Неточные совпадения
Стародум. Оттого, мой друг, что при нынешних супружествах редко с сердцем советуют. Дело в том, знатен ли, богат ли жених? Хороша ли, богата ли невеста? О благонравии вопросу нет.
Никому и в голову не входит, что в глазах мыслящих людей честный человек без большого чина — презнатная особа; что добродетель все заменяет, а добродетели
ничто заменить не может. Признаюсь тебе, что сердце мое тогда только будет спокойно, когда увижу тебя за мужем, достойным твоего сердца, когда взаимная любовь ваша…
В 1790 году повезли глуповцы на главные рынки свои продукты,
и никто у них
ничего не купил: всем стало жаль клопов.
Ни помощник градоначальника, ни неустрашимый штаб-офицер —
никто ничего не знал об интригах Козыря, так что, когда приехал в Глупов подлинный градоначальник, Двоекуров,
и началась разборка"оного нелепого
и смеха достойного глуповского смятения", то за Семеном Козырем не только не было найдено ни малейшей вины, но, напротив того, оказалось, что это"подлинно достойнейший
и благопоспешительнейший к подавлению революции гражданин".
Степан Аркадьич рассказал жене причину замедления,
и гости улыбаясь перешептывались между собой. Левин
ничего и никого не замечал; он, не спуская глаз, смотрел на свою невесту.
Лицо ее было бледно
и строго. Она, очевидно,
ничего и никого не видела, кроме одного. Рука ее судорожно сжимала веер,
и она не дышала. Он посмотрел на нее
и поспешно отвернулся, оглядывая другие лица.
Левин Взял косу
и стал примериваться. Кончившие свои ряды, потные
и веселые косцы выходили один зa другим на дорогу
и, посмеиваясь, здоровались с барином. Они все глядели на него, но
никто ничего не говорил до тех пор, пока вышедший на дорогу высокий старик со сморщенным
и безбородым лицом, в овчинной куртке, не обратился к нему.
Вронский
ничего и никого не видал. Он чувствовал себя царем, не потому, чтоб он верил, что произвел впечатление на Анну, — он еще не верил этому, — но потому, что впечатление, которое она произвела на него, давало ему счастье
и гордость.
Отвечая на вопросы о том, как распорядиться с вещами
и комнатами Анны Аркадьевны, он делал величайшие усилия над собой, чтоб иметь вид человека, для которого случившееся событие не было непредвиденным
и не имеет в себе
ничего, выходящего из ряда обыкновенных событий,
и он достигал своей цели:
никто не мог заметить в нем признаков отчаяния.
Расставшись с Максимом Максимычем, я живо проскакал Терекское
и Дарьяльское ущелья, завтракал в Казбеке, чай пил в Ларсе, а к ужину поспел в Владыкавказ. Избавлю вас от описания гор, от возгласов, которые
ничего не выражают, от картин, которые
ничего не изображают, особенно для тех, которые там не были,
и от статистических замечаний, которые решительно
никто читать не станет.
Все нашли, что мы говорим вздор, а, право, из них
никто ничего умнее этого не сказал. С этой минуты мы отличили в толпе друг друга. Мы часто сходились вместе
и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно, пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда, посмотрев значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, [Авгуры — жрецы-гадатели в Древнем Риме.] по словам Цицерона, мы начинали хохотать
и, нахохотавшись, расходились, довольные своим вечером.
Моя любовь
никому не принесла счастья, потому что я
ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия; я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их радости
и страданья —
и никогда не мог насытиться.
Я не обращал внимание на ее трепет
и смущение,
и губы мои коснулись ее нежной щечки; она вздрогнула, но
ничего не сказала; мы ехали сзади:
никто не видал. Когда мы выбрались на берег, то все пустились рысью. Княжна удержала свою лошадь; я остался возле нее; видно было, что ее беспокоило мое молчание, но я поклялся не говорить ни слова — из любопытства. Мне хотелось видеть, как она выпутается из этого затруднительного положения.
