Неточные совпадения
— Да, я теперь всё
поняла, — продолжала Дарья Александровна. — Вы этого
не можете
понять; вам, мужчинам, свободным и выбирающим, всегда ясно, кого вы любите. Но
девушка в положении ожидания, с этим женским, девичьим стыдом,
девушка, которая видит вас, мужчин, издалека, принимает всё на слово, — у
девушки бывает и может быть такое чувство, что она
не знает, что сказать.
Матери
не нравились в Левине и его странные и резкие суждения, и его неловкость в свете, основанная, как она полагала, на гордости, и его, по ее понятиям, дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной и мужиками;
не нравилось очень и то, что он, влюбленный в ее дочь, ездил в дом полтора месяца, чего-то как будто ждал, высматривал, как будто боялся,
не велика ли будет честь, если он сделает предложение, и
не понимал, что, ездя в дом, где
девушка невеста, надо было объясниться.
Полились целые потоки расспросов, допросов, выговоров, угроз, упреков, увещаний, так что
девушка бросилась в слезы, рыдала и
не могла
понять ни одного слова; швейцару дан был строжайший приказ
не принимать ни в какое время и ни под каким видом Чичикова.
— Что бы я ни надумал, — сказал Лонгрен, усаживая
девушку на колени, — ты, я знаю,
поймешь, в чем дело. Жить нечем. Я
не пойду снова в дальнее плавание, а поступлю на почтовый пароход, что ходит между Кассетом и Лиссом.
Держась за верх рамы,
девушка смотрела и улыбалась. Вдруг нечто, подобное отдаленному зову, всколыхнуло ее изнутри и вовне, и она как бы проснулась еще раз от явной действительности к тому, что явнее и несомненнее. С этой минуты ликующее богатство сознания
не оставляло ее. Так,
понимая, слушаем мы речи людей, но, если повторить сказанное,
поймем еще раз, с иным, новым значением. То же было и с ней.
— Спасибо, Аркаша, — глухо заговорил Николай Петрович, и пальцы его опять заходили по бровям и по лбу. — Твои предположения действительно справедливы. Конечно, если б эта
девушка не стоила… Это
не легкомысленная прихоть. Мне нелегко говорить с тобой об этом; но ты
понимаешь, что ей трудно было прийти сюда при тебе, особенно в первый день твоего приезда.
Пытаясь
понять, что влечет его к этой
девушке, он
не ощущал в себе
не только влюбленности, но даже физиологического любопытства, разбуженного деловитыми ласками Маргариты и жадностью Нехаевой.
Оборвав фразу, она помолчала несколько секунд, и снова зашелестел ее голос. Клим задумчиво слушал, чувствуя, что сегодня он смотрит на
девушку не своими глазами; нет, она ничем
не похожа на Лидию, но есть в ней отдаленное сходство с ним. Он
не мог
понять, приятно ли это ему или неприятно.
— Жила, как все
девушки, вначале ничего
не понимала, потом
поняла, что вашего брата надобно любить, ну и полюбила одного, хотел он жениться на мне, да — раздумал.
Все чаще Клим думал, что Нехаева образованнее и умнее всех в этой компании, но это,
не сближая его с
девушкой, возбуждало в нем опасение, что Нехаева
поймет в нем то, чего ей
не нужно
понимать, и станет говорить с ним так же снисходительно, небрежно или досадливо, как она говорит с Дмитрием.
Наклонив голову, он
не смотрел на
девушку, опасаясь, как бы она
не поняла, что ему скучно с нею.
Девушка снова взглянула на него,
не понимая, затем сказала...
— Перестань, а то глупостей наговоришь, стыдно будет, — предупредила она, разглядывая крест. — Я
не сержусь,
понимаю: интересно!
Девушка в театрах петь готовилась, эстетикой баловалась и — вдруг выскочила замуж за какого-то купца, торгует церковной утварью. Тут, пожалуй, даже смешное есть…
Как будто забыв о смерти отчима, она минут пять критически и придирчиво говорила о Лидии, и Клим
понял, что она
не любит подругу. Его удивило, как хорошо она до этой минуты прятала антипатию к Лидии, — и удивление несколько подняло зеленоглазую
девушку в его глазах. Потом она вспомнила, что надо говорить об отчиме, и сказала, что хотя люди его типа — отжившие люди, но все-таки в них есть своеобразная красота.
