Неточные совпадения
Анна Андреевна. Что тут
пишет он мне в
записке? (Читает.)«Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние мое было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)Я ничего
не понимаю: к чему же тут соленые огурцы и икра?
Решив это, он тотчас же
написал записку Роландаки, посылавшему к нему
не раз с предложением купить у него лошадей.
Графиня Лидия Ивановна
писала обыкновенно по две и по три
записки в день Алексею Александровичу. Она любила этот процесс сообщения с ним, имеющий в себе элегантность и таинственность, каких
не доставало в ее личных сношениях.
Потом надо было еще раз получить от нее подтверждение, что она
не сердится на него за то, что он уезжает на два дня, и еще просить ее непременно прислать ему
записку завтра утром с верховым,
написать хоть только два слова, только чтоб он мог знать, что она благополучна.
—
Не обращайте внимания, — сказала Лидия Ивановна и легким движением подвинула стул Алексею Александровичу. — Я замечала… — начала она что-то, как в комнату вошел лакей с письмом. Лидия Ивановна быстро пробежала
записку и, извинившись, с чрезвычайною быстротой
написала и отдала ответ и вернулась к столу. — Я замечала, — продолжала она начатый разговор, — что Москвичи, в особенности мужчины, самые равнодушные к религии люди.
Но Алексей Александрович
не чувствовал этого и, напротив того, будучи устранен от прямого участия в правительственной деятельности, яснее чем прежде видел теперь недостатки и ошибки в деятельности других и считал своим долгом указывать на средства к исправлению их. Вскоре после своей разлуки с женой он начал
писать свою первую
записку о новом суде из бесчисленного ряда никому ненужных
записок по всем отраслям управления, которые было суждено
написать ему.
— Ах, да, знаете, один молодой человек, прекрасный, просился.
Не знаю, почему сделали затруднение. Я хотела просить вас, я его знаю,
напишите, пожалуйста,
записку. Он от графини Лидии Ивановны прислан.
Сидя на звездообразном диване в ожидании поезда, она, с отвращением глядя на входивших и выходивших (все они были противны ей), думала то о том, как она приедет на станцию,
напишет ему
записку и что̀ она
напишет ему, то о том, как он теперь жалуется матери (
не понимая ее страданий) на свое положение, и как она войдет в комнату, и что она скажет ему.
«Очень жалею, что
записка не застала меня. Я буду в десять часов», небрежным почерком
писал Вронский.
Вернувшись домой, Вронский нашел у себя
записку от Анны. Она
писала: «Я больна и несчастлива. Я
не могу выезжать, но и
не могу долее
не видать вас. Приезжайте вечером. В семь часов Алексей Александрович едет на совет и пробудет до десяти». Подумав с минуту о странности того, что она зовет его прямо к себе, несмотря на требование мужа
не принимать его, он решил, что поедет.
Я долго
не решался открыть вторую
записку… Что могла она мне
писать?.. Тяжелое предчувствие волновало мою душу.
Во-первых, я
пишу не повесть, а путевые
записки; следовательно,
не могу заставить штабс-капитана рассказывать прежде, нежели он начал рассказывать в самом деле.
Он тотчас же
написал моей матери
записку и уведомил ее, что я отдал все деньги
не Катерине Ивановне, а Софье Семеновне, и при этом в самых подлых выражениях упомянул о… о характере Софьи Семеновны, то есть намекнул на характер отношений моих к Софье Семеновне.
Еще более призадумался Обломов, когда замелькали у него в глазах пакеты с надписью нужное и весьма нужное, когда его заставляли делать разные справки, выписки, рыться в делах,
писать тетради в два пальца толщиной, которые, точно на смех, называли
записками; притом всё требовали скоро, все куда-то торопились, ни на чем
не останавливались:
не успеют спустить с рук одно дело, как уж опять с яростью хватаются за другое, как будто в нем вся сила и есть, и, кончив, забудут его и кидаются на третье — и конца этому никогда нет!
— Мы с Наташей
писали к тебе попеременно, одним почерком, шутливые
записки, стараясь подражать твоим… Вот и все. Остальное сделала
не я… я ничего
не знала! — кончила она тихо, оборачиваясь лицом к стене.
Она
писала, что желает видеть его, что он ей нужен и впереди будет еще нужнее, что «без него она жить
не может» — и иногда
записка разрешалась в какой-то смех, который, как русалочное щекотанье, производил в нем зуд и боль.
Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это
не краснел сочинитель? Отвечу, я
пишу не для издания; читателя же, вероятно, буду иметь разве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется, что краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обращаюсь в
записках к читателю, то это только прием. Мой читатель — лицо фантастическое.
«…И никогда
не могли вы, незабвенный Аркадий Макарович, употребить с большею пользою ваш временный досуг, как теперь,
написав эти ваши „
Записки“!
Передали
записку третьему: «Пудди, пудди», — твердил тот задумчиво. Отец Аввакум пустился в новые объяснения: старик долго и внимательно слушал, потом вдруг живо замахал рукой, как будто догадался, в чем дело. «Ну, понял наконец», — обрадовались мы. Старик взял отца Аввакума за рукав и, схватив кисть, опять
написал: «Пудди». «Ну, видно,
не хотят дать», — решили мы и больше к ним уже
не приставали.
Другая
записка была от бывшего товарища Нехлюдова, флигель-адъютанта Богатырева, которого Нехлюдов просил лично передать приготовленное им прошение от имени сектантов государю. Богатырев своим крупным, решительным почерком
писал, что прошение он, как обещал, подаст прямо в руки государю, но что ему пришла мысль:
не лучше ли Нехлюдову прежде съездить к тому лицу, от которого зависит это дело, и попросить его.
Вообрази: я ей отписал о всем приключившемся, и, представь, она мне мигом отвечает
запиской, карандашом (ужасно любит
записки писать эта дама), что «никак она
не ожидала от такого почтенного старца, как отец Зосима, — такого поступка!» Так ведь и
написала: «поступка»!
Конечно, Лопухов во второй
записке говорит совершенно справедливо, что ни он Рахметову, ни Рахметов ему ни слова
не сказал, каково будет содержание разговора Рахметова с Верою Павловною; да ведь Лопухов хорошо знал Рахметова, и что Рахметов думает о каком деле, и как Рахметов будет говорить в каком случае, ведь порядочные люди понимают друг друга, и
не объяснившись между собою; Лопухов мог бы вперед чуть
не слово в слово
написать все, что будет говорить Рахметов Вере Павловне, именно потому-то он и просил Рахметова быть посредником.
— Хорошо — с, — сказал он, смеясь. — Нет — с, Вера Павловна, от меня
не отделаетесь так легко. Я предвидел этот шанс и принял свои меры. Ту
записку, которая сожжена, он
написал сам. А вот эту, он
написал по моей просьбе. Эту я могу оставить вам, потому что она
не документ. Извольте. — Рахметов подал Вере Павловне
записку.
«И я бы оставила ему
записку, в которой бы все
написала. Ведь я ему тогда сказала: «нынче день моего рождения». Какая смелая тогда я была. Как это я была такая? Да ведь я тогда была глупенькая, ведь я тогда
не понимала.
Но я
не говорил того, что я знаю все от него, и я
не мог бы этого сказать, потому что, действительно, знаю все
не от него, а от Дмитрия Сергеича, который просидел у меня часа два; я был предуведомлен, что он будет у меня, потому и находился дома, он сидел у меня часа два или более после того, как он
написал записку, столько огорчившую вас.
Я решился
писать; но одно воспоминание вызывало сотни других, все старое, полузабытое воскресало — отроческие мечты, юношеские надежды, удаль молодости, тюрьма и ссылка [Рассказ о «Тюрьме и ссылке» составляет вторую часть
записок. В нем всего меньше речь обо мне, он мне показался именно потому занимательнее для публики. (Прим. А. И. Герцена.)] — эти ранние несчастия,
не оставившие никакой горечи на душе, пронесшиеся, как вешние грозы, освежая и укрепляя своими ударами молодую жизнь.
У него своя юриспруденция. Он велел освободить виновных от платежа, потому,
написал он собственноручно, как и напечатано в сенатской
записке, «что члены комиссии
не знали, что подписывали». Положим, что митрополит по ремеслу должен оказывать смирение, а каковы другие-то вельможи, которые приняли подарок, так учтиво и милостиво мотивированный!
Подумав об этом, я
написал к Маццини
записку и спросил его, примет ли Гарибальди приглашение в такую даль, как Теддингтон; если нет, то я его
не буду звать, тем дело и кончится, если же поедет, то я очень желал бы их обоих пригласить.
