Неточные совпадения
— Э-эх! Посидите, останьтесь, — упрашивал Свидригайлов, — да велите себе принести хоть чаю. Ну посидите, ну, я
не буду болтать вздору, о себе то есть. Я вам что-нибудь расскажу. Ну, хотите, я вам расскажу, как меня
женщина, говоря вашим слогом, «спасала»? Это будет даже ответом на ваш первый вопрос, потому что особа эта — ваша сестра. Можно рассказывать? Да и время
убьем.
— Осталось неизвестно, кто
убил госпожу Зотову? Плохо работает ваша полиция. Наш Скотланд-ярд узнал бы, о да! Замечательная была русская
женщина, — одобрил он. — Несколько… как это говорится? — обре-ме-не-на знаниями, которые
не имеют практического значения, но все-таки обладала сильным практическим умом. Это я замечаю у многих: русские как будто стыдятся практики и прячут ее, орнаментируют религией, философией, этикой…
Он слышал: террористы
убили в Петербурге полковника Мина, укротителя Московского восстания, в Интерлакене стреляли в какого-то немца, приняв его за министра Дурново, военно-полевой суд
не сокращает количества революционных выступлений анархистов, —
женщина в желтом неутомимо и назойливо кричала, — но все, о чем кричала она, произошло в прошлом, при другом Самгине. Тот, вероятно, отнесся бы ко всем этим фактам иначе, а вот этот окончательно
не мог думать ни о чем, кроме себя и Марины.
«Глупо. Но вспоминать —
не значит выдумывать. Книга — реальность, ею можно
убить муху, ее можно швырнуть в голову автора. Она способна опьянять, как вино и
женщина».
Он видел, что толпа, стискиваясь, выдавливает под ноги себе мужчин,
женщин; они приседали, падали, ползли, какой-то подросток быстро, с воем катился к фронту, упираясь в землю одной ногой и руками; видел, как люди умирали,
не веря,
не понимая, что их
убивают.
— Какой вы проницательный, черт возьми, — тихонько проворчал Иноков, взял со стола пресс-папье — кусок мрамора с бронзовой, тонконогой
женщиной на нем — и улыбнулся своей второй, мягкой улыбкой. — Замечательно проницательный, — повторил он, ощупывая пальцами бронзовую фигурку. —
Убить, наверное, всякий способен, ну, и я тоже. Я —
не злой вообще, а иногда у меня в душе вспыхивает эдакий зеленый огонь, и тут уж я себе —
не хозяин.
— Ах, самую простую вещь, Сергей Александрыч… Посмотрите кругом, везде мертвая скука. Мужчины
убивают время, по крайней мере, за картами, а
женщинам даже и это плохо удается. Я иногда завидую своему мужу, который бежит из дому, чтобы провести время у Зоси. Надеюсь, что там ему веселее, чем дома, и я нисколько
не претендую на него…
— А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а любимая
женщина! Как же жить-то будешь, чем ты любить-то их будешь? — горестно восклицал Алеша. — С таким адом в груди и в голове разве это возможно? Нет, именно ты едешь, чтобы к ним примкнуть… а если нет, то
убьешь себя сам, а
не выдержишь!
—
Женщина часто бесчестна, — проскрежетала она. — Я еще час тому думала, что мне страшно дотронуться до этого изверга… как до гада… и вот нет, он все еще для меня человек! Да
убил ли он? Он ли
убил? — воскликнула она вдруг истерически, быстро обращаясь к Ивану Федоровичу. Алеша мигом понял, что этот самый вопрос она уже задавала Ивану Федоровичу, может, всего за минуту пред его приходом, и
не в первый раз, а в сотый, и что кончили они ссорой.
Мучился долго, но
не тем, а лишь сожалением, что
убил любимую
женщину, что ее нет уже более, что,
убив ее,
убил любовь свою, тогда как огонь страсти оставался в крови его.
«Повинуйся твоему господину; услаждай лень его в промежутки набегов; ты должна любить его потому что он купил тебя, и если ты
не будешь любить его, он
убьет тебя», — говорит она
женщине, лежащей перед нею во прахе.
Женщина очень грубая и очень дурная, она мучила дочь, готова была и
убить, и погубить ее для своей выгоды, и проклинала ее, потерпев через нее расстройство своего плана обогатиться — это так; но следует ли из этого, что она
не имела к дочери никакой любви?
— Мы
не будем стрелять в ребенка: эта
женщина — француженка. Мы
не будем
убивать французское дитя! — вполголоса произнесли плохо державшие дисциплину солдаты консульской республики.
«Ваше превосходительство! — писала она своим бойким почерком. — Письмо это пишет к вам
женщина, сидящая день и ночь у изголовья вашего умирающего родственника.