Прищурив острые глаза свои,
девушка не сразу
поняла вопрос, а
поняв, прижалась к нему, и ее ответ он перевел так...
Клим
не ответил. Он слушал,
не думая о том, что говорит
девушка, и подчинялся грустному чувству. Ее слова «мы все несчастны» мягко толкнули его, заставив вспомнить, что он тоже несчастен — одинок и никто
не хочет
понять его.
И тотчас же ему вспомнились глаза Лидии, затем — немой взгляд Спивак. Он смутно
понимал, что учится любить у настоящей любви, и
понимал, что это важно для него. Незаметно для себя он в этот вечер почувствовал, что
девушка полезна для него: наедине с нею он испытывает смену разнообразных, незнакомых ему ощущений и становится интересней сам себе. Он
не притворяется пред нею,
не украшает себя чужими словами, а Нехаева говорит ему...
Девушка сделала несколько вопросов, которые показывали, что она относится к делу
не с праздным любопытством, а с чистосердечным желанием
понять все.
— Ты сиди пока здесь и слушай, — просила
девушка, — я боюсь, чтобы с папой
не сделалось дурно…
Понял? Чуть что, сейчас же скажи мне.
— Знаю: коли
не о свадьбе, так известно о чем. Да
не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много говорить, и так лишнее наговорила:
девушкам не следует этого знать, это материно дело. А
девушка должна слушаться, она еще ничего
не понимает. Так будешь с ним говорить, как я тебе велю?
Я, стало быть, вовсе
не обвиняю ни монастырку, ни кузину за их взаимную нелюбовь, но
понимаю, как молодая
девушка,
не привыкнувшая к дисциплине, рвалась куда бы то ни было на волю из родительского дома. Отец, начинавший стариться, больше и больше покорялся ученой супруге своей; улан, брат ее, шалил хуже и хуже, словом, дома было тяжело, и она наконец склонила мачеху отпустить ее на несколько месяцев, а может, и на год, к нам.
Умный старик
понимал, что попрежнему
девушку воспитывать нельзя, а отпустить ее в гимназию
не было сил. Ведь только и свету было в окне, что одна Устенька. Да и она тосковать будет в чужом городе. Думал-думал старик, и ничего
не выходило; советовался кое с кем из посторонних — тоже
не лучше. Один совет — отправить Устеньку в гимназию. Легко сказать, когда до Екатеринбурга больше четырехсот верст! Выручил старика из затруднения неожиданный и странный случай.
Галактион был другого мнения и стоял за бабушку. Он
не мог простить Агнии воображаемой измены и держал себя так, точно ее и на свете никогда
не существовало.
Девушка чувствовала это пренебрежение,
понимала источник его происхождения и огорчалась молча про себя. Она очень любила Галактиона и почему-то думала, что именно она будет ему нужна. Раз она даже сделала робкую попытку объясниться с ним по этому поводу.
По своему характеру Луковников
не мог никого обидеть, и поведение Устеньки его серьезно огорчило. В кого она такая уродилась? Права-то она права, да только все-таки
не следовало свою правоту показывать этаким манером. И притом
девушка — она и понимать-то
не должна Харитининых дел. Старик почти
не спал всю ночь и за утренним чаем еще раз заметил...
Какая она славная
девушка, хотя и говорит о вещах, которых
не понимает.
Девушка зарыдала, опустилась на колени и припала головой к слабо искавшей ее материнской руке. Губы больной что-то шептали, и она снова закрыла глаза от сделанного усилия. В это время Харитина привела только что поднятую с постели двенадцатилетнюю Катю. Девочка была в одной ночной кофточке и ничего
не понимала, что делается. Увидев плакавшую сестру, она тоже зарыдала.
— Устенька, вы уже большая
девушка и
поймете все, что я вам скажу… да. Вы знаете, как я всегда любил вас, — я
не отделял вас от своей дочери, но сейчас нам, кажется, придется расстаться. Дело в том, что болезнь Диди до известной степени заразительна, то есть она может передаться предрасположенному к подобным страданиям субъекту. Я
не желаю и
не имею права рисковать вашим здоровьем. Скажу откровенно, мне очень тяжело расставаться, но заставляют обстоятельства.
