Неточные совпадения
Ему бы смешно показалось, если б ему сказали, что он
не получит места с тем жалованьем, которое ему нужно, тем более, что он и
не требовал чего-нибудь чрезвычайного; он
хотел только того, что получали его сверстники, а исполнять такого рода должность мог он
не хуже всякого другого.
— Вот, я приехал к тебе, — сказал Николай глухим голосом, ни на секунду
не спуская глаз с лица брата. — Я давно
хотел, да всё нездоровилось. Теперь же я очень поправился, — говорил он, обтирая свою бороду большими
худыми ладонями.
Если он,
не любя меня, из долга будет добр, нежен ко мне, а того
не будет, чего я
хочу, — да это
хуже в тысячу раз даже, чем злоба!
Может быть, я
хуже, глупее их,
хотя я
не вижу, почему я должен быть
хуже их.
Кити еще более стала умолять мать позволить ей познакомиться с Варенькой. И, как ни неприятно было княгине как будто делать первый шаг в желании познакомиться с г-жею Шталь, позволявшею себе чем-то гордиться, она навела справки о Вареньке и, узнав о ней подробности, дававшие заключить, что
не было ничего
худого,
хотя и хорошего мало, в этом знакомстве, сама первая подошла к Вареньке и познакомилась с нею.
Еще в феврале он получил письмо от Марьи Николаевны о том, что здоровье брата Николая становится
хуже, но что он
не хочет лечиться, и вследствие этого письма Левин ездил в Москву к брату и успел уговорить его посоветоваться с доктором и ехать на воды за границу.
«Я ни в чем
не виноват пред нею, — думал он. Если она
хочет себя наказывать, tant pis pour elle». [тем
хуже для нее».] Но, выходя, ему показалось, что она сказала что-то, и сердце его вдруг дрогнуло от состраданья к ней.
«Ты
не хотела объясниться со мной, — как будто говорил он, мысленно обращаясь к ней, — тем
хуже для тебя.
Манилов был совершенно растроган. Оба приятеля долго жали друг другу руку и долго смотрели молча один другому в глаза, в которых видны были навернувшиеся слезы. Манилов никак
не хотел выпустить руки нашего героя и продолжал жать ее так горячо, что тот уже
не знал, как ее выручить. Наконец, выдернувши ее потихоньку, он сказал, что
не худо бы купчую совершить поскорее и хорошо бы, если бы он сам понаведался в город. Потом взял шляпу и стал откланиваться.
Детей! детей!» Я
хотела было за вами бежать, да Иван Васильич остановил, говорит: «Это
хуже встревожит ее, лучше
не надо».
— Я вернусь домой дней через десять, а ты заложи мое ружье и сиди дома. Если кто
захочет тебя обидеть, скажи: «Лонгрен скоро вернется».
Не думай и
не беспокойся обо мне;
худого ничего
не случится.
Он плохо теперь помнил себя; чем дальше, тем
хуже. Он помнил, однако, как вдруг, выйдя на канаву, испугался, что мало народу и что тут приметнее, и
хотел было поворотить назад в переулок. Несмотря на то, что чуть
не падал, он все-таки сделал крюку и пришел домой с другой совсем стороны.
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и
хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас
худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и
не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
— Тем
хуже. Во всяком случае, я довольно наказан. Мое положение, с этим вы, вероятно, согласитесь, самое глупое. Вы мне написали: зачем уезжать? А я
не могу и
не хочу остаться. Завтра меня здесь
не будет…
Базарову становилось
хуже с каждым часом; болезнь приняла быстрый ход, что обыкновенно случается при хирургических отравах. Он еще
не потерял памяти и понимал, что ему говорили; он еще боролся. «
Не хочу бредить, — шептал он, сжимая кулаки, — что за вздор!» И тут же говорил...
— Революция неизбежна, — сказал Самгин, думая о Лидии, которая находит время писать этому
плохому актеру, а ему —
не пишет. Невнимательно слушая усмешливые и сумбурные речи Лютова, он вспомнил, что раза два пытался сочинить Лидии длинные послания, но, прочитав их, уничтожал, находя в этих
хотя и очень обдуманных письмах нечто, чего Лидия
не должна знать и что унижало его в своих глазах. Лютов прихлебывал вино и говорил, как будто обжигаясь...
— Это — плохо, я знаю. Плохо, когда человек во что бы то ни стало
хочет нравиться сам себе, потому что встревожен вопросом:
не дурак ли он? И догадывается, что ведь если
не дурак, тогда эта игра с самим собой, для себя самого, может сделать человека еще
хуже, чем он есть. Понимаете, какая штука?
