Неточные совпадения
Степан Аркадьич добродушно сморщился, как
человек, которого безвинно
обижают и расстраивают.
— Он подловат и гадковат, не только что пустоват, — подхватила живо Улинька. — Кто так
обидел своих братьев и выгнал из дому родную сестру, тот гадкий
человек…
— А я за тебя только одну! Остри еще! Заметов еще мальчишка, я еще волосенки ему надеру, потому что его надо привлекать, а не отталкивать. Тем, что оттолкнешь
человека, — не исправишь, тем паче мальчишку. С мальчишкой вдвое осторожнее надо. Эх вы, тупицы прогрессивные, ничего-то не понимаете!
Человека не уважаете, себя
обижаете… А коли хочешь знать, так у нас, пожалуй, и дело одно общее завязалось.
Кулигин. Бог с вами, Савел Прокофьич! Я, сударь, маленький
человек, меня
обидеть недолго. А я вам вот что доложу, ваше степенство: «И в рубище почтенна добродетель!»
Борис. А вот беда-то, когда его
обидит такой
человек, которого он обругать не смеет; тут уж домашние держись!
Кулигин. За что, сударь, Савел Прокофьич, честного
человека обижать изволите?
Тащит к себе, показывает; надо хвалить, а то
обидишь —
человек самолюбивый, завистливый.
Глаза у Пугачева засверкали. «Кто из моих
людей смеет
обижать сироту? — закричал он. — Будь он семи пядень во лбу, а от суда моего не уйдет. Говори: кто виноватый?»
Потом он думал еще о многом мелочном, — думал для того, чтоб не искать ответа на вопрос: что мешает ему жить так, как живут эти
люди? Что-то мешало, и он чувствовал, что мешает не только боязнь потерять себя среди
людей, в ничтожестве которых он не сомневался. Подумал о Никоновой: вот с кем он хотел бы говорить! Она
обидела его нелепым своим подозрением, но он уже простил ей это, так же, как простил и то, что она служила жандармам.
— Лес рубят. Так беззаботно рубят, что уж будто никаких
людей сто лет в краю этом не будет жить.
Обижают землю, ваше благородье!
Людей — убивают, землю
обижают. Как это понять надо?
— Матушка! кабак! кабак! Кто говорит кабак? Это храм мудрости и добродетели. Я честный
человек, матушка: да или нет? Ты только изреки — честный я или нет? Обманул я, уязвил, налгал, наклеветал, насплетничал на ближнего? изрыгал хулу, злобу? Николи! — гордо произнес он, стараясь выпрямиться. — Нарушил ли присягу в верности царю и отечеству? производил поборы, извращал смысл закона, посягал на интерес казны? Николи! Мухи не
обидел, матушка: безвреден, яко червь пресмыкающийся…
Добрый купец и старушка, мать его, угощали нас как родных, отдали весь дом в распоряжение, потом ни за что не хотели брать денег. «Мы рады добрым
людям, — говорили они, — ни за что не возьмем: вы нас
обидите».
— Пожалуйста, переведите это, — сказал он Нехлюдову. — Вы поссорились и подрались, а Христос, который умер за нас, дал нам другое средство разрешать наши ссоры. Спросите у них, знают ли они, как по закону Христа надо поступить с
человеком, который
обижает нас.
Нехлюдов слушал и вместе с тем оглядывал и низкую койку с соломенным тюфяком, и окно с толстой железной решеткой, и грязные отсыревшие и замазанные стены, и жалкое лицо и фигуру несчастного, изуродованного мужика в котах и халате, и ему всё становилось грустнее и грустнее; не хотелось верить, чтобы было правда то, что рассказывал этот добродушный
человек, — так было ужасно думать, что могли
люди ни за что, только за то, что его же
обидели, схватить
человека и, одев его в арестантскую одежду, посадить в это ужасное место.
И ведь знает
человек, что никто не
обидел его, а что он сам себе обиду навыдумал и налгал для красы, сам преувеличил, чтобы картину создать, к слову привязался и из горошинки сделал гору, — знает сам это, а все-таки самый первый обижается, обижается до приятности, до ощущения большого удовольствия, а тем самым доходит и до вражды истинной…
— Пистолеты? Подожди, голубчик, я их дорогой в лужу выброшу, — ответил Митя. — Феня, встань, не лежи ты предо мной. Не погубит Митя, впредь никого уж не погубит этот глупый
человек. Да вот что, Феня, — крикнул он ей, уже усевшись, —
обидел я тебя давеча, так прости меня и помилуй, прости подлеца… А не простишь, все равно! Потому что теперь уже все равно! Трогай, Андрей, живо улетай!
— А то, что ты такой же точно молодой
человек, как и все остальные двадцатитрехлетние молодые
люди, такой же молодой, молоденький, свежий и славный мальчик, ну желторотый, наконец, мальчик! Что, не очень тебя
обидел?