Девушка раскраснелась и откровенно высказала все, что сама знала про Галактиона, кончая несчастным положением Харитины. Это был целый обвинительный акт, и Галактион совсем смутился. Что другие говорили про него — это он знал давно, а тут говорит
девушка, которую он знал ребенком и которая
не должна была даже
понимать многого.
— А вот увидите… Будьте смелее. Ведь
девушка еще ничего
не понимает, всего стесняется, —
понимаете?
— Ничего
не кажется, а только ты
не понимаешь. Ведь ты вся пустая, Харитина… да. Тебе все равно: вот я сейчас сижу, завтра будет сидеть здесь Ечкин, послезавтра Мышников. У тебя и стыда никакого нет. Разве
девушка со стыдом пошла бы замуж за пьяницу и грабителя Полуянова? А ты его целовала, ты… ты…
Понятно, что бедная
девушка обиделась, но мать никак
не может
понять, чем тут обижаться!
— Угодно пятьдесят рублев за вашу мантилью! — протянул он вдруг деньги
девушке. Покамест та успела изумиться, пока еще собиралась
понять, он уже всунул ей в руку пятидесятирублевую, снял мантилью с платком и накинул всё на плечи и на голову Настасье Филипповне. Слишком великолепный наряд ее бросался в глаза, остановил бы внимание в вагоне, и потом только
поняла девушка, для чего у нее купили, с таким для нее барышом, ее старую, ничего
не стоившую рухлядь.
Ему даже
не верилось, что пред ним сидит та самая высокомерная
девушка, которая так гордо и заносчиво прочитала ему когда-то письмо Гаврилы Ардалионовича. Он
понять не мог, как в такой заносчивой, суровой красавице мог оказаться такой ребенок, может быть, действительно даже и теперь
не понимающий всех слов ребенок.
— Ах, милый князь, — воскликнул вдруг Евгений Павлович с одушевлением и с грустью, — как могли вы тогда допустить… всё, что произошло? Конечно, конечно, всё это было для вас так неожиданно… Я согласен, что вы должны были потеряться и…
не могли же вы остановить безумную
девушку, это было
не в ваших силах! Но ведь должны же вы были
понять, до какой степени серьезно и сильно эта
девушка… к вам относилась. Она
не захотела делиться с другой, и вы… и вы могли покинуть и разбить такое сокровище!
Аграфена вскочила. Кругом было темно, и она с удивлением оглядывалась,
не понимая, где она и что с ней. Лошадь была запряжена, и старец Кирилл стоял около нее в своем тулупе, совсем готовый в путь. С большим трудом
девушка припомнила, где она, и только удивлялась, что кругом темно.
В Дневнике Кюхельбекера записано под 9 января 1842 г. следующее обращение к сыну: «Научись из моего примера,
не женись никогда на
девушке, которая
не в состоянии будет
понимать тебя» (Дневник, под ред. В. Н. Орлова и С. Н, Хмельницкого, 1929, стр. 283).]
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся к ней
девушке, и сейчас же непосредственно продолжала: — Положим, что ты еще ребенок, многого
не понимаешь, и потому тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй, скажи, что же ты за репутацию себе составишь? Да и
не себе одной: у тебя еще есть сестра
девушка. Положим опять и то, что Соничку давно знают здесь все, но все-таки ты ее сестра.
— Пфуй! Что это за безобразие? — кричит она начальственно. — Сколько раз вам повторять, что нельзя выскакивать на улицу днем и еще — пфуй! ч — в одном белье.
Не понимаю, как это у вас нет никакой совести. Порядочные
девушки, которые сами себя уважают,
не должны вести себя так публично. Кажутся, слава богу, вы
не в солдатском заведении, а в порядочном доме.
Не на Малой Ямской.
— А я знаю! — кричала она в озлоблении. — Я знаю, что и вы такие же, как и я! Но у вас папа, мама, вы обеспечены, а если вам нужно, так вы и ребенка вытравите,многие так делают. А будь вы на моем месте, — когда жрать нечего, и девчонка еще ничего
не понимает, потому что неграмотная, а кругом мужчины лезут, как кобели, — то и вы бы были в публичном доме! Стыдно так над бедной
девушкой изголяться, — вот что!
