Неточные совпадения
Тогда он
не обратил на этот факт надлежащего внимания и даже счел его игрою воображения, но теперь ясно, что градоначальник, в видах собственного облегчения, по временам
снимал с себя
голову и вместо нее надевал ермолку, точно так, как соборный протоиерей, находясь в домашнем кругу,
снимает с себя камилавку [Камилавка (греч.) — особой формы головной убор, который носят старшие по чину священники.] и надевает колпак.
Сняв венцы
с голов их, священник прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул на Кити, и никогда он
не видал ее до сих пор такою. Она была прелестна тем новым сиянием счастия, которое было на ее лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он
не знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа» и взял у них из рук свечи.
— Вы угадали, что мне хотелось поговорить
с вами? — сказал он, смеющимися глазами глядя на нее. — Я
не ошибаюсь, что вы друг Анны. — Он
снял шляпу и, достав платок, отер им свою плешивевшую
голову.
«Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь мои страдания?» думал Левин, шагая по пыльной дороге,
не замечая ни жару, ни усталости и испытывая чувство утоления долгого страдания. Чувство это было так радостно, что оно казалось ему невероятным. Он задыхался от волнення и,
не в силах итти дальше, сошел
с дороги в лес и сел в тени осин на нескошенную траву. Он
снял с потной
головы шляпу и лег, облокотившись на руку, на сочную, лопушистую лесную траву.
Васенька Весловский,
не слезая
с лошади,
снял свою шапочку и приветствовал гостью, радостно замахав лентами над
головой.
Герои наши видели много бумаги, и черновой и белой, наклонившиеся
головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив
голову набок и положив ее почти на самую бумагу, выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье земли или описке имения, захваченного каким-нибудь мирным помещиком, покойно доживающим век свой под судом, нажившим себе и детей и внуков под его покровом, да слышались урывками короткие выражения, произносимые хриплым голосом: «Одолжите, Федосей Федосеевич, дельце за № 368!» — «Вы всегда куда-нибудь затаскаете пробку
с казенной чернильницы!» Иногда голос более величавый, без сомнения одного из начальников, раздавался повелительно: «На, перепиши! а
не то
снимут сапоги и просидишь ты у меня шесть суток
не евши».
И глаза ее вдруг наполнились слезами; быстро она схватила платок, шитый шелками, набросила себе на лицо его, и он в минуту стал весь влажен; и долго сидела, забросив назад свою прекрасную
голову, сжав белоснежными зубами свою прекрасную нижнюю губу, — как бы внезапно почувствовав какое укушение ядовитого гада, — и
не снимая с лица платка, чтобы он
не видел ее сокрушительной грусти.
— От кого бежишь? — спросил Дронов, равняясь
с ним, и,
сняв котиковую шапку
с головы своей, вытер ею лицо себе. — Зайдем в ресторан, выпьем чего-нибудь, поговорить надо! — требовательно предложил он и,
не ожидая согласия, заговорил...
— Ты знал, что на это имущество существует закладная в двадцать тысяч?
Не знал? Так — поздравляю! — существует. — Он
снял шапку
с головы, надел ее на колено и произнес удивленно,
с негодованием: — Когда это Варвара ухитрилась заложить?
— Ты здоров?
Не лежишь? Что
с тобой? — бегло спросила она,
не снимая ни салопа, ни шляпки и оглядывая его
с ног до
головы, когда они вошли в кабинет.
Она стригла седые волосы и ходила дома по двору и по саду
с открытой
головой, а в праздник и при гостях надевала чепец; но чепец держался чуть-чуть на маковке,
не шел ей и как будто готов был каждую минуту слететь
с головы. Она и сама, просидев пять минут
с гостем, извинится и
снимет.
Она машинально сбросила
с себя обе мантильи на диван,
сняла грязные ботинки, ногой достала из-под постели атласные туфли и надела их. Потом, глядя
не около себя, а куда-то вдаль, опустилась на диван, и в изнеможении, закрыв глаза, оперлась спиной и
головой к подушке дивана и погрузилась будто в сон.
Нет, если мы уж так расчетливы и жестокосерды, то
не лучше ли бы было, соскочив, просто огорошить поверженного слугу тем же самым пестом еще и еще раз по
голове, чтоб уж убить его окончательно и, искоренив свидетеля,
снять с сердца всякую заботу?
Но уже доктор входил — важная фигура в медвежьей шубе,
с длинными темными бакенбардами и
с глянцевито выбритым подбородком. Ступив через порог, он вдруг остановился, как бы опешив: ему, верно, показалось, что он
не туда зашел: «Что это? Где я?» — пробормотал он,
не скидая
с плеч шубы и
не снимая котиковой фуражки
с котиковым же козырьком
с своей
головы. Толпа, бедность комнаты, развешанное в углу на веревке белье сбили его
с толку. Штабс-капитан согнулся перед ним в три погибели.
