгибая спины, работали под его железным началом, если бы, наконец, Альфонс Богданыч не обладал счастливой способностью являться по первому зову, быть разом в нескольких местах, все видеть, и все слышать, и все давить, что попало к нему под руку.
— Извините, я оставлю вас на одну минуту, — проговорил он и сейчас же исчез из кабинета; в полуотворенную дверь донеслось только, как он быстро скатился вниз по лестнице и
обругал по дороге дремавшего Пальку.
— Дура, да разве деньги держат дома?! —
обругала Хиония Алексеевна свою верную рабу.
У него был огромный подряд, на холст ли, на провиант ли, на сапожный ли товар, не знаю хорошенько, а он, становившийся с каждым годом упрямее и заносчивее и от лет, и от постоянной удачи, и от возрастающего уважения к нему, поссорился с одним нужным человеком, погорячился,
обругал, и штука стала выходить скверная.
— Говорят, что нет ни одной! — и он захлопнул дверь преисподней, не дождавшись даже, чтоб я его
обругал, что я и сделал платонически, потому что он слышать не мог.
Струнников начинает расхаживать взад и вперед по анфиладе комнат. Он заложил руки назад; халат распахнулся и раскрыл нижнее белье. Ходит он и ни о чем не думает. Пропоет «Спаси, Господи, люди Твоя», потом «Слава Отцу», потом вспомнит, как протодьякон в Успенском соборе, в Москве, многолетие возглашает, оттопырит губы и старается подражать. По временам заглянет в зеркало, увидит: вылитый мопс! Проходя по зале, посмотрит на часы и
обругает стрелку.
Ах, уж эти мне гости! обопьют, объедят, да тебя же и
обругают!
Усталый, с холодом в душе, я вернулся в комнату и стал на колени в своей кровати, чтобы сказать обычные молитвы. Говорил я их неохотно, машинально и наскоро… В середине одной из молитв в усталом мозгу отчетливо, ясно, точно кто шепнул в ухо, стала совершенно посторонняя фраза: «бог…» Кончалась она обычным детским ругательством, каким обыкновенно мы обменивались с братом, когда бывали чем-нибудь недовольны. Я вздрогнул от страха. Очевидно, я теперь пропащий мальчишка.
Обругал бога…
Отец, внезапно вспылив,
обругал аристократа каким-то неприличным словом и застучал палкой.
Симон обиделся и
обругал Замараева.
Галактиону вдруг захотелось
обругать и выгнать старца, но вместо этого он покорно пошел за ним в боковую комнату, заменявшую ему кабинет. За ними ворвалась Серафима и каким-то хриплым голосом крикнула...
— Тут злостью ничего не возьмешь. Пусти тебя в суд, ты первым бы делом всех
обругал.
В этот момент в комнату ворвалась Пашенька, и больной закрыл голову подушкой. Она
обругала доктора и увела Галактиона за руку.
Он стоял посреди поля один и походил на сумасшедшего. Ему хотелось кого-то
обругать, подтянуть, согнуть в бараний рог и вообще «показать».
— Свиньи! —
обругала всех Прасковья Ивановна.