— Что ты, брат, дребедень бормочешь? — удивленно спросил Дронов. — Точно я — гимназист или — того
хуже — человек, с которым следует конспирировать.
Не хочешь говорить, так и скажи —
не хочу.
— Обедать? Спасибо. А я
хотел пригласить вас в ресторан, тут, на площади у вас,
не плохой ресторанос, — быстро и звонко говорил Тагильский, проходя в столовую впереди Самгина, усаживаясь к столу. Он удивительно
не похож был на человека, каким Самгин видел его в строгом кабинете Прейса, — тогда он казался сдержанным, гордым своими знаниями, относился к людям учительно, как профессор к студентам, а теперь вот сорит словами, точно ветер.
Борис бегал в рваных рубашках, всклоченный, неумытый. Лида одевалась
хуже Сомовых,
хотя отец ее был богаче доктора. Клим все более ценил дружбу девочки, — ему нравилось молчать, слушая ее милую болтовню, — молчать, забывая о своей обязанности говорить умное,
не детское.
Клим
хотел отказаться слушать вместе с околоточным проповедь чего-то
хуже революции, но любопытство обессилило его осторожность. Тотчас возникли еще какие-то
не совсем ясные соображения и заставили его сказать...
И
хуже всего было то, что Клим
не мог ясно представить себе, чего именно
хочет он от беременной женщины и от неискушенной девушки?
«Если я
хочу быть искренним с самим собою — я должен признать себя
плохим демократом, — соображал Самгин. — Демос — чернь, власть ее греки называли охлократией. Служить народу — значит руководить народом.
Не иначе. Индивидуалист, я должен признать законным и естественным только иерархический, аристократический строй общества».
Я
хочу разбогатеть для того, чтоб показать людям, которые мной командуют, что я
не хуже их, а — умнее.
Я его дразню: «Перестаньте бурбошку играть, это у вас от скуки, а в сущности, вы
не плохой парень,
хотя — пехота».
— Революционеры от скуки жизни, из удальства, из романтизма, по евангелию, все это —
плохой порох. Интеллигент, который
хочет отомстить за неудачи его личной жизни, за то, что ему некуда пристроить себя, за случайный арест и месяц тюрьмы, — это тоже
не революционер.
— Послушай, Михей Андреич, уволь меня от своих сказок; долго я, по лености, по беспечности, слушал тебя: я думал, что у тебя есть хоть капля совести, а ее нет. Ты с пройдохой
хотел обмануть меня: кто из вас
хуже —
не знаю, только оба вы гадки мне. Друг выручил меня из этого глупого дела…
Где спрятал деньги? укажи.
Не хочешь? — Деньги где? скажи,
Иль выйдет следствие
плохое.
Подумай: место нам назначь.
Молчишь? — Ну, в пытку. Гей, палач!
— Пусть драпировка, — продолжала Вера, — но ведь и она, по вашему же учению, дана природой, а вы
хотите ее снять. Если так, зачем вы упорно привязались ко мне, говорите, что любите, — вон изменились,
похудели!..
Не все ли вам равно, с вашими понятиями о любви, найти себе подругу там в слободе или за Волгой в деревне? Что заставляет вас ходить целый год сюда, под гору?
Полины Карповны
не было. Она сказалась больною, прислала Марфеньке цветы и деревья с зеленью. Райский заходил к ней утром сам, чтобы как-нибудь объяснить вчерашнюю свою сцену с ней и узнать,
не заметила ли она чего-нибудь. Но она встретила его с
худо скрываемым, под видом обидчивости, восторгом,
хотя он прямо сказал ей, что обедал накануне
не дома, в гостях — там много пили — и он выпил лишнюю рюмку — и вот «до чего дошел»!
Странно, мне, между прочим, понравилось в его письмеце (одна маленькая страничка малого формата), что он ни слова
не упомянул об университете,
не просил меня переменить решение,
не укорял, что
не хочу учиться, — словом,
не выставлял никаких родительских финтифлюшек в этом роде, как это бывает по обыкновению, а между тем это-то и было
худо с его стороны в том смысле, что еще пуще обозначало его ко мне небрежность.
Росту он, как угадывалось, был большого, широкоплеч, очень бодрого вида, несмотря на болезнь,
хотя несколько бледен и
худ, с продолговатым лицом, с густейшими волосами, но
не очень длинными, лет же ему казалось за семьдесят.