Одет он был в куртку и штаны из выделанной изюбровой кожи и сохатиные унты, на
голове имел белый капюшон и маленькую шапочку
с собольим хвостиком. Волосы на
голове у него заиндевели, спина тоже покрылась белым налетом. Я стал усиленно трясти его за плечо. Он поднялся и стал руками
снимать с ресниц иней. Из того, что он
не дрожал и
не подергивал плечами, было ясно, что он
не озяб.
— А! (Он
снял картуз, величественно провел рукою по густым, туго завитым волосам, начинавшимся почти у самых бровей, и,
с достоинством посмотрев кругом, бережно прикрыл опять свою драгоценную
голову.) А я было совсем и позабыл. Притом, вишь, дождик! (Он опять зевнул.) Дела пропасть: за всем
не усмотришь, а тот еще бранится. Мы завтра едем…
Он остановился,
снял с головы зеленый кожаный картуз и тоненьким мягким голосом спросил меня,
не видал ли я верхового на рыжей лошади?
А жених, сообразно своему мундиру и дому, почел нужным
не просто увидеть учителя, а, увидев, смерить его
с головы до ног небрежным, медленным взглядом, принятым в хорошем обществе. Но едва он начал
снимать мерку, как почувствовал, что учитель —
не то, чтобы
снимает тоже
с него самого мерку, а даже хуже: смотрит ему прямо в глаза, да так прилежно, что, вместо продолжения мерки, жених сказал...
Духоборцы, как квекеры,
не снимают шапки —
с покрытой
головой взошел седой старец к гатчинскому императору.
— А что ж это, моя дочь! — сказал отец,
снимая с головы шапку и поправив пояс, на котором висела сабля
с чудными каменьями, — солнце уже высоко, а у тебя обед
не готов.
— Ну, ну, ладно! — оборвала ее Анфуса Гавриловна. — Девицы, вы приоденьтесь к обеду-то.
Не то штоб уж совсем на отличку, а как порядок требовает. Ты, Харитинушка, барежево платье одень, а ты, Серафимушка, шелковое, канаусовое, которое тебе отец из Ирбитской ярманки привез… Ох, Аграфена,
сняла ты
с меня
голову!.. Ну, надо ли было дурище наваливаться на такого человека, а?.. Растерзать тебя мало…
Когда исправничий экипаж покатил дальше, Вахрушка
снял шапку и перекрестился. Он еще долго потом оглядывался и встряхивал
головой.
С этого момента он проникся безграничным удивлением к смелости Михея Зотыча: уж если исправника Полуянова
не испугался, так чего же ему бояться больше?
— Генерала Жигалова? Гм!.. Сними-ка, Елдырин,
с меня пальто… Ужас как жарко! Должно полагать, перед дождем… Одного только я
не понимаю: как она могла тебя укусить? — обращается Очумелов к Хрюкину. — Нешто она достанет до пальца? Она маленькая, а ты ведь вон какой здоровила! Ты, должно быть, расковырял палец гвоздиком, а потом и пришла в твою
голову идея, чтоб соврать. Ты ведь… известный народ! Знаю вас, чертей!
Шапки долой!» И мимо вас проходят угрюмые люди
с обнаженными
головами и глядят на вас исподлобья, точно если бы они
сняли шапки
не за 50, а за 20–30 шагов, то вы побили бы их палкой, как г.
— Угодно пятьдесят рублев за вашу мантилью! — протянул он вдруг деньги девушке. Покамест та успела изумиться, пока еще собиралась понять, он уже всунул ей в руку пятидесятирублевую,
снял мантилью
с платком и накинул всё на плечи и на
голову Настасье Филипповне. Слишком великолепный наряд ее бросался в глаза, остановил бы внимание в вагоне, и потом только поняла девушка, для чего у нее купили,
с таким для нее барышом, ее старую, ничего
не стоившую рухлядь.
Барыня давно ей простила, и опалу сложила
с нее, и
с своей
головы чепец подарила; но она сама
не захотела
снять свой платок и все ходила в темном платье; а после смерти барыни она стала еще тише и ниже.
— Вот и вышел дурак! — озлился Кишкин. — Чего испугался-то, дурья
голова? Небось кожу
не снимут с живого…
Катишь почти знала, что она
не хороша собой, но она полагала, что у нее бюст был очень хорош, и потому она любила на себя смотреть во весь рост… перед этим трюмо теперь она
сняла с себя все платье и, оставшись в одном только белье и корсете, стала примеривать себе на
голову цветы, и при этом так и этак поводила
головой, делала глазки, улыбалась, зачем-то поднимала руками грудь свою вверх; затем вдруг вытянулась, как солдат, и, ударив себя по лядвее рукою, начала маршировать перед зеркалом и даже приговаривала при этом: «Раз, два, раз, два!» Вообще в ней были некоторые солдатские наклонности.