— Да вы как будто сомнительно говорите, Карл Яковлич. Вы думаете, что Катя задумчива, так это оттого, что она жалеет о богатстве? Нет, Карл Яковлич, нет, вы ее напрасно
обижаете. У нас с ней другое горе: мы с ней изверились в
людей, — сказал Полозов полушутливым, полусерьезным тоном, каким говорят о добрых, но неопытных мыслях детей опытные старики.
Прорывались в общей массе и молодые
люди, но это была уже такая мелкота, что матушка выражалась о них не иначе как: «саврас», «щелкопер», «гол как сокол» и т. д. В числе прочих и Обрящин не затруднился сделать предложение сестрице, что матушку даже
обидело.
Не случилось ли чего, здоров ли, не сломался ли экипаж, лихие
люди в дороге не
обидели ли?
Вахрушка почесал в затылке от таких выгодных условий, но, сообразив, согласился. Богатый
человек Михей Зотыч, и не стать ему
обижать старого солдата.
— Понимаю-с. Невинная ложь для веселого смеха, хотя бы и грубая, не
обижает сердца человеческого. Иной и лжет-то, если хотите, из одной только дружбы, чтобы доставить тем удовольствие собеседнику; но если просвечивает неуважение, если именно, может быть, подобным неуважением хотят показать, что тяготятся связью, то
человеку благородному остается лишь отвернуться и порвать связь, указав обидчику его настоящее место.
Кроме уж того, что он «
обидел» Бурдовского, так гласно предположив и в нем ту же болезнь, от которой сам лечился в Швейцарии, — кроме того, предложение десяти тысяч, вместо школы, было сделано, по его мнению, грубо и неосторожно, как подаяние, и именно тем, что при
людях вслух было высказано.
— Нет, нет, это уж лишнее; особенно если «деликатно»: выйдите к нему сами; я выйду потом, сейчас. Я хочу у этого… молодого
человека извинения попросить, потому что я его
обидела.
— Напрасно так нас
обижаете, — мы от вас, как от государева посла, все обиды должны стерпеть, но только за то, что вы в нас усумнились и подумали, будто мы даже государево имя обмануть сходственны, — мы вам секрета нашей работы теперь не скажем, а извольте к государю отвезти — он увидит, каковы мы у него
люди и есть ли ему за нас постыждение.
— А так, голубь мой сизокрылый… Не чужие, слава богу, сочтемся, — бессовестно ответил Мыльников, лукаво подмигивая. — Сестрице Марье Родивоновне поклончик скажи от меня… Я, брат, свою родню вот как соблюдаю. Приди ко мне на жилку сейчас сам Карачунский: милости просим — хошь к вороту вставай, хошь на отпорку. А в дудку не пущу, потому как не желаю
обидеть Оксю. Вот каков есть
человек Тарас Мыльников… А сестрицу Марью Родивоновну уважаю на особицу за ее развертной карахтер.
Баб не трогал, ни-ни, потому, говорит, «сам я женатый
человек, и нехорошо чужих жен
обижать».
На Крутяш Груздев больше не заглядывал, а, бывая в Ключевском заводе, останавливался в господском доме у Палача. Это
обижало Петра Елисеича: Груздев точно избегал его. Старик Ефим Андреич тоже тайно вздыхал: по женам они хоть и разошлись, а все-таки на глазах
человек гибнет. В маленьком домике Ефима Андреича теперь особенно часто появлялась мастерица Таисья и под рукой сообщала Парасковье Ивановне разные новости о Груздеве.
— Ну вот. Вы, милостивый государь, с нами познакомьтесь. Мы хоша и мужики пишемся, ну мы
людей понимаем, какой сорт к чему относится. Мы тебя не
обидим… только нас не
обидь, — опять усмехнувшись, докончил Канунников.
— Зачем же меня
люди так
обидели?.. Зачем меня так
обидели? Зачем? Зачем? Зачем?
— Да будет тебе, Зося, — равнодушно остановила ее Женька, — стыдно мальчиков
обижать. Довольно и пяти Видишь,
Люди приличные, а не какие-нибудь…
Скажу также, что со мной были в это время двое английских аристократов, лорды, оба спортсмены, оба
люди не обыкновенно сильные физически и морально, которые, конечно, никогда не позволили бы
обидеть женщину.
Применяясь к моему ребячьему возрасту, мать объяснила мне, что государыня Екатерина Алексеевна была умная и добрая, царствовала долго, старалась, чтоб всем было хорошо жить, чтоб все учились, что она умела выбирать хороших
людей, храбрых генералов, и что в ее царствование соседи нас не
обижали, и что наши солдаты при ней побеждали всех и прославились.
По ее словам, он был самый смирный и добрый
человек, который и мухи не
обидит; в то же время прекрасный хозяин, сам ездит в поле, все разумеет и за всем смотрит, и что одна у него есть утеха — борзые собачки.