— Только ты мать
не буди, — прибавил он, как бы вдруг что-то припомнив. — Она тут всю ночь подле суетилась, да неслышно так, словно муха; а теперь, я знаю, прилегла. Ох,
худо больному старцу, — вздохнул он, — за что, кажись, только душа зацепилась, а все держится, а все свету рада; и кажись, если б всю-то жизнь опять сызнова начинать, и того бы, пожалуй,
не убоялась душа;
хотя, может, и греховна такая мысль.
Давно ли все крайневосточные народы, японцы особенно, считали нас, европейцев, немного
хуже собак?
не хотели знаться, дичились, чуждались?
Вон и все наши приятели: Бабa-Городзаймон например, его узнать нельзя: он, из почтения, даже
похудел немного. Чиновники сидели, едва смея дохнуть, и так ровно, как будто во фронте. Напрасно я
хочу поздороваться с кем-нибудь глазами: ни Самбро, ни Ойе-Саброски, ни переводчики
не показывают вида, что замечают нас.
— Да, — сказал он вдруг. — Меня часто занимает мысль, что вот мы идем вместе, рядом с ними, — с кем с «ними»? С теми самыми людьми, за которых мы и идем. А между тем мы
не только
не знаем, но и
не хотим знать их. А они,
хуже этого, ненавидят нас и считают своими врагами. Вот это ужасно.
На это Нехлюдов возразил, что дело идет
не о дележе в одном обществе, а о дележе земли вообще по разным губерниям. Если землю даром отдать крестьянам, то за что же одни будут владеть хорошей, а другие
плохой землей? Все
захотят на хорошую землю.
— Земли свои за пять верст, а нанять — приступу нет, взнесли цену так, что
не оправдаешь, — прибавил беззубый сердитый старик, — веревки вьют из нас как
хотят,
хуже барщины.
Новшеств этих и знать
не хотели, а прожили век
не хуже других.
Случай этот произвел на него сильное впечатление. Он понял, что в городе надо жить
не так, как
хочет он сам, а как этого
хотят другие. Чужие люди окружали его со всех сторон и стесняли на каждом шагу. Старик начал задумываться, уединяться; он
похудел, осунулся и даже как будто еще более постарел.
— Раньше никакой люди первый зверя найти
не могу. Постоянно моя первый его посмотри. Моя стреляй — всегда в его рубашке дырку делай. Моя пуля никогда ходи нету. Теперь моя 58 лет. Глаз
худой стал, посмотри
не могу. Кабарга стреляй —
не попал, дерево стреляй — тоже
не попал. К китайцам ходи
не хочу — их работу моя понимай нету. Как теперь моя дальше живи?
— Рыба говори, камень стреляй, тебе, капитан, в тумане
худо посмотри, ночью какой-то
худой люди ходи… Моя думай, в этом месте черт живи. Другой раз тут моя спи
не хочу!
—
Плохие люди, его совсем
не хочу гори.
— А что будешь делать? Лгать
не хочу — сперва очень томно было; а потом привыкла, обтерпелась — ничего; иным еще
хуже бывает.
— Да притом, — продолжал он, — и мужики-то
плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их
не жаловал, больно
не жаловал. А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как
хотите… О, кровь, кровь — великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды; да
не переводятся, что будешь делать? Плодущи, проклятые.
Все лицо его было невелико,
худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза; они, казалось,
хотели что-то высказать, для чего на языке, — на его языке по крайней мере, —
не было слов.
Уже несколько часов бродил я с ружьем по полям и, вероятно, прежде вечера
не вернулся бы в постоялый двор на большой Курской дороге, где ожидала меня моя тройка, если б чрезвычайно мелкий и холодный дождь, который с самого утра,
не хуже старой девки, неугомонно и безжалостно приставал ко мне,
не заставил меня наконец искать где-нибудь поблизости
хотя временного убежища.
Все ее тело было мало и
худо, но очень стройно и ловко, а красивое личико поразительно сходно с лицом самого Касьяна,
хотя Касьян красавцем
не был.
Вера Павловна также имела два урока,
хотя незавидных, но и
не очень
плохих.
Конечно, в других таких случаях Кирсанов и
не подумал бы прибегать к подобному риску. Гораздо проще: увезти девушку из дому, и пусть она венчается, с кем
хочет. Но тут дело запутывалось понятиями девушки и свойствами человека, которого она любила. При своих понятиях о неразрывности жены с мужем она стала бы держаться за дрянного человека, когда бы уж и увидела, что жизнь с ним — мучение. Соединить ее с ним —
хуже, чем убить. Потому и оставалось одно средство — убить или дать возможность образумиться.