Неточные совпадения
Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как
ни мани его тенистая роща, как
ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается
к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там на бледной
черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся
к пустынной пристани…
И, уехав домой,
ни минуты не медля, чтобы не замешивать никого и все концы в воду, сам нарядился жандармом, оказался в усах и бакенбардах — сам
черт бы не узнал. Явился в доме, где был Чичиков, и, схвативши первую бабу, какая попалась, сдал ее двум чиновным молодцам, докам тоже, а сам прямо явился, в усах и с ружьем, как следует,
к часовым...
Письмо матери его измучило. Но относительно главнейшего, капитального пункта сомнений в нем не было
ни на минуту, даже в то еще время, как он читал письмо. Главнейшая суть дела была решена в его голове, и решена окончательно: «Не бывать этому браку, пока я жив, и
к черту господина Лужина!»
— Я останусь при нем! — вскричал Разумихин, —
ни на минуту его не покину, и
к черту там всех моих, пусть на стены лезут! Там у меня дядя президентом.
— Ну, ты! следователь!.. Ну, да
черт с вами со всеми! — отрезал Разумихин и вдруг, рассмеявшись сам, с повеселевшим лицом, как
ни в чем не бывало, подошел
к Порфирию Петровичу.
Мне вдруг ясно, как солнце, представилось, что как же это
ни единый до сих пор не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой нелепости, взять просто-запросто все за хвост и стряхнуть
к черту!
—
К черту! А я собрался в гости, на именины, одеваюсь и — вот… Все задохнулись,
ни один не вылетел.
— Неплохо было затеяно, — сказал Иноков и толкнул его локтем. — Нет, серьезно; я верю, что люди будут творить чудеса, иначе — жизнь
ни гроша не стоит и все надобно послать
к черту! Все эти домики, фонарики, тумбочки…
— Большой момент! И — честное дело, никому не мешает,
ни от кого не зависит, —
к чертям всю чепуху! Пожалуйста — выпьемте!
— У Тагильского оказалась жена, да — какая! — он закрыл один глаз и протяжно свистнул. — Стиль модерн,
ни одного естественного движения, говорит голосом умирающей. Я попал
к ней по объявлению: продаются книги. Книжки, брат, замечательные. Все наши классики, переплеты от Шелля или Шнелля,
черт его знает! Семьсот целковых содрала. Я сказал ей, что был знаком с ее мужем, а она спросила: «Да?» И — больше
ни звука о нем, стерва!
Он убежал
к себе по лестнице. Конечно, все это могло навести на размышления. Я нарочно не опускаю
ни малейшей
черты из всей этой тогдашней мелкой бессмыслицы, потому что каждая черточка вошла потом в окончательный букет, где и нашла свое место, в чем и уверится читатель. А что тогда они действительно сбивали меня с толку, то это — правда. Если я был так взволнован и раздражен, то именно заслышав опять в их словах этот столь надоевший мне тон интриг и загадок и напомнивший мне старое. Но продолжаю.
Судя по
чертам лиц их, имеющих много общего с лицами обитателей ближайшего
к нам Востока, не задумаешься
ни минуты причислить их
к северо-восточным племенам Африки.
Что же, господа присяжные, я не могу обойти умолчанием эту внезапную
черту в душе подсудимого, который бы, казалось,
ни за что не способен был проявить ее, высказалась вдруг неумолимая потребность правды, уважения
к женщине, признания прав ее сердца, и когда же — в тот момент, когда из-за нее же он обагрил свои руки кровью отца своего!
Такой мистицизм идет
к отроческим
чертам,
к тому возрасту, где все еще тайна, все религиозная мистерия, пробуждающаяся мысль еще неясно светит из-за утреннего тумана, а туман еще не рассеян
ни опытом,
ни страстью.