Никто не видал, чтобы он хоть раз был не тем, чем всегда, хоть на улице, хоть у себя дома; хоть бы раз показал он в чем-нибудь участье, хоть бы напился пьян
и в пьянстве рассмеялся бы; хоть бы даже предался дикому веселью, какому предается разбойник в пьяную минуту, но даже тени не было в нем
ничего такого.
— Как же, пошлем
и за ним! — сказал председатель. — Все будет сделано, а чиновным вы
никому не давайте
ничего, об этом я вас прошу. Приятели мои не должны платить. — Сказавши это, он тут же дал какое-то приказанье Ивану Антоновичу, как видно ему не понравившееся. Крепости произвели, кажется, хорошее действие на председателя, особливо когда он увидел, что всех покупок было почти на сто тысяч рублей. Несколько минут он смотрел в глаза Чичикову с выраженьем большого удовольствия
и наконец сказал...
— Знаете ли вы, какая неприятность? Отыскалось другое завещание старухи, сделанное назад тому пять <лет>. Половина именья отдается на монастырь, а другая — обеим воспитанницам пополам,
и ничего больше
никому.
Так проповедовал Евгений.
Сквозь слез не видя
ничего,
Едва дыша, без возражений,
Татьяна слушала его.
Он подал руку ей. Печально
(Как говорится, машинально)
Татьяна молча оперлась,
Головкой томною склонясь;
Пошли домой вкруг огорода;
Явились вместе,
и никтоНе вздумал им пенять на то:
Имеет сельская свобода
Свои счастливые права,
Как
и надменная Москва.
Но та, сестры не замечая,
В постеле с книгою лежит,
За листом лист перебирая,
И ничего не говорит.
Хоть не являла книга эта
Ни сладких вымыслов поэта,
Ни мудрых истин, ни картин,
Но ни Виргилий, ни Расин,
Ни Скотт, ни Байрон, ни Сенека,
Ни даже Дамских Мод Журнал
Так
никого не занимал:
То был, друзья, Мартын Задека,
Глава халдейских мудрецов,
Гадатель, толкователь снов.
Она полагала, что в ее положении — экономки, пользующейся доверенностью своих господ
и имеющей на руках столько сундуков со всяким добром, дружба с кем-нибудь непременно повела бы ее к лицеприятию
и преступной снисходительности; поэтому, или, может быть, потому, что не имела
ничего общего с другими слугами, она удалялась всех
и говорила, что у нее в доме нет ни кумовьев, ни сватов
и что за барское добро она
никому потачки не дает.
«Хочешь?», «давай ты» звучало в моих ушах
и производило какое-то опьянение: я
ничего и никого не видал, кроме Сонечки.
Никто ничем не заводился
и не держал у себя.
— Слушай, пан! — сказал Янкель, — нужно посоветоваться с таким человеком, какого еще никогда не было на свете. У-у! то такой мудрый, как Соломон;
и когда он
ничего не сделает, то уж
никто на свете не сделает. Сиди тут; вот ключ,
и не впускай
никого!
Бедная старушка, привыкшая уже к таким поступкам своего мужа, печально глядела, сидя на лавке. Она не смела
ничего говорить; но услыша о таком страшном для нее решении, она не могла удержаться от слез; взглянула на детей своих, с которыми угрожала ей такая скорая разлука, —
и никто бы не мог описать всей безмолвной силы ее горести, которая, казалось, трепетала в глазах ее
и в судорожно сжатых губах.
—
Никто ничего не поймет из них, если ты будешь говорить им, — продолжал он, — а я понял. Ты мне нужна, потому я к тебе
и пришел.
Но вот его комната.
Ничего и никого;
никто не заглядывал. Даже Настасья не притрогивалась. Но, господи! Как мог он оставить давеча все эти вещи в этой дыре?