Не буду описывать вам причину его болезни; скажу только, что он напуган был выстрелом, который сделал один злодей-лакей и
убил этим выстрелом одну из горничных».
— Довольно! — сказала она драматическим тоном. — Вы добились, чего хотели. Я ненавижу вас! Надеюсь, что с этого дня вы прекратите посещения нашего дома, где вас принимали, как родного, кормили и поили вас, но вы оказались таким негодяем. Как я жалею, что
не могу открыть всего мужу. Это святой человек, я молюсь на него, и открыть ему все — значило бы
убить его. Но поверьте, он сумел бы отомстить за оскорбленную беззащитную
женщину.
— Ah, c'est toi, monstre! — говорит она, увидев меня, — viens donc, viens que je te tue!.. [А, это ты, изверг, подойди, подойди-ка, я тебя
убью!.. (франц.)] Поверите ли, насилу даже урезонить мог — так и бросается! И вся эта тревога оттого только, что я на каком-то бале позволил себе сказать несколько любезных слов Каролине! Вот это так
женщина! А! Николай Иваныч! ведь в Крутогорске таких
не найдешь, сознайтесь?
«
Не убьешь, — говорит, — меня, я всем вам в отместку стану самою стыдной
женщиной».
— Ужасен! — продолжал князь. — Он начинает эту бедную
женщину всюду преследовать, так что муж
не велел, наконец, пускать его к себе в дом; он затевает еще больший скандал: вызывает его на дуэль; тот, разумеется, отказывается; он ходит по городу с кинжалом и хочет его
убить, так что муж этот принужден был жаловаться губернатору — и нашего несчастного любовника, без копейки денег, в одном пальто, в тридцать градусов мороза, высылают с жандармом из города…
Старуха матроска, стоявшая на крыльце, как
женщина,
не могла
не присоединиться тоже к этой чувствительной сцене, начала утирать глаза грязным рукавом и приговаривать что-то о том, что уж на что господа, и те какие муки принимают, а что она, бедный человек, вдовой осталась, и рассказала в сотый раз пьяному Никите о своем горе: как ее мужа
убили еще в первую бандировку и как ее домишко на слободке весь разбили (тот, в котором она жила, принадлежал
не ей) и т. д. и т.д. — По уходе барина, Никита закурил трубку, попросил хозяйскую девочку сходить за водкой и весьма скоро перестал плакать, а, напротив, побранился с старухой за какую-то ведерку, которую она ему будто бы раздавила.
Ченцов, прежде всего, по натуре своей был великодушен: на дуэли, которую он имел с человеком, соблазнившим его первую жену, он мог, после промаха того,
убить его наверняк, потому что имел право стрелять в своего врага на десяти шагах; но Ченцов
не сделал того, а спросил противника, даст ли он клятву всю жизнь
не покидать отнятой им у него
женщины.
Разве
не христианское дело
убить сотни тысяч ближних, насиловать
женщин, разорять и сжигать города и делать всевозможные жестокости?
Убьют, повесят, засекут
женщин, стариков, невинных, как у нас в России недавно на Юзовском заводе и как это делается везде в Европе и Америке — в борьбе с анархистами и всякими нарушителями существующего порядка: расстреляют,
убьют, повесят сотни, тысячи людей, или, как это делают на войнах, — побьют, погубят миллионы людей, или как это делается постоянно, — губят души людей в одиночных заключениях, в развращенном состоянии солдатства, и никто
не виноват.
«Всех, кто видел это, оковал страх, — впервые при них так
убивали женщину. И долго все молчали, глядя на нее, лежавшую с открытыми глазами и окровавленным ртом, и на него, который стоял один против всех, рядом с ней, и был горд, —
не опустил своей головы, как бы вызывая на нее кару. Потом, когда одумались, то схватили его, связали и так оставили, находя, что
убить сейчас же — слишком просто и
не удовлетворит их».
Я сомневался? я? а это всем известно;
Намеки колкие со всех сторон
Преследуют меня… я жалок им, смешон!
И где плоды моих усилий?
И где та власть, с которою порой
Казнил толпу я словом, остротой?..
Две
женщины ее
убили!
Одна из них… О, я ее люблю,
Люблю — и так неистово обманут…
Нет, людям я ее
не уступлю…
И нас судить они
не станут…
Я сам свершу свой страшный суд…
Я казнь ей отыщу — моя ж пусть будет тут.