— Молчи, баба! — с сердцем сказал Данило. — С вами кто свяжется, сам станет бабой. Хлопец, дай мне огня в люльку! — Тут оборотился он
к одному из гребцов, который, выколотивши из своей люльки горячую золу, стал перекладывать ее в люльку своего пана. — Пугает меня колдуном! — продолжал пан Данило. — Козак, слава богу,
ни чертей,
ни ксендзов не боится. Много было бы проку, если бы мы стали слушаться жен. Не так ли, хлопцы? наша жена — люлька да острая сабля!
«Туда
к черту! Вот тебе и свадьба! — думал он про себя, уклоняясь от сильно наступавшей супруги. — Придется отказать доброму человеку
ни за что
ни про что. Господи боже мой, за что такая напасть на нас грешных! и так много всякой дряни на свете, а ты еще и жинок наплодил!»
Как
ни различны эти фигуры, они встают в моей памяти, объединенные общей
чертой: верой в свое дело. Догматы были различны: Собкевич, вероятно, отрицал и физику наравне с грамматикой перед красотой человеческого глаза. Овсянкин был одинаково равнодушен
к красоте человеческих форм, как и
к красоте точного познания, а физик готов был, наверное, поспорить и с Овсянкиным о шестодневии. Содержание веры было различно, психология одна.
«Вот гостя господь послал: знакомому
черту подарить, так назад отдаст, — подумал хозяин, ошеломленный таким неожиданным ответом. — Вот тебе и сват.
Ни с которого краю
к нему не подойдешь. То ли бы дело выпили, разговорились, — оно все само бы и наладилось, а теперь разводи бобы всухую. Ну, и сват, как кривое полено: не уложишь
ни в какую поленницу».
Подпольный человек восклицает: «Ведь я, например, нисколько не удивлюсь, если вдруг
ни с того
ни с сего, среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен, с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливой физиономией, упрет руки в бок и скажет нам всем: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного раза ногой, прахом, единственно с той целью, чтобы все эти логарифмы отправились
к черту и нам опять по своей глупой воле пожить!» У самого Достоевского была двойственность.
«Свое собственное, вольное и свободное хотение, — говорит подпольный человек, — свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы до сумасшествия, — вот это-то и есть та самая, самая выгодная выгода, которая
ни под какую классификацию не подходит и которой все системы и теории постепенно разлетаются
к черту».
—
К черту уроки! — ответил Максим с гримасой нетерпения. — Слишком долго оставаться педагогом — это ужасно оглупляет. Нет, этот раз я не думал
ни о каких уроках, а просто очень рассердился на тебя и на себя…
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а
к моим преимущественно, потому что я,
черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы то
ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
— Два слова, князь, я и забыл вам сказать за этими… делами. Некоторая просьба: сделайте одолжение, — если только вам это не в большую натугу будет, — не болтайте
ни здесь, о том, что у меня с Аглаей сейчас было,
ни там, о том, что вы здесь найдете; потому что и здесь тоже безобразия довольно.
К черту, впрочем… Хоть сегодня-то по крайней мере удержитесь.
«
Черт возьми, что же это у нее сидит в мозгу?» — спрашивал себя умный человек, даже задувая дома свечку и оборачиваясь
к стенке; но
ни одного раза
ни один умный человек не отгадал, что в мозгу у маркизы просто сидит заяц.
— А впрочем…
к черту! Я сегодня наговорился лет на десять… И все это
ни к чему.
Ни раны,
ни увечья нас, оставшихся в живых,
ни кости падших братии наших,
ни одиннадцать месяцев осады, в продолжение которых в нас, как в земляную мишень, жарила почти вся Европа из всех своих пушек, — ничто не помогло, и все пошло
к черту…
— Нет, другой год не пью! Что!..
Черт с ним, надоело: сколько я тоже
к этому проклятому вину
ни приноравливался, все думал его сломить, а выходило так, что оно меня побеждало.
