Неточные совпадения
Первый тост был выпит, как
читатели, может быть, и сами догадаются, за здоровье
нового херсонского помещика, потом за благоденствие крестьян его и счастливое их переселение, потом за здоровье будущей жены его, красавицы, что сорвало приятную улыбку с уст нашего героя.
Теперь этой сцене минуло почти уже полгода, и многое утекло с тех пор, многое совсем изменилось, а для меня давно уже наступила
новая жизнь… Но развяжу и я
читателя.
Может быть, иному
читателю захотелось бы узнать: куда ж это девалась моя «идея» и что такое та
новая, начинавшаяся для меня теперь жизнь, о которой я так загадочно возвещаю?
А кстати: выводя в «Записках» это «
новое лицо» на сцену (то есть я говорю про Версилова), приведу вкратце его формулярный список, ничего, впрочем, не означающий. Я это, чтобы было понятнее
читателю и так как не предвижу, куда бы мог приткнуть этот список в дальнейшем течении рассказа.
Не знаю, чем я заслужил доверенность моего
нового приятеля, — только он, ни с того ни с сего, как говорится, «взял» да и рассказал мне довольно замечательный случай; а я вот и довожу теперь его рассказ до сведения благосклонного
читателя.
Но прежде чем мы приступим к продолжению рассказа, позвольте, любезный
читатель, познакомить вас с этим
новым лицом.
Проницательный
читатель, — я объясняюсь только с
читателем: читательница слишком умна, чтобы надоедать своей догадливостью, потому я с нею не объясняюсь, говорю это раз — навсегда; есть и между
читателями немало людей не глупых: с этими
читателями я тоже не объясняюсь; но большинство
читателей, в том числе почти все литераторы и литературщики, люди проницательные, с которыми мне всегда приятно беседовать, — итак, проницательный
читатель говорит: я понимаю, к чему идет дело; в жизни Веры Павловны начинается
новый роман; в нем будет играть роль Кирсанов; и понимаю даже больше: Кирсанов уже давно влюблен в Веру Павловну, потому-то он и перестал бывать у Лопуховых.
Между тем наступило 1-е октября — день храмового праздника в селе Троекурова. Но прежде чем приступим к описанию сего торжества и дальнейших происшествий, мы должны познакомить
читателя с лицами для него
новыми или о коих мы слегка упомянули в начале нашей повести.
Словом сказать, всякий
новый труд писателя приводит читателя-ненавистника в суматошливое неистовство.
Признаюсь, я с некоторою торжественностью возвещаю об этом
новом лице. Оно, бесспорно, одно из главнейших лиц моего рассказа. Насколько оно имеет право на внимание
читателя — объяснять не стану: такой вопрос приличнее и возможнее разрешить самому
читателю.
Эти темные стороны настолько уже изучены и распубликованы, что мне ничего не стоило бы, с помощью одних готовых материалов, возбуждать в
читателе, по поводу"
новых людей", то смех, то ненависть, то спасительный страх.
Рыдания перервали слова несчастного старика. До души тронутый Рославлев колебался несколько времени. Он не знал, что ему делать. Решиться ждать
новых лошадей и уступить ему своих, — скажет, может быть, хладнокровный
читатель; но если он был когда-нибудь влюблен, то, верно, не обвинит Рославлева за минуту молчания, проведенную им в борьбе с самим собою. Наконец он готов уже был принести сию жертву, как вдруг ему пришло в голову, что он может предложить старику место в своей коляске.
Читатель может спросить нас: «Зачем мы ввели это пространное, утомительное и крайне не
новое рассуждение — в статью, которая должна трактовать о литературных мелочах прошлого года?» Затем, — ответим мы
читателю, — что нам нужно было несколько общих положений для вывода, представляемого нами несколько строк ниже.
Литература потянулась как-то сонно и вяло;
новых органов литературных не являлось, да и старые-то едва-едва плелись, мурлыча
читателям какие-то сказочки; о живых вопросах вовсе перестали говорить; появились какие-то библиографические стремления в науке; прежние деятели замолкли или стали выть по-волчьи.
Но что должен
читатель подумать о русском народе и о всей русской истории, если он поверит г. Жеребцову, что Русь изменила своей народности и мгновенно приняла
новые начала цивилизации, уступая произволу одного человека?
«Я должен был приноровляться к потребностям моих
читателей, — говорит он, — и потому я опускал некоторые подробности, интересные, может быть, для моих соотечественников, но скучные для других, и распространялся иногда о вещах, очень хорошо известных в России, но более или менее
новых для иностранцев».
Вот почему мы считаем небесполезным познакомить наших
читателей с жизнью и мнениями этого замечательного человека, почти три четверти столетия, в Старом и
Новом Свете, безукоризненно служившего человечеству.