Тут была и оборванная, растрепанная и окровавленная крестьянская
женщина, которая с плачем жаловалась на свекора, будто бы хотевшего
убить ее; тут были два брата, уж второй год делившие между собой свое крестьянское хозяйство и с отчаянной злобой смотревшие друг на друга; тут был и небритый седой дворовый, с дрожащими от пьянства руками, которого сын его, садовник, привел к барину, жалуясь на его беспутное поведение; тут был мужик, выгнавший свою бабу из дома за то, что она целую весну
не работала; тут была и эта больная баба, его жена, которая, всхлипывая и ничего
не говоря, сидела на траве у крыльца и выказывала свою воспаленную, небрежно-обвязанную каким-то грязным тряпьем, распухшую ногу…
— Жорж, дорогой мой, я погибаю! — сказала она по-французски, быстро опускаясь перед Орловым и кладя голову ему на колени. — Я измучилась, утомилась и
не могу больше,
не могу… В детстве ненавистная, развратная мачеха, потом муж, а теперь вы… вы… Вы на мою безумную любовь отвечаете иронией и холодом… И эта страшная, наглая горничная! — продолжала она, рыдая. — Да, да, я вижу: я вам
не жена,
не друг, а
женщина, которую вы
не уважаете за то, что она стала вашею любовницей… Я
убью себя!
— Третьего дня, — продолжал спокойно Шамбюр, — досталось и ему от русских: на него упала бомба; впрочем, бед немного наделала — я сам ходил смотреть. Во всем доме никто
не ранен, и только
убило одну больную
женщину, которая и без того должна была скоро умереть.
— Но ты забываешь, — обмолвилась Домна Осиповна, — Бегушев человек светский, образованный; он может
женщину язвить,
убить даже, но говорить сальные дерзости
не станет!
И мог ли он, никогда постоянно
не трудившийся,
убивши первую молодость на интриги с
женщинами, на пирушки с друзьями, на увлечения искусствами, мог ли он, говорю я, с его подвижным характером, привыкнувши бежать за первым ощущением, сдружиться с монотонной обязанностью службы и равнодушно выдерживать канцелярские сидения, где еще беспрестанно оскорбляли его самолюбие, безбожно перемарывая сочиненные им бумаги.
Убила она меня этими словами, хоть ноги ей целуй! Ибо — понимаю я, что так может сказать только
женщина чистая, цену материнства чувствующая. Сознался я в сомнениях своих пред нею; оттолкнула она меня и тихонько заплакала во тьме, а я уже и утешать её
не смею.
Некоторые из этих волокит влюбились
не на шутку и требовали ее руки: но ей хотелось попробовать лестную роль непреклонной… и к тому же они все были прескушные: им отказали… один с отчаяния долго был болен, другие скоро утешились… между тем время шло: она сделалась опытной и бойкой девою: смотрела на всех в лорнет, обращалась очень смело,
не краснела от двусмысленной речи или взора — и вокруг нее стали увиваться розовые юноши, пробующие свои силы в словесной перестрелке и посвящавшие ей первые свои опыты страстного красноречия, — увы, на этих было еще меньше надежды, чем на всех прежних; она с досадою и вместе тайным удовольствием
убивала их надежды, останавливала едкой насмешкой разливы красноречия — и вскоре они уверились, что она непобедимая и чудная
женщина; вздыхающий рой разлетелся в разные стороны… и наконец для Лизаветы Николавны наступил период самый мучительный и опасный сердцу отцветающей
женщины…
В продолжение всей своей молодости этот человек
не пристрастился ни к чему — ни к
женщинам, ни к вину, ни к картам, ни к почестям, и со всем тем, в угодность товарищей и друзей, напивался очень часто, влюблялся раза три из угождения в
женщин, которые хотели ему нравиться, проиграл однажды 30 т<ысяч>, когда была мода проигрываться,
убил свое здоровье на службе потому, что начальникам это было приятно.
Благодарю! твои слова напитка лучше!..
Когда о мне жалеет
женщина,
Я чувствую двойное облегченье!
Послушай: что я сделал этим людям,
Которые меня
убить хотели?
Что
не разбойники они, то это верно.
Они с меня
не сняли ничего
И бросили в крови вблизи дороги… //…О, это всё коварство!.. я предвижу,
Что это лишь начало… а конец!..
Конец… (вздрагивает) что вздрогнул я? — что б ни было,
Я уступлю скорей судьбе, чем людям…
Оставь меня покуда!
Вы знаете, что достопочтенная Татьяна Николаевна никогда
не верила моей любви и
не верит, я думаю, даже теперь, когда я
убил ее мужа? По ее логике выходит так: я ее
не любил, а Алексея
убил за то, что она его любит. И эта бессмыслица, наверное, кажется ей осмысленной и убедительной. И ведь умная
женщина!
Тогда-то я и познакомился с красивым полицмейстером. Сначала у нашей маленькой партии вышла с ним ссора, так как нас хотели рассадить по одиночкам. У нас же были
женщины и дети. Одна из них, г-жа М., мать грудного ребенка, сама
не могла его кормить (она была очень болезненна), и В.П. Рогачева кормила своего и чужого. Рассадить их по одиночкам значило бы
убить одного из этих младенцев.
Смирнов. Это —
женщина! Вот это я понимаю! Настоящая
женщина!