Она глядела на него прямо, но, очевидно,
ничего не видала
и никого не различала.
— Ну, слушай: я к тебе пришел, потому что, кроме тебя,
никого не знаю, кто бы помог… начать… потому что ты всех их добрее, то есть умнее,
и обсудить можешь… А теперь я вижу, что
ничего мне не надо, слышишь, совсем
ничего… ничьих услуг
и участий… Я сам… один… Ну
и довольно! Оставьте меня в покое!
Слышамши все это, мы тогда
никому ничего не открыли, — это Душкин говорит, — а про убийство все, что могли, разузнали
и воротились домой всё в том же нашем сумлении.
Никто не решится вас обвинить в умысле или в соглашении, тем паче что вы же
и обнаружили, выворотив карман: стало быть,
ничего не предполагали.
А главное, об этом ни слова
никому не говорить, потому что бог знает еще что из этого выйдет, а деньги поскорее под замок,
и, уж конечно, самое лучшее во всем этом, что Федосья просидела в кухне, а главное, отнюдь, отнюдь, отнюдь не надо сообщать
ничего этой пройдохе Ресслих
и прочее
и прочее.
Она всегда протягивала ему свою руку робко, иногда даже не подавала совсем, как бы боялась, что он оттолкнет ее. Он всегда как бы с отвращением брал ее руку, всегда точно с досадой встречал ее, иногда упорно молчал во все время ее посещения. Случалось, что она трепетала его
и уходила в глубокой скорби. Но теперь их руки не разнимались; он мельком
и быстро взглянул на нее,
ничего не выговорил
и опустил свои глаза в землю. Они были одни, их
никто не видел. Конвойный на ту пору отворотился.
И все шито да крыто —
никто ничего не видит
и не знает, видит только один Бог!
Он был ловкий придворный, большой хитрец,
и больше
ничего; в делах толку не знал, ума не имел, а умел вести свои собственные дела: тут уж
никто не мог его оседлать, а ведь это главное.
У него приятно шумело в голове,
и еще более приятно было сознавать, что
никто из этих людей не сказал больше, чем мог бы сказать он,
никто не сказал
ничего, что не было бы знакомо ему, продумано им.
— Ты знаешь, — в посте я принуждена была съездить в Саратов, по делу дяди Якова; очень тяжелая поездка! Я там
никого не знаю
и попала в плен местным… радикалам, они много напортили мне. Мне
ничего не удалось сделать, даже свидания не дали с Яковом Акимовичем. Сознаюсь, что я не очень настаивала на этом. Что могла бы я сказать ему?
— Ба, — сказал Дронов. —
Ничего чрезвычайного — нет. Человек умер. Сегодня в этом городе, наверное, сотни людей умрут, в России — сотни тысяч, в мире — миллионы.
И —
никому,
никого не жалко… Ты лучше спроси-ка у смотрителя водки, — предложил он.
«Каждый пытается навязать тебе что-нибудь свое, чтоб ты стал похож на него
и тем понятнее ему. А я —
никому,
ничего не навязываю», — думал он с гордостью, но очень внимательно вслушивался в суждения Спивак о литературе,
и ему нравилось, как она говорит о новой русской поэзии.
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не больше пятисот.
И эти пять сотен держат весь город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому
ничего не нужно, который
никому не сделал зла, быстро идет по улице
и знает, что его могут убить. В любую минуту. Безнаказанно…
— Да, как будто нахальнее стал, — согласилась она, разглаживая на столе документы, вынутые из пакета. Помолчав, она сказала: — Жалуется, что
никто у нас
ничего не знает
и хороших «Путеводителей» нет. Вот что, Клим Иванович, он все-таки едет на Урал,
и ему нужен русский компаньон, — я, конечно, указала на тебя. Почему? — спросишь ты. А — мне очень хочется знать, что он будет делать там. Говорит, что поездка займет недели три, оплачивает дорогу, содержание
и — сто рублей в неделю. Что ты скажешь?
