Неточные совпадения
Ему было девять лет, он был ребенок; но
душу свою он знал, она была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого
не пускал в свою
душу. Воспитатели его жаловались, что он
не хотел учиться, а
душа его была переполнена жаждой познания. И он учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а
не у учителей. Та вода, которую отец и педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и работала
в другом месте.
— Состязание жуликов.
Не зря, брат, московские жулики славятся. Как Варвару нагрели с этой идиотской закладной, черт их
души возьми!
Не брезглив я,
не злой человек, а все-таки, будь моя власть, я бы половину московских жителей
в Сибирь перевез,
в Якутку,
в Камчатку, вообще —
в глухие места.
Пускай там, сукины дети, жрут друг друга — оттуда
в Европы никакой вопль
не долетит.
— Викентьев: их усадьба за Волгой, недалеко отсюда. Колчино — их деревня, тут только сто
душ. У них
в Казани еще триста
душ. Маменька его звала нас с Верочкой гостить, да бабушка одних
не пускает. Мы однажды только на один день ездили… А Николай Андреич один сын у нее — больше детей нет. Он учился
в Казани,
в университете, служит здесь у губернатора, по особым поручениям.
— Граф Милари, ma chère amie, — сказал он, — grand musicien et le plus aimable garçon du monde. [моя милая… превосходный музыкант и любезнейший молодой человек (фр.).] Две недели здесь: ты видела его на бале у княгини? Извини,
душа моя, я был у графа: он
не пустил в театр.
— И только обманули меня тогда и еще
пуще замутили чистый источник
в душе моей! Да, я — жалкий подросток и сам
не знаю поминутно, что зло, что добро. Покажи вы мне тогда хоть капельку дороги, и я бы догадался и тотчас вскочил на правый путь. Но вы только меня тогда разозлили.
Француженка,
в виде украшения, прибавила к этим практическим сведениям, что
в Маниле всего человек шесть французов да очень мало американских и английских негоциантов, а то все испанцы; что они все спят да едят; что сама она католичка, но терпит и другие религии, даже лютеранскую, и что хотела бы очень побывать
в испанских монастырях, но туда женщин
не пускают, — и при этом вздохнула из глубины
души.
Нехлюдов
пустил ее, и ему стало на мгновенье
не только неловко и стыдно, но гадко на себя. Ему бы надо было поверить себе, но он
не понял, что эта неловкость и стыд были самые добрые чувства его
души, просившиеся наружу, а, напротив, ему показалось, что это говорит
в нем его глупость, что надо делать, как все делают.
Напрасно старик искал утешения
в сближении с женой и Верочкой. Он горячо любил их, готов был отдать за них все, но они
не могли ему заменить одну Надю. Он слишком любил ее, слишком сжился с ней, прирос к ней всеми старческими чувствами, как старый пень, который
пускает молодые побеги и этим протестует против медленного разложения. С кем он теперь поговорит по
душе? С кем посоветуется, когда взгрустнется?..
—
Не может того быть. Умны вы очень-с. Деньги любите, это я знаю-с, почет тоже любите, потому что очень горды, прелесть женскую чрезмерно любите, а
пуще всего
в покойном довольстве жить и чтобы никому
не кланяться — это
пуще всего-с.
Не захотите вы жизнь навеки испортить, такой стыд на суде приняв. Вы как Федор Павлович, наиболее-с, изо всех детей наиболее на него похожи вышли, с одною с ними душой-с.
Опять, как же и
не взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и
пустит исподлобья такой взгляд, что, кажется, унес бы ноги бог знает куда; а возьмешь — так на другую же ночь и тащится
в гости какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай
душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена
в нее лента.