Не торопясь, Ефим пошел в шалаш, странницы
снимали с плеч котомки, один из парней, высокий и худой, встал из-за стола, помогая им, другой, коренастый и лохматый, задумчиво облокотясь на стол, смотрел на них, почесывая
голову и тихо мурлыкая песню.
Когда я его достаточно ободряла и успокоивала, то старик наконец решался войти и тихо-тихо, осторожно-осторожно отворял двери, просовывал сначала одну
голову, и если видел, что сын
не сердится и кивнул ему
головой, то тихонько проходил в комнату,
снимал свою шинельку, шляпу, которая вечно у него была измятая, дырявая,
с оторванными полями, — все вешал на крюк, все делал тихо, неслышно; потом садился где-нибудь осторожно на стул и
с сына глаз
не спускал, все движения его ловил, желая угадать расположение духа своего Петеньки.
Рассказчик умолк и поник
головою. Его никто
не тревожил; казалось, все были проникнуты уважением к святой скорби его последних воспоминаний; но прошла минута, и Иван Северьяныч сам вздохнул, как рукой махнул;
снял с головы свой монастырский колпачок и, перекрестясь, молвил...
—
Снявши голову, по волосам
не тужат! И вы, кажется, этим оправдываете одно свое простое нежелание, — произнес
с улыбкою Белавин.
В это время навстречу этим господам, на другом конце бульвара, показалась лиловатая фигура Михайлова на стоптанных сапогах и
с повязанной
головой. Он очень сконфузился, увидав их: ему вспомнилось, как он вчера присядал перед Калугиным, и пришло в
голову, как бы они
не подумали, что он притворяется раненым. Так что ежели бы эти господа
не смотрели на него, то он бы сбежал вниз и ушел бы домой
с тем, чтобы
не выходить до тех пор, пока можно будет
снять повязку.
Санин проворно
снял сюртук
с лежавшего мальчика, расстегнул ворот, засучил рукава его рубашки — и, вооружившись щеткой, начал изо всех сил тереть ему грудь и руки. Панталеоне так же усердно тер другой — головной щеткой — по его сапогам и панталонам. Девушка бросилась на колени возле дивана и, схватив обеими руками
голову,
не мигая ни одной векою, так и впилась в лицо своему брату. Санин сам тер — а сам искоса посматривал на нее. Боже мой! какая же это была красавица!
Валерьян был принят в число братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до того показался ему глуп и смешон, что он на другой же день стал рассказывать в разных обществах, как
с него
снимали не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему на глаза совершенно темные очки, водили его через камни и ямины, пугая, что это горы и пропасти, приставляли к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели в самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов начинал от себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали
голову пеплом, плевали даже на
голову, заставляли его кланяться в ноги великому мастеру, который при этом, в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
— Человече, — сказал ему царь, — так ли ты блюдешь честника? На что у тебе вабило, коли ты
не умеешь наманить честника? Слушай, Тришка, отдаю в твои руки долю твою: коли достанешь Адрагана, пожалую тебя так, что никому из вас такого времени
не будет; а коли пропадет честник, велю,
не прогневайся,
голову с тебя
снять, — и то будет всем за страх; а я давно замечаю, что нет меж сокольников доброго строения и гибнет птичья потеха!
Приехали на Святки семинаристы, и сын отца Захарии, дающий приватные уроки в добрых домах, привез совершенно невероятную и дикую новость: какой-то отставной солдат, притаясь в уголке Покровской церкви,
снял венец
с чудотворной иконы Иоанна Воина и, будучи взят
с тем венцом в доме своем, объяснил, что он этого венца
не крал, а что, жалуясь на необеспеченность отставного русского воина, молил сего святого воинственника пособить ему в его бедности, а святой, якобы вняв сему, проговорил: „Я их за это накажу в будущем веке, а тебе на вот покуда это“, и
с сими участливыми словами
снял будто бы своею рукой
с головы оный драгоценный венец и промолвил: „Возьми“.
Порохонцев подошел поспешно к скамье, еще собственноручно пошатал ее и сел
не прежде, как убедясь, что скамья действительно стоит крепко. Едва только барин присел, Комарь взял его сзади под плечи, а Комарева жена, поставив на ковер таз
с мочалкой и простыней, принялась разоблачать воинственного градоначальника. Сначала она
сняла с него ермолку, потом вязаную фуфайку, потом туфли, носки, затем осторожно наложила свои ладони на сухие ребра ротмистра и остановилась, скосив в знак внимания набок свою
голову.