Но Марья Петровна уже вскочила и выбежала из комнаты. Сенечка побрел
к себе, уныло размышляя по дороге, за что его наказал бог, что он
ни под каким видом на маменьку потрафить не может. Однако Марья Петровна скоро обдумалась и послала девку Палашку спросить"у этого, прости господи,
черта", чего ему нужно. Палашка воротилась и доложила, что Семен Иваныч в баньку желают сходить.
— Убирайся
к черту! — визгливо закричал на него Ромашов. — Убирайся, убирайся и не смей заходить ко мне в комнату. И кто бы
ни спрашивал — меня нет дома. Хотя бы сам государь император пришел.
— Я, собственно, не имею права разговаривать с вами. Но
к черту эти французские тонкости. Что случилось, того не поправишь. Но я вас все-таки считаю человеком порядочным. Прошу вас, слышите ли, я прошу вас:
ни слова о жене и об анонимных письмах. Вы меня поняли?
— Получил, между прочим, и я; да, кажется, только грех один. Помилуйте! плешь какую-то отвалили!
Ни реки,
ни лесу — ничего! «Чернозём», говорят. Да
черта ли мне в вашем «чернозёме», коли цена ему — грош! А коллеге моему Ивану Семенычу — оба ведь под одной державой, кажется, служим — тому такое же количество леса, на подбор дерево
к дереву, отвели! да при реке, да в семи верстах от пристани! Нет, батенька, не доросли мы! Ой-ой, как еще не доросли! Оттого у нас подобные дела и могут проходить даром!
И он протянул
к нему скованную руку. Но Годунов отступил назад, и на холодном лице его
ни одна
черта не выразила участия
к князю.
В течение нескольких поколений три характеристические
черты проходили через историю этого семейства: праздность, непригодность
к какому бы то
ни было делу и запой.
По преданию известно, что Моховые озера были некогда глубокими лесными круглыми провалами с прозрачною, холодною, как лед, водою и топкими берегами, что никто не смел близко подходить
к ним
ни в какое время, кроме зимы, что будто бы берега опускались и поглощали дерзкого нарушителя неприкосновенного царства водяных
чертей.
Я готов был продать душу
черту, чтобы достать приличный костюм, и делал отчаянные попытки в этом направлении, которые,
к сожалению, не привели
ни к чему.
— А это другое дело; это совсем другое дело; тут нет никакого шпионства, а я, видишь… я тебе откровенно признаюсь, я,
черт меня побери, как на себя
ни злюсь, но я совсем неспособен
к этой службе.
Слова отца заставили ее повернуть голову
к разговаривающим; она стояла, опустив раскрасневшееся лицо
к полу; в
чертах ее не было видно, однако ж,
ни замешательства,
ни отчаяния; она знала, что стоит только ей слово сказать отцу, он принуждать ее не станет. Если чувства молодой девушки были встревожены и на лице ее проглядывало смущение, виною всему этому было присутствие Вани.
Как бы то
ни было, но в пропавшем письме не было и речи
ни о каких потрясениях. И, положа руку на сердце, я даже не понимаю… Но мало ли чего я не понимаю, милая тетенька?.. Не понимаю, а рассуждаю… все мы таковы! Коли бы мы понимали, что, не понимая… Фу,
черт побери, как, однако же, трудно солидным слогом
к родственникам писать!
—
К черту! Опять ходить по струнке! Настоящая жизнь здесь. Ведь это прелесть что такое: ничем не стеснять
ни себя,
ни других, распустить себя до состояния дикого человека, чувствовать себя во всех действиях свободным. Ведь это роскошь! C'est superbe!