Но прежде, нежели приступлю к дальнейшему описанию житья-бытья горемычной моей героини, не мешает короче ознакомить
читателя с
новой ее роднею. Это будет недолго; она состоит всего-навсего из четырех главных лиц: Дарьи, Василисы, старухи, жены Силантия, и Григория. Первые две уже некоторым образом известны
читателю из первой главы; прибавить нечего, разве то, что они считались еще с самых незапамятных времен ехиднейшими девками околотка.
Загоскин сам чувствовал, что Юрий Милославский мало возбуждает участия, и потому хотел оживить его, придав ему черты русского молодечества; он исполнил это не совсем удачно, потому что поступок с паном Копычинским не вытекает из характера Юрия Милославского; к тому же это анекдот
новый, всем известный, и перемена рябчиков на гуся не помешала
читателю вспомнить, что это случилось недавно, а не 200 лет тому назад.
Я счел за нужное рассказать содержание романа, может быть неизвестного многим моим
читателям нового поколения.
В противоположность им выведено три старика: Л. Н. Рокотов, пристрастный друг старины, ожесточенный враг новизны; М. П. Прокудин, также осуждающий нововведения и хранящий старые обычаи, но без ожесточения;
читатель чувствует, что этот добрый старик, способный оценить хорошее в противной ему новизне, способен сделать уступки и сделает их со временем; наконец, третий, Д. Н. Загоскин, дядя Симского, уже добровольно уступивший
новым мыслям и
новому порядку вещей, обривший бороду и надевший немецкое платье, несмотря на вопли его окружающих и на сокрушение своей жены, которая, сказать правду, рассуждает в этом случае гораздо дельнее и логичнее своего супруга.
Пропустим года два… Я не хочу
В один прием свою закончить повесть.
Читатель знает, что я с ним шучу,
И потому моя спокойна совесть,
Хоть, признаюся, много пропущу
Событий важных,
новых и чудесных.
Но час придет, когда, в пределах тесных
Не заключен и не спеша вперед,
Чтоб сократить унылый эпизод,
Я снова обращу вниманье ваше
На те года, потраченные Сашей…
Это так и вышло, и я на то нимало не жалуюсь, потому что разговор, который повели тихо вполголоса мои
новые соседи, показался мне настолько интересным, что я его тогда же, по приезде домой, записал, а теперь решаюсь даже представить вниманию
читателей.
Наш голос ничего не мог бы прибавить к известности автора «Детских годов» — как бы мы ни рассыпались в похвалах им; точно так же, как бесплодны были бы все наши усилия, если бы мы вздумали доказывать, что
новая книга г. Аксакова не имеет таких достоинств, как его прежние воспоминания, Поэтому мы решили, что гораздо благоразумнее будет с нашей стороны — не утомлять
читателей подробным анализом художественных совершенств или недостатков «Детских годов».
Едва тронулся омнибус, незнакомец умильно прищурил глаза, ласково провел ладонью по свертку, находившемуся на коленях литератора, — и произнес вопросительно заискивающим голосом: — «литературное что-нибудь?…» Литератор сказал, что это чистая бумага, — думал отделаться; но незнакомец этим не удовольствовался; он наговорил литератору тысячу самых незаслуженных комплиментов, распространился во всеуслышание о трудах его; и с тех пор, всюду его преследует; осведомляется о том, что он пишет и скоро ли думает подарить
читателей (страстных поклонников его таланта!) —
новым произведением…
С плеч упало тяжелое бремя,
Написал я четыре главы.
«Почему же не
новое время,
А недавнее выбрали вы? —
Замечает
читатель, живущий
Где-нибудь в захолустной дали. —
Сцены, очерки жизни текущей
Мы бы с большей охотой прочли.
Ваши книги расходятся худо!
А зачем же вчерашнее блюдо,
Вместо свежего, ставить на стол?
Чем в прошедшем упорно копаться,
Не гораздо ли лучше касаться
Новых язв, народившихся зол...
Многие
читатели узнали знакомый голос и радушно приняли «старые песни на
новый лад», как называл г. Плещеев свои стихи, печатая их в «Русском вестнике» [С 1858 г. поэт начал активно печататься в «Современнике» и сблизился с его сотрудниками, в том числе с Добролюбовым.].
Мой роман в заголовке назван «уголовным», и теперь, когда «дело об убийстве Ольги Урбениной» осложнилось еще
новым убийством, мало понятным и во многих отношениях таинственным,
читатель вправе ожидать вступления романа в самый интересный и бойкий фазис. Открытие преступника и мотивов преступления составляет широкое поле для проявления остроумия и мозговой гибкости. Тут злая воля и хитрость ведут войну с знанием, войну интересную во всех своих проявлениях…
Всякое преувеличение значения лица или слова есть нарушение права души и заставляет мужественного
читателя отложить
Новый Завет и взять языческого философа.
Совсем нет: истории, подобные моей, по частям встречаются во множестве современных романов — и я, может быть, в значении интереса новизны не расскажу ничего такого
нового, чего бы не знал или даже не видал
читатель, но я буду рассказывать все это не так, как рассказывается в романах, — и это, мне кажется, может составить некоторый интерес, и даже, пожалуй, новость, и даже назидание.