— Да тебе-то какое дело, для чьей выгоды я буду стараться, блаженный ты
человек? Только бы сделать — вот что главное! Конечно, главное для сиротки, это и человеколюбие велит. Но ты, Ванюша, не осуждай меня безвозвратно, если я и об себе позабочусь. Я
человек бедный, а он бедных
людей не смей
обижать. Он у меня мое отнимает, да еще и надул, подлец, вдобавок. Так я, по-твоему, такому мошеннику должен в зубы смотреть? Морген-фри!
И как вы
люди темные, то от этого самого, значит, все вас
обижают.
Бог им судья, ваше превосходительство! конечно, маленького
человека обидеть ничего не значит, однако я завсегда, можно сказать, и денно и нощно, словом, всем сердцем…
Еду и всё резоны говорю:"Сякая ты, мол, такая, за что
человека обидела!"И не заметил, как к городу, к самой околице подъехали…
И никто их не
обидит, потому что у ученого
человека против всякой обиды средствие есть!» Хорошо-с.
— Сколько вашей милости будет угодно, барыня, ваше высокопревосходительство… Мы
люди маленькие, нам всякое даяние — благо. Чай, сами старичка не
обидите…
— Такое дело! — сказал Рыбин, усмехнувшись. — И меня — обыскали, ощупали, да-а. Изругали… Ну — не
обидели однако. Увели, значит, Павла! Директор мигнул, жандарм кивнул, и — нет
человека? Они дружно живут. Одни народ доят, а другие — за рога держат…
— Разве же есть где на земле необиженная душа? Меня столько
обижали, что я уже устал обижаться. Что поделаешь, если
люди не могут иначе? Обиды мешают дело делать, останавливаться около них — даром время терять. Такая жизнь! Я прежде, бывало, сердился на
людей, а подумал, вижу — не стоит. Всякий боится, как бы сосед не ударил, ну и старается поскорее сам в ухо дать. Такая жизнь, ненько моя!
— За кражу, за убийство — судят присяжные, простые
люди, — крестьяне, мещане, — позвольте! А
людей, которые против начальства, судит начальство, — как так? Ежели ты меня
обидишь, а я тебе дам в зубы, а ты меня за это судить будешь, — конечно, я окажусь виноват, а первый
обидел кто — ты? Ты!
— Я не должен прощать ничего вредного, хоть бы мне и не вредило оно. Я — не один на земле! Сегодня я позволю себя
обидеть и, может, только посмеюсь над обидой, не уколет она меня, — а завтра, испытав на мне свою силу, обидчик пойдет с другого кожу снимать. И приходится на
людей смотреть разно, приходится держать сердце строго, разбирать
людей: это — свои, это — чужие. Справедливо — а не утешает!
— Я кончаю.
Обидеть лично вас я не хотел, напротив — присутствуя невольно при этой комедии, которую вы называете судом, я чувствую почти сострадание к вам. Все-таки — вы
люди, а нам всегда обидно видеть
людей, хотя и враждебных нашей цели, но так позорно приниженных служением насилию, до такой степени утративших сознание своего человеческого достоинства…
— Я не знаю! — сказал Весовщиков, добродушно или снисходительно оскаливая зубы. — Я только про то, что очень уж совестно должно быть
человеку после того, как он
обидит тебя.
— Ничего я тебе не скажу! — заговорил хохол, тепло лаская враждебный взгляд Весовщикова грустной улыбкой голубых глаз. — Я знаю — спорить с
человеком в такой час, когда у него в сердце все царапины кровью сочатся, — это только
обижать его; я знаю, брат!
Хромой портной был
человек умный и наблюдательный, по своей должности много видавший разных
людей и, вследствие своей хромоты, всегда сидевший и потому расположенный думать. Прожив у Марии Семеновны неделю, не мог надивиться на ее жизнь. Один раз она пришла к нему в кухню, где он шил, застирать полотенцы и разговорилась с ним об его житье, как брат его
обижал, и как он отделился от него.
— Вестимо, не прежние годы! Я, сударь, вот все с хорошим
человеком посоветоваться хочу. Второй-ет у меня сын, Кузьма Акимыч, у графа заместо как управляющего в Москве, и граф-то его, слышь, больно уж жалует. Так я, сударь, вот и боюсь, чтоб он Ванюшку-то моего не
обидел.
Рисположенский. Неприлично, Устинья Наумовна! Даме это неприлично. Самсон Силыч! не могу-с! Разве бы я стал отказываться! Хе, хе, хе! да что ж я за дурак, чтобы я такое невежество сделал; видали мы людей-то, знаем, как жить; вот я от водочки никогда не откажусь, пожалуй, хоть теперь рюмочку выпью! А этого не могу — потому претит. А вы, Самсон Силыч, бесчинства не допускайте;
обидеть недолго, а не хорошо.