— Вот — гляди! Вот Маякин! Его кипятили в семи котлах, а он — жив! И — богат! Понял? Без всякой помощи, один — пробился
к своему месту! Это значит — Маякин! Маякин — человек, который держит судьбу в своих руках… Понял? Учись! В сотне нет такого, ищи в тысяче… Так и знай: Маякина из человека
ни в
черта,
ни в ангела не перекуешь…
Шабельский. Хороша искренность! Подходит вчера ко мне вечером и
ни с того
ни с сего: «Вы, граф, мне глубоко несимпатичны!» Покорнейше благодарю! И все это не просто, а с тенденцией: и голос дрожит, и глаза горят, и поджилки трясутся…
Черт бы побрал эту деревянную искренность! Ну, я противен ему, гадок, это естественно… я и сам сознаю, но
к чему говорить это в лицо? Я дрянной человек, но ведь у меня, как бы то
ни было, седые волосы… Бездарная, безжалостная честность!
И он потом, сделавшись коротким и близким приятелем в доме княгини, никогда не принял себе от нее ничего,
ни в виде займа,
ни в виде подарка. Как с ним
ни хитрили, чтоб обновить его костюм или помочь упряжной сбруишкой, — не решались
ни к чему приступить, потому что чувствовали, что его взаправду скорее перервешь, чем вывернешь. От бабушки принимали пособие все, но Дон-Кихот никогда и ничего решительно, и княгиня высоко ценила в нем эту
черту.
— До свиданья! — сказал и Миклаков, и хоть по выражению лица его можно было заключить о его желании побеседовать еще с князем, однако он
ни одним звуком не выразил того, имея своим правилом никогда никакого гостя своего не упрашивать сидеть у себя долее, чем сам тот желал: весело тебе, так сиди, а скучно — убирайся
к черту!.. По самолюбию своему Миклаков был демон!
— В самую средину города, на площадь. Вам отведена квартира в доме профессора Гутмана… Правда, ему теперь не до того; но у него есть жена… дети… а
к тому же одна ночь… Прощайте, господин офицер! Не судите о нашем городе по бургомистру: в нем нет
ни капли прусской крови…
Черт его просил у нас поселиться — швернот!.. Жил бы у себя в Баварии — хоц доннер-веттер!
«Чай он, мой голубчик, — продолжала солдатка, — там либо с голоду помер, либо вышел да попался в руки душегубам… а ты, нечесанная голова, и не подумал об этом!.. да знаешь ли, что за это тебя
черти на том свете живого зажарят… вот родила я какого негодяя, на свою голову… уж кабы знала, не видать бы твоему отцу от меня
ни к…..а!» — и снова тяжкие кулаки ее застучали о спину и зубы несчастного, который, прижавшись
к печи, закрывал голову руками и только по временам испускал стоны почти нечеловеческие.
— Где социалист? Какой социалист? — спрашивал Карнаухов, появляясь в дверях. Заметив Ароматова, он, пошатываясь, подошел
к нему и поцеловал в лысину. — Да ты как сюда попал,
черт ты этакой?.. Ароматов… тебя ли я вижу?! Господа, рекомендую! Это — Шекспир… Ей-богу!.. Ароматов, не обращай на них, дураков, внимания, ибо
ни один пророк не признается в своем отечестве… Блаженни чистии сердцем… Дай приложиться еще
к твоей многоученейшей лысине!..
Ведь я, например, нисколько не удивлюсь, если вдруг
ни с того
ни с сего среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен, с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливою физиономией, упрет руки в боки и скажет нам всем: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с тою целью, чтоб все эти логарифмы отправились
к черту и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить!
Свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия, — вот это-то все и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая
ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются
к черту.
Сухощавое лицо его выражало совершенное невнимание
к тому, что говорили вокруг него;
ни одна
черта не обозначила малейшего внутреннего движения.
То есть вы понимаете меня, — это
черт знает что такое! Триста золотых червонцев —
ни больше,
ни меньше!.. А ведь это-с тысяча рублей! Полковницкое жалованье за целый год службы… Миллион картечей! Как это выговорить и предъявить такое требование
к офицеру? Но, однако, я нашелся: червонцев у меня, думаю, столько нет, но честь свою я поддержать должен.