Трудно сказать, что могло бы из этого выйти, если бы Перетяткевичи успели выработать и предложить какой-нибудь определенный план: идти толпой к генерал — губернатору,
пустить камнями
в окна исправницкого дома… Может быть, и ничего бы
не случилось, и мы разбрелись бы по домам, унося
в молодых
душах ядовитое сознание бессилия и ненависти. И только, быть может, ночью забренчали бы стекла
в генерал — губернаторской комнате, давая повод к репрессиям против крамольной гимназии…
— Погоди, — ответил Скальский. — На следующее утро иду
в корпус. Спрашиваю швейцара: как мне увидеть сына? «Ступайте, говорит, ваше благородие
в мертвецкую»… Потом… рассказали: умер ровно
в одиннадцать ночи… — И значит — это его я
не пустил в комнату.
Душа прилетала прощаться…
Владеть живыми
душами — ведь это переродило всех вас, живших раньше и теперь живущих, так что ваша мать, вы, дядя уже
не замечаете, что вы живете
в долг, на чужой счет, на счет тех людей, которых вы
не пускаете дальше передней…
Не убивала бы я мужа, а ты бы
не поджигал, и мы тоже были бы теперь вольные, а теперь вот сиди и жди ветра
в поле, свою женушку, да
пускай вот твое сердце кровью обливается…» Он страдает, на
душе у него, по-видимому, свинец, а она пилит его и пилит; выхожу из избы, а голос ее всё слышно.
Умрете, но ваших страданий рассказ
Поймется живыми сердцами,
И заполночь правнуки ваши о вас
Беседы
не кончат с друзьями.
Они им покажут, вздохнув от
души,
Черты незабвенные ваши,
И
в память прабабки, погибшей
в глуши,
Осушатся полные чаши!..
Пускай долговечнее мрамор могил,
Чем крест деревянный
в пустыне,
Но мир Долгорукой еще
не забыл,
А Бирона нет и
в помине.
Про черный день у Петра Елисеича было накоплено тысяч двенадцать, но они давали ему очень немного. Он
не умел купить выгодных бумаг, а чтобы продать свои бумаги и купить новые — пришлось бы потерять очень много на комиссионных расходах и на разнице курса. Предложение Груздева пришлось ему по
душе. Он доверялся ему вполне. Если что его и смущало, так это груздевские кабаки. Но ведь можно уговориться, чтобы он его деньги
пустил в оборот по другим операциям, как та же хлебная торговля.
— А вот видишь, положенье у них такое есть, что всяка
душа свою тоись тяготу нести должна; ну, а Оринушка каку тяготу нести может — сам видишь! Вот и удумали они с мужем-то, чтоб
пущать ее
в мир; обрядили ее, знашь, сумой, да от понедельника до понедельника и ходи собирай куски, а
в понедельник беспременно домой приди и отдай, чего насобирала. Как
не против указанного насобирает — ну, и тасканцы.
— Не-е-е-т, — отвечает, — я и
души не пожалею,
пускай в ад идет. Здесь хуже ад!
Он всю свою скрытую нежность
души и потребность сердечной любви перенес на эту детвору, особенно на девочек. Сам он был когда-то женат, но так давно, что даже позабыл об этом. Еще до войны жена сбежала от него с проезжим актером, пленясь его бархатной курткой и кружевными манжетами. Генерал посылал ей пенсию вплоть до самой ее смерти, но
в дом к себе
не пустил, несмотря на сцены раскаяния и слезные письма. Детей у них
не было.
При жизни отца он много думал о городе и, обижаясь, что его
не пускают на улицу, представлял себе городскую жизнь полной каких-то тайных соблазнов и весёлых затей. И хотя отец внушил ему своё недоверчивое отношение к людям, но это чувство неглубоко легло
в душу юноши и
не ослабило его интереса к жизни города. Он ходил по улицам, зорко и дружественно наблюдая за всем, что ставила на пути его окуровская жизнь.
— Нет, — сказал отец, грустно качнув головой, — она далё-еко!
В глухих лесах она, и даже — неизвестно где!