— О!
Не беспокойтесь говорить: я все прекрасно
понимаю. Вероятно, молодой человек хочет взять эта
девушка, эта Любка, совсем к себе на задержание или чтобы ее, — как это называется по-русску, — чтобы ее спасай? Да, да, да, это бывает. Я двадцать два года живу в публичный дом и всегда в самый лучший, приличный публичный дом, и я знаю, что это случается с очень глупыми молодыми людьми. Но только уверяю вас, что из этого ничего
не выйдет.
— Вот я вам и предлагаю, господин Горизонт, —
не найдется ли у вас невинных
девушек? Теперь на них громадный спрос. Я с вами играю в открытую. За деньгами мы
не постоим. Теперь это в моде. Заметьте, Горизонт, вам возвратят ваших клиенток совершенно в том же виде, в каком они были. Это, вы
понимаете, — маленький разврат, в котором я никак
не могу разобраться…
Но ведь все
девушки, с которыми я встречалась и с которыми вот теперь живу, —
поймите, Платонов,
поймите меня! — ведь они ничего
не сознают!..
Хорошо им (кому это „им“, Лихонин и сам
не понимал как следует), хорошо им говорить об ужасах проституции, говорить, сидя за чаем с булками и колбасой, в присутствии чистых и развитых
девушек.
Слухи эти дошли, разумеется, и до Юленьки Захаревской; она при этом сделала только грустно-насмешливую улыбку. Но кто больше всех в этом случае ее рассердил — так это Катишь Прыхина: какую та во всей этой истории играла роль, на языке порядочной женщины и ответа
не было. Юлия хотя была и совершенно чистая
девушка, но, благодаря дружбе именно с этой m-lle Прыхиной и почти навязчивым ее толкованиям,
понимала уже все.
— Соблазнить, изменить и бросить женщину — это, по-твоему,
не подло? Вы, Юлия, еще молоды, и потому о многом еще
не можете и судить!.. — И m-lle Прыхина приняла даже при этом несколько наставнический тон. — Вот, когда сами испытаете что-нибудь подобное в жизни, так и
поймете, каково это перенести каждой женщине и
девушке.
— Да высказывать-то нечего. Мне именно хотелось знать, что бы вы сказали, если б вам кто-нибудь из друзей ваших, желающий вам основательного, истинного счастья,
не эфемерного какого-нибудь, предложил
девушку, молоденькую, хорошенькую, но… уже кое-что испытавшую; я говорю аллегорически, но вы меня
понимаете, ну, вроде Натальи Николаевны, разумеется, с приличным вознаграждением… (Заметьте, я говорю о постороннем, а
не о нашемделе); ну, что бы вы сказали?
Я очень хорошо
понял, что хоть люблю
девушку, насколько способен только любить, но в то же время интересы литературные, общественные и, наконец, собственное честолюбие и даже более грубые, эгоистические потребности — все это живет во мне, волнует меня, и каким же образом я мог бы решиться всем этим пожертвовать и взять для нравственного продовольствия на всю жизнь одно только чувство любви, которое далеко
не наполняет всей моей души… каким образом?
—
Девушка эта, — продолжал Калинович, — имела несчастье внушить любовь человеку, вполне, как сама она
понимала, достойному, но
не стоявшему породой на одной с ней степени. Она знала, что эта страсть составляет для него всю жизнь, что он чахнет и что достаточно одной ничтожной ласки с ее стороны, чтобы этот человек ожил…
— Мне действительно было досадно, — отвечал он, — что вы приехали в этот дом, с которым у вас ничего нет общего ни по вашему воспитанию, ни по вашему тону; и, наконец, как вы
не поняли, с какой целью вас пригласили, и что в этом случае вас третировали, как мою любовницу… Как же вы,
девушка умная и самолюбивая,
не оскорбились этим — странно!
Нет, здесь, — продолжал он, как будто сам с собой, — чтоб быть счастливым с женщиной, то есть
не по-твоему, как сумасшедшие, а разумно, — надо много условий… надо уметь образовать из
девушки женщину по обдуманному плану, по методе, если хочешь, чтоб она
поняла и исполнила свое назначение.