Лекарь ничего
не ответил и продолжал свистать, а дьякон, покачав
головой, плюнул и, развязав шнурочек, которым был подпоясан по своему богатырскому телу,
снял с этого шнурочка конскую скребницу и щетку и начал усердно и
с знанием дела мыть гриву своего коня, который, гуляя на чембуре, выгибал наружу ладьистую спину и бурливо пенил коленами воду.
3-госентября. Я сделал значительную ошибку: нет, совсем этой неосторожности
не конец. Из консистории получен запрос: действительно ли я говорил импровизацией проповедь
с указанием на живое лицо? Ах, сколь у нас везде всего живого боятся! Что ж, я так и отвечал, что говорил именно вот как и вот что. Думаю,
не повесят же меня за это и
головы не снимут, а между тем против воли смутно и спокойствие улетело.
Хозяин сакли, Садо, был человек лет сорока,
с маленькой бородкой, длинным носом и такими же черными, хотя и
не столь блестящими глазами, как у пятнадцатилетнего мальчика, его сына, который бегал за ним и вместе
с отцом вошел в саклю и сел у двери.
Сняв у двери деревянные башмаки, хозяин сдвинул на затылок давно
не бритой, зарастающей черным волосом
головы старую, истертую папаху и тотчас же сел против Хаджи-Мурата на корточки.
Он скидывает полушубок, нога об ногу сапоги,
снимает жилет, перетягивает через
голову рубаху и
с выступающими ребрами,
голый, дрожа телом и издавая запах вина, табаку и пота, босыми ногами входит в присутствие,
не зная, куда деть обнаженные жилистые руки.
— А я, сударь мой, сёдни ночью такое видел, что
не знаю, чему и приписать: иду будто мимо храма какого-то белого и хотел
снять шапку, да вместе
с ней и
сними голову с плеч! Стою это, держу
голову в руках и
не знаю — чего делать мне?
— Да уж теперь нечего горевать-с, — ввязалась вдруг девица Перепелицына, — коли все причины злые от вас самих спервоначалу произошли-с, Егор Ильич-с.
Снявши голову, по волосам
не плачут-с. Послушали бы маменьку-с, так теперь бы и
не плакали-с.
Достигнув того места на конце площадки, куда обыкновенно причаливались лодки, Ваня увидел, что челнока
не было. Никто
не мог завладеть им, кроме Гришки. Глеб пошел в Сосновку, лежавшую, как известно, на этой стороне реки. На берегу находилась одна только большая четырехвесельная лодка, которою
не мог управлять один человек. Ваня недолго раздумывал.
Снять с себя одежду, привязать ее на
голову поясом — было делом секунды; он перекрестился и бросился в воду.
И стало видно, что в двух шагах от его колес, поперек рельс, лежит,
сняв фуражку
с седой
головы, вагоновожатый,
с лицом солдата, он лежит вверх грудью, и усы его грозно торчат в небо. Рядом
с ним бросился на землю еще маленький, ловкий, как обезьянка, юноша, вслед за ним,
не торопясь, опускаются на землю еще и еще люди…
Во всём человек особенный, кузнец и пьяный был
не страшен, он просто
снимал с головы шапку, ходил по улице, размахивая ею, высоким заунывным голосом пел песни, улыбался, качал
головой, а слёзы текли из его глаз обильнее, чем у трезвого.
Вера Сергеевна постояла несколько минут и,
не снимая своей правой руки
с локтя брата, левую сильно положила на плечо Долинского, и, нагнувшись к его
голове, сказала ласково...
Когда же встречается
с ним мужик и, остановясь в стороне,
снимает шапку, низко кланяется и приговаривает: «Здравствуй, батюшка князь, ваше сиятельство, наше красное солнышко!» — то князь немедленно наводит на него свой лорнет, приветливо кивает
головой и ласково говорит ему «Bonjour, mon ami, bonjour!», [Здравствуй, друг мой, здравствуй! (франц.)] и много подобных слухов ходило в Мордасове; князя никак
не могли забыть: он жил в таком близком соседстве!
Они пошли дальше вверх по реке и скоро скрылись из виду. Кучер-татарин сел в коляску, склонил
голову на плечо и заснул. Подождав минут десять, дьякон вышел из сушильни и,
снявши черную шляпу, чтобы его
не заметили, приседая и оглядываясь, стал пробираться по берегу меж кустами и полосами кукурузы;
с деревьев и
с кустов сыпались на него крупные капли, трава и кукуруза были мокры.