Не знаю я. Я с ней всяко — и стращал и уговаривал: «Варя, говорю, что ты? Варвара, говорю, на цепь я тебя, деймона, посажу!» Стоит на коленках и глядит. Нестерпимо она глядела! Наскрозь
души. Часом, бывало, толкнёшь её — уйди! А она —
в ноги мне! И — опять глядит. Уж
не говорит: пусти-де! — молчит…
—
Пусти душу на покаяние! — продолжал Кудимыч, повалясь
в ноги запорожцу. —
Не зарежь без ножа! Да кланяйся, дура! — шепнул он Григорьевне, которая также упала на колена перед Киршею.
—
Пускай молодежь там хохочет, а мы с тобой тут поговорим по
душам, — сказал он, садясь
в глубокое кресло, подальше от лампы. — Давненько, братуха,
не видались. Сколько времени ты
в амбаре
не был? Пожалуй, с неделю.
— Вот так — а-яй! — воскликнул мальчик, широко раскрытыми глазами глядя на чудесную картину, и замер
в молчаливом восхищении. Потом
в душе его родилась беспокойная мысль, — где будет жить он, маленький, вихрастый мальчик
в пестрядинных штанишках, и его горбатый, неуклюжий дядя?
Пустят ли их туда,
в этот чистый, богатый, блестящий золотом, огромный город? Он подумал, что их телега именно потому стоит здесь, на берегу реки, что
в город
не пускают людей бедных. Должно быть, дядя пошёл просить, чтобы
пустили.
Шмага. Я согласен, что меня, актера Шмагу, можно
в порядочный дом и
не пускать; ну и
не пускайте, я
не обижусь. Но ежели
пустили и тем более пригласили, то надо принять
в соображение мой образ жизни и мои привычки. Если у вас есть
душа, то распорядитесь…
Отсюда легко понять, как больно ей было, что
душа этого человека все-таки будет мучиться
в аде, так как графиня по своей вере знала, что лютеран непременно сгонят
в ад и
в другое место мешаться
не пустят.
—
Пусти их
в самом-то деле, Порша, — просил вместе с другими Савоська. —
Не околевать же им… Тоже живая
душа, хоть баба.
Мурзавецкая. Разбойник ты начисто, Вукол, как погляжу я на тебя. Вот я бедным помогаю, так для них можно и
душой покривить, грех небольшой; а ты, поди, и для своей корысти от такого баловства
не прочь. (Прячет письмо
в карман и грозит Чугунову.) Эй, Вукол, совесть-то, совесть-то
не забывай,
пуще всего! Ведь это дело уголовное.
Но все же передо мной
в тяжелые минуты вставали глаза Изборского, глубокие, умные и детски-наивные… Да, он много думал
не над одними специальными вопросами. Глаза мудреца и ребенка… Но, если они могут так ясно смотреть на мир, то это оттого, что он
не «увидел» того, что я увидел. Увидеть значит
не только отразить
в уме известный зрительный образ и найти для него название. Это значит
пустить его так, как я его
пустил в свою
душу…
…
Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!
Вот арфа золотая:
Пускай персты твои, промчавшися по ней,
Пробудят
в струнах звуки рая.
И если
не навек надежды рок унес —
Они
в груди моей проснутся,
И если есть
в очах застывших капля слез —
Они растают и прольются…
— Послушайте-ка! — позвала она меня к себе. — Вот умора-то! Бабушка посылала Вермана купить канарейку с клеткой, и этот Соваж таки протащил ей эту клетку так, что никто ее
не видал; бабушка теперь ни одной
души не пускает к себе
в комнату, а канарейка трещит на весь дом, и Манька-плутовка догадывается, на что эта канарейка. Преуморительно.
Друг твоего отца отрыл старинную тяжбу о землях и выиграл ее и отнял у него всё имение; я видал отца твоего перед кончиной; его седая голова неподвижная, сухая, подобная белому камню, остановила на мне пронзительный взор, где горела последняя искра жизни и ненависти… и мне она осталась
в наследство; а его проклятие живо, живо и каждый год
пускает новые отрасли, и каждый год всё более окружает своею тенью семейство злодея… я
не знаю, каким образом всё это сделалось… но кто, ты думаешь, кто этот нежный друг? — как, небо!..