Сколько
новых знакомств и сношений принесло мне редакторство в нашей тогдашней интеллигенции! Было бы слишком утомительно и для моих
читателей говорить здесь обо всех подробно; но для картины работы, жизни и нравов тогдашней пишущей братии будет небезынтересно остановиться на целой серии моих бывших сотрудников.
— Ничего не стоят ни вопросы, ни явления… Например, вот я вешаюсь сейчас… По-твоему, это вопрос, событие; а по-моему, пять строк петита — и больше ничего. И писать незачем. Околевали, околевают и будут околевать — ничего тут нет
нового… Все эти, брат, разнообразия, кипения, шипения очень уж однообразны… И самому писать тошно, да и
читателя жалко: за что его, бедного, в меланхолию вгонять?
Мне особенно приятно сообщить
читателям журнала «Слово», что
новое произведение Гонкура они, по всей вероятности, прочтут одновременно с появлением его по-французски, а то так и раньше. Теперь романисты реальной школы очень ценят сочувствие русской публики, да и в денежном отношении им выгодно появляться раньше на русском языке. Хотя в нашей конвенции с Францией и не стоит ничего о переводах, но редакции русских журналов уже понимают, что гораздо лучше предупреждать международные законодательства…
Они не останавливаются ни перед какими смелостями, но не из желания вдаваться в какую-нибудь прозаическую односторонность, нет: они только ищут самых реальных выразительных форм, не пугаются никакой правды, но желают облекать ее в жизненные краски, действовать на
читателя не сантиментальностью, не условными метафорами, а чем-нибудь
новым, сильным, выхваченным из жизни.
Критики, отвечая на интересы публики, стараясь, соревнуя между собой, писали
новые и
новые статьи о Шекспире,
читатели же и зрители еще более утверждались в своем восхищении, и слава Шекспира, как снежный ком, росла и росла и доросла в наше время до того безумного восхваления, которое, очевидно, не имеет никакого основания, кроме внушения.
Петр Федорович не мог назваться
новым управляющим села Грузина, так как занимал первое место в грузинской вотчинной конторе в течение уже нескольких лет, а именно, с памятного
читателям 1825 года — года смерти императора Александра Павловича и совершенного незадолго перед кончиной венценосного друга графа Аракчеева убийства знаменитой домоправительницы последнего, Настасьи Федоровны Минкиной.
У Ранеевых он познакомился с
новою интересной личностью, Антониной Павловной Лориной. Это была сестра хозяина дома, в котором они квартировали, и самая задушевная подруга Лизы. Тони передавала она свои радости и печали, свои тайны, кроме одной, которую поверила только Богу. Чтобы короче познакомить
читателя с этим
новым лицом, я должен отступить от начатого рассказа.
Оставим его в этих мечтах и грезах и постараемся удовлетворить, хоть в нескольких словах, совершенно законное любопытство
читателей, каким образом на жизненной дороге нашего героя, которого мы оставили в Неаполе, собирающегося возвратиться в Россию, появилось
новое действующее лицо — Маргарита Николаевна Строева.
Недели через две Василий Васильевич уехал к месту своего
нового служения на берегу Невы. Служебные обязанности свели Хрущева с полковником Антоном Антоновичем фон Зееманом, о котором, надеюсь, не позабыл дорогой
читатель.
Среди известной нашим
читателям компании, состоявшей из графа Стоцкого, Неелова, барона Гемпеля и графа Вельского, появилось
новое лицо, Григорий Александрович Кирхоф.
Вот они в Белоруссии, в городе, который назовем городом при Двине. Совершенно
новый край,
новые люди! Так как я не пишу истории их в тогдашнее время, то ограничусь рассказом только об известных мне личностях, действовавших в моем романе, и о той местности, где разыгрывались их действия. И потому попрошу
читателя не взыскивать с меня скрупулезно за некоторые незначительные анахронизмы и исторические недомолвки и помнить, что я все-таки пишу роман, хотя и полуисторический.
Если успел измениться за эти года мой неведомый друг —
читатель, то еще в большей степени изменился я в условиях моей
новой жизни.
Но что же мне делать? Пусть извинит
читатель эти бессвязные вопросы. Они так естественны в моем положении. К тому же во время переезда я схватил сильный ревматизм, столь мучительный, даже опасный в мои годы, и он не дает мне возможности мыслить спокойно. Почему-то очень много думаю о моем юном, столь безвременно погибшем г. К. Каково-то ему в его
новой тюрьме?
Но мне не до шуток, как бы ни были они забавны; меня ждет иная, великая, светлая работа, и к ней я тороплюсь, с сожалением покидая моего любезного
читателя. Надеюсь, впрочем, завтра же свидеться и рассказать кое-что
новое.