Не кислятина,
не размазня, а огонь, порох, ракета! Даже
убивать жалко!
Случалось, что
женщина сдавалась и признавала ненужность убийства, — а наутро, как ни в чем
не бывало, точно заспав вчерашнее свое согласие, она снова твердила о том, что
убить нужно.
Нужно было или принимать убийство, как святой факт, на все возражения и доводы приводя, подобно
женщинам, одно непоколебимое: «нельзя же
убивать детей», или же безнадежно запутываться в противоречиях, колебаться, терять свою мысль, обмениваться ею с другими, как иногда пьяные обмениваются шапками, и все же ни на йоту
не подвигаться с места.
«Если я отнимаю у людей собственность, хватаю их от семьи, запираю, ссылаю, казню, если я
убиваю людей чужого народа, разоряю их, стреляю в города по
женщинам и детям, то я делаю это
не потому, что хочу этого, а только потому, что исполняю волю власти, которой я обещал повиноваться для блага общего», — говорят подвластные.
— Это невозможно! Ты
убьешь меня, Жорж, если заставишь жить с этой
женщиной! Голубчик, Жорж,
не нужно!
Не нужно! Милый мой! Ну, я прошу!
Для Достоевского же нет добродетели, если нет бессмертия; только
убить себя остается, если нет бессмертия; невозможно жить и дышать, если нет бессмертия. На что нужен был бы Достоевскому бог, если бы предприятие александрийской
женщины удалось? Знаменательная черточка: для Достоевского понятия «бог» и «личное бессмертие человека» неразрывно связаны между собою, для него это простые синонимы. Между тем связь эта вовсе ведь
не обязательна.
Солидности этой, однако,
не всеми была дана одинаковая оценка, и многие построили на ней заключения, невыгодные для характера молодой девушки. Некоторые молодые дамы, например, называли это излишнею практичностью и жесткостью: по их мнению, Саша, имей она душу живую и восприимчивую, какую предполагает в себе каждая провинциальная дама,
не убивала бы поэтические порывы юноши, а поддержала бы их:
женщина должна вдохновлять, а
не убивать вдохновение.
— Да, она; и посмотри, что значит
женщина: она,
убивая себя, заботилась, чтобы труп ее никого
не пугал; сошла вниз, присела на корень березы, закрыла личико и сидит, как спящая.
—
Не знаю еще, радоваться мне или нет, что я
не убил тебя, дружище. Теперь я совершенно спокоен и просил бы тебя рассказать мне все… об этой
женщине. Но так как ты лжец, то прежде всего я спрошу ее. Синьорина Мария, вы были моей невестой, и в ближайшие дни я думал назвать вас своей женой, скажите же правду: вы действительно… любовница этого человека?
А ночью опять катались на тройках и слушали цыган в загородном ресторане. И когда опять проезжали мимо монастыря, Софья Львовна вспоминала про Олю, и ей становилось жутко от мысли, что для девушек и
женщин ее круга нет другого выхода, как
не переставая кататься на тройках и лгать или же идти в монастырь,
убивать плоть… А на другой день было свидание, и опять Софья Львовна ездила по городу одна на извозчике и вспоминала про тетю.
— Отчего же вы
не заступились? Обезумевший от водки человек
убивает женщину, а вы
не обращаете внимания!
Лампа, в которой выгорел керосин, стала чадить. Васильев
не заметил этого. Он опять зашагал, продолжая думать. Теперь уж он поставил вопрос иначе: что нужно сделать, чтобы падшие
женщины перестали быть нужны? Для этого необходимо, чтобы мужчины, которые их покупают и
убивают, почувствовали всю безнравственность своей рабовладельческой роли и ужаснулись. Надо спасать мужчин.
Екатерина Ивановна. Нет, как он смеет говорить, чтобы я его поцеловала? Я честная
женщина и… Вы знаете, что он три раза стрелял в меня и хотел
убить, но честная
женщина, я ему никогда
не изменяла… Я так тогда испугалась, когда он достал револьвер: Господи, думаю, неужели он хочет меня
убить? Налейте мне вина…
Дрожащею рукою он написал сначала письмо к родителям жены, живущим в Серпухове. Он писал старикам, что честный ученый мастер
не желает жить с распутной
женщиной, что родители свиньи и дочери их свиньи, что Швей желает плевать на кого угодно… В заключение он требовал, чтобы старики взяли к себе свою дочь вместе с ее рыжим мерзавцем, которого он
не убил только потому, что
не желает марать рук.
Ее сдержанная холодность с чуть заметными, подающими, надежду, взглядами по отношению к графу сделала то, что графиня все более и более убеждалась в искренности к ней дружбы молодой
женщины, а страсть графа распалялась, встречая препятствия, но
не окончательную безнадежность, способную
убить желание.