в продолжении 17-ти лет ни один язык
не шепнул ей: этот хлеб куплен ценою крови — твоей — его крови! и без меня, существа бедного, у которого вместо
души есть одно только ненасытимое чувство мщения, без уродливого нищего, это невинное сердце билось бы для него одною благодарностью.
Говорили, что на хриплые слова Борисова: «Тишка, Ванюшка,
пустите душу на покаяние! Я вас на волю отпущу!» Ванька крикнул: «Ну, Дениска, если
не поможешь, первым долгом тебе нож
в бок!» Тут и Дениска навалился на борющегося, и когда последний был покончен, они, изготовив петлю на веревке, перекинутой через сук, встащили его на дерево.
Его рассказ, то буйный, то печальный,
Я вздумал перенесть на север дальный:
Пусть будет странен
в нашем он краю,
Как слышал, так его передаю!
Я
не хочу, незнаемый толпою,
Чтобы как тайна он погиб со мною;
Пускай ему
не внемлют, до конца
Я доскажу! Кто с гордою
душоюРодился, тот
не требует венца;
Любовь и песни — вот вся жизнь певца;
Без них она пуста, бедна, уныла,
Как небеса без туч и без светила!..
Опять явилось вдохновенье
Душе безжизненной моей
И превращает
в песнопенье
Тоску, развалину страстей.
Так, посреди чужих степей,
Подруг внимательных
не зная,
Прекрасный путник, птичка рая
Сидит на дереве сухом,
Блестя лазоревым крылом;
Пускай ревет, бушует вьюга…
Она поет лишь об одном,
Она поет о солнце юга!..
— То-то, видно,
не по нраву пришлось, что дело их узнано, — отвечал Петр; потом, помолчав, продолжал: — Удивительнее всего, голова, эта бумажка; написано
в ней было всего только четыре слова: напади тоска на
душу раба Петра. Как мне ее, братец, один человек прочитал, я встал под ветром и
пустил ее от себя — так, голова, с версту летела, из глаз-на-ли пропала, а на землю
не падает.
Ананий Яковлев(ударив себя
в грудь). Молчи уж, по крайности, змея подколодная!
Не раздражай ты еще
пуще моего сердца своими пустыми речами!.. Только духу моего теперь
не хватает говорить с тобою как надо. Хотя бы и было то, чего ты, вишь, оченно уж испугалась, меня жалеючи, так и то бы я легче вынес на
душе своей: люди живут и на поселеньях; по крайности, я знал бы, что имя мое честное
не опозорено и ты, бестия, на чужом ложе
не бесчестена!
Aнисья. Ему и
задушить велю отродье свое поганое. (Всё
в волнении.) Измучалась я одна, Петровы кости-то дергаючи.
Пускай и он узнает.
Не пожалею себя; сказала,
не пожалею!
Русаков. Я ее теперь и видеть
не хочу,
не велю и
пускать к себе, живи она, как хочешь! (Молчание.) Я уж
не увижу ее… Коли кто из вас увидит ее, так скажите ей, что отец ей зла
не желает, что коли она, бросивши отца, может быть
душой покойна, жить
в радости, так бог с ней! Но за поругание мое, моей седой головы, я видеть ее
не хочу никогда. Дуня умерла у меня! Нет,
не умерла, ее и
не было никогда! Имени ее никто
не смей говорить при мне!..
Народ молчит, у избы Астахова все стоят угрюмо, как осенняя туча, — две трети села
в кабале у Кузьмы, и
в любой день он любого человека может по миру
пустить. Только старуха Лаптева,
не разгибая спины и странно закинув голову вверх, что-то неслышно шепчет, и трётся
в толпе Савелий, сверкая глазами, хрипит, кашляет, дёргает людей за локти, поджигая сухие, со зла,
души.