— Брось сковороду, пошла к барину! — сказал он Анисье, указав ей большим пальцем на дверь. Анисья передала сковороду Акулине, выдернула из-за пояса подол, ударила ладонями по бедрам
и, утерев указательным пальцем нос, пошла к барину. Она в пять минут успокоила Илью Ильича, сказав ему, что
никто о свадьбе
ничего не говорил: вот побожиться не грех
и даже образ со стены снять,
и что она в первый раз об этом слышит; говорили, напротив, совсем другое, что барон, слышь, сватался за барышню…
Илье Ильичу не нужно было пугаться так своего начальника, доброго
и приятного в обхождении человека: он никогда
никому дурного не сделал, подчиненные были как нельзя более довольны
и не желали лучшего.
Никто никогда не слыхал от него неприятного слова, ни крика, ни шуму; он никогда
ничего не требует, а все просит. Дело сделать — просит, в гости к себе — просит
и под арест сесть — просит. Он никогда
никому не сказал ты; всем вы:
и одному чиновнику
и всем вместе.
В газетах ни разу
никому не случилось прочесть чего-нибудь подобного об этом благословенном Богом уголке.
И никогда бы
ничего и не было напечатано,
и не слыхали бы про этот край, если б только крестьянская вдова Марина Кулькова, двадцати восьми лет, не родила зараз четырех младенцев, о чем уже умолчать никак было нельзя.
Вино он брал с биржи
и прятал сам,
и сам доставал; но на столе никогда
никто не видал
ничего, кроме графина водки, настоенной смородинным листом; вино же выпивалось в светлице.
Ничего, ни maman, ни mon oncle, ни ma tante, [ни мать, ни дядюшка, ни тетушка (фр.).] ни няня, ни горничная —
никто не знает.
И некогда было случиться: она протанцевала две мазурки, несколько контрдансов, да голова у ней что-то разболелась: не поспала ночь…
Но гулять «с мсьё Обломовым», сидеть с ним в углу большой залы, на балконе… что ж из этого? Ему за тридцать лет: не станет же он говорить ей пустяков, давать каких-нибудь книг… Да этого
ничего никому и в голову не приходило.
С полгода по смерти Обломова жила она с Анисьей
и Захаром в дому, убиваясь горем. Она проторила тропинку к могиле мужа
и выплакала все глаза, почти
ничего не ела, не пила, питалась только чаем
и часто по ночам не смыкала глаз
и истомилась совсем. Она никогда
никому не жаловалась
и, кажется, чем более отодвигалась от минуты разлуки, тем больше уходила в себя, в свою печаль,
и замыкалась от всех, даже от Анисьи.
Никто не знал, каково у ней на душе.
Потом Обломову приснилась другая пора: он в бесконечный зимний вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки меду
и молока, где
никто ничего круглый год не делает, а день-деньской только
и знают, что гуляют всё добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да красавицы, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
И никто не знает
ничего вокруг…
А прочие
ничего:
никто и не замечает — все едят те блюда, которые готовились для него, разговаривают так весело, равнодушно.
— Я, друг мой, — рассказывает мне старушка, — уже решилась ему довериться… Что же делать: все равно ведь
никто не берется, а он берется
и твердо говорит: «Я вручу». Не гляди, пожалуйста, на меня так, глаза испытуючи. Я нимало не сумасшедшая, — а
и сама
ничего не понимаю, но только имею к нему какое-то таинственное доверие в моем предчувствии,
и сны такие снились, что я решилась
и увела его с собою.
— Да видишь ли, мы у саечника ведь только в одну пору, всё в обед встречаемся. А тогда уже поздно будет, — так я его теперь при себе веду
и не отпущу до завтрего. В мои годы, конечно, уже об этом
никто ничего дурного подумать не может, а за ним надо смотреть, потому что я должна ему сейчас же все пятьсот рублей отдать,
и без всякой расписки.