— Скорняков боится, уже
пустил слух, что этой зимою начнёт сводить лес свой, — хочет задобрить народ, чтобы молчали про шинок-то, — работа, дескать, будет. А Астахов кричит — врёт он, лес у нас с ним общий,
не деленый, ещё тяжба будет
в суде насчёт границ…
Не знают мужики, чью руку держать, а
в душе всем смерть хочется, чтобы оба сгинули!
Прикажешь ли
пустить его?» Игумен молчал, черты его изменялись, теряли свою торжественность и превращались
в холодное, недоверчивое и строгое выражение, с которым он смотрел на несовершенный мир; но
душа его отстала — она еще
не пришла
в обыкновенное положение.
Между отцом и сыном происходит драматическое объяснение. Сын — человек нового поколения, он беззаботно относится к строгой вере предков,
не исполняет священных обрядов старины,
в его черствой, коммерческой
душе нет уже места для нежных и благодарных сыновних чувств. Он с утра и до вечера трудится, промышляя кусок хлеба для себя и для семьи, и
не может делиться с лишним человеком. Нет!
Пускай отец возвращается назад,
в свой родной город: здесь для него
не найдется угла!..
Я еду, Оленька, прощай!
Будь счастлива, прекрасное созданье,
Душе твоей удел — небесный рай,
Душ благородных воздаянье;
Как утешенье образ твой
Я унесу
в изгнание с собой.
Пускай прошедшее тебя
не возмущает.
Я будущность твою устрою: ни нужда,
Ни бедность вновь тебе
не угрожает…
— Чтой-то ты, братец! — затараторила мать Платонида. — Возможное ли дело такие дела
в люди
пускать?.. Матрена мне
не чужая, своя тоже кровь. Вот тебе Спас милостивый, Пресвятая Богородица Троеручица — ни едина
душа словечка от меня
не услышит.
— Смотри, чтоб
не вышло по-моему, — усмехнувшись, продолжал Сергей Андреич. —
Не то как же это рассудить? Сам
в человеке
души не чает, дорожит им, хлопочет ровно о сыне, а от себя на сторону
пускает… Вот, дескать, я его на годок из дому-то спущу, сплетен бы каких насчет девки
не вышло, а там и оженю… право,
не так ли?.. Да ты сам просился от него?
—
Не ищи, Дуня, красоты,
не ищи ни богатства, ни знатности, — сказала ей Аграфена Петровна, — ума ищи, а
пуще всего добрую
душу имел бы, да был бы человек правдивый. Где добро да правда, там и любовь неизменна, а
в любви неизменной все счастье людей.
А между тем
душа моя неистово рвалась к ней… Я тосковал, как впервые влюбившийся мальчишка, которого
не пускают на rendez-vous [свидание (франц.).]. Искушенный происшествием
в пещере, я жаждал нового свидания, и из головы моей ни на минуту
не выходил вызывающий образ Ольги, которая, как я знал, тоже ждала меня и изнывала от тоски…
— Пора бы, давно бы пора Николаюшке парусами корабль снарядить, оснастить его да
в Сионское море
пустить, — радостно сказал он Пахому. — Вот уж больше шести недель
не томил я грешной плоти святым раденьем,
не святил
души на Божьем кругу… Буду, Пахомушка, беспременно буду к вам
в Луповицы… Апостольски радуюсь, архангельски восхищаюсь столь радостной вести. Поклон до земли духовному братцу Николаюшке. Молви ему: доброе, мол, дело затеял ты, старик Семенушка очень, дескать, тому радуется…
Мы достаточно видели, что к добродетельному хотению резко отрицательно относится и художник Толстой. Добродетельное хотение — это смерть для
души. Выбившись из-под власти добродетельного хотения, Оленин пишет: «Я был мертв, а теперь только я живу!» И Кити
в волнении восклицает: «Ах, как глупо, как гадко!.. Нет, теперь уже я
не поддамся на это! Быть дурною, но по крайней мере
не лживою,
не обманщицей!
Пускай они живут, как хотят, и я, как хочу. Я
не могу быть другою!» И так все.