Славянофилы, с своей стороны, начали официально существовать с войны против Белинского; он их додразнил до мурмолок и зипунов. Стоит вспомнить, что Белинский прежде
писал в «Отечественных
записках», а Киреевский начал издавать свой превосходный журнал под заглавием «Европеец»; эти названия всего лучше доказывают, что вначале были только оттенки, а
не мнения,
не партии.
Потом она
написала к своим братьям и одному из племянников
записки и просила их собраться для совета, говоря, что она так расстроена и огорчена, что
не может ума приложить к несчастному делу, ее постигшему.
На другой день я получил от нее
записку, несколько испуганную, старавшуюся бросить какую-то дымку на вчерашнее; она
писала о страшном нервном состоянии, в котором она была, когда я взошел, о том, что она едва помнит, что было, извинялась — но легкий вуаль этих слов
не мог уж скрыть страсть, ярко просвечивавшуюся между строк.
Записки эти
не первый опыт. Мне было лет двадцать пять, когда я начинал
писать что-то вроде воспоминаний. Случилось это так: переведенный из Вятки во Владимир — я ужасно скучал. Остановка перед Москвой дразнила меня, оскорбляла; я был в положении человека, сидящего на последней станции без лошадей!
Утром Матвей подал мне
записку. Я почти
не спал всю ночь, с волнением распечатал я ее дрожащей рукой. Она
писала кротко, благородно и глубоко печально; цветы моего красноречия
не скрыли аспика, [аспида (от фр. aspic).] в ее примирительных словах слышался затаенный стон слабой груди, крик боли, подавленный чрезвычайным усилием. Она благословляла меня на новую жизнь, желала нам счастья, называла Natalie сестрой и протягивала нам руку на забвение прошедшего и на будущую дружбу — как будто она была виновата!
Но Белинский на другой день прислал мне их с
запиской, в которой
писал: «Вели, пожалуйста, переписать сплошь,
не отмечая стихов, я тогда с охотой прочту, а теперь мне все мешает мысль, что это стихи».
Или придешь к знакомому и,
не заставши дома, сядешь
писать ему
записку, а сзади в это время стоит и ждет его слуга — каторжный с ножом, которым он только что чистил в кухне картофель.
И вот,
не желая остаться в долгу
У внуков,
пишу я
записки...
Это она… это она после давешнего… это с горячки, — бормотала Лизавета Прокофьевна, таща за собой князя и ни на минуту
не выпуская его руки, — давеча я за тебя заступилась, сказала вслух, что дурак, потому что
не идешь… иначе
не написала бы такую бестолковую
записку!
Бертольди тотчас села к столу и начала
писать. Сочинение у нее
не ладилось, и она разорвала несколько
записок.
И в
записке, которую он
написал, были удивительные слова, приблизительно такие: «Я полагал весь смысл жизни в торжестве ума, красоты и добра; с этой же болезнью я
не человек, а рухлядь, гниль, падаль, кандидат в прогрессивные паралитики.
— Славный, только из стали, а
не из живого человеческого мяса сделан, — отвечал тот и принялся
писать пригласительные
записки приятелям.
— Есть недурные! — шутил Вихров и, чтобы хоть немножко очистить свою совесть перед Захаревскими, сел и
написал им, брату и сестре вместе, коротенькую
записку: «Я, все время занятый разными хлопотами,
не успел побывать у вас и хотел непременно исполнить это сегодня; но сегодня, как нарочно, посылают меня по одному экстренному и секретному делу — так что и зайти к вам
не могу, потому что за мной, как страж какой-нибудь, смотрит мой товарищ, с которым я еду».
Его
не было дома. Я прошел прямо в его половину и
написал ему такую
записку...
На третий день мы узнали все. От меня он кинулся прямо к князю,
не застал его дома и оставил ему
записку; в
записке он
писал, что знает о словах его, сказанных чиновнику, что считает их себе смертельным оскорблением, а князя низким человеком и вследствие всего этого вызывает его на дуэль, предупреждая при этом, чтоб князь
не смел уклоняться от вызова, иначе будет обесчещен публично.
Начальство читало эти
записки и думало:"Вот оно! отовсюду одно и то же
пишут!" — нимало
не подозревая, что оно, так сказать, занималось перепиской само с собою, то есть само себе посылало руководящие предписания и само от себя же получало соответствующие своим желаниям донесения.
Написать записку по-французски казалось ей неуместным, а в русской орфографии сама матушка
не была сильна — и знала это — и
не хотела компрометироваться.
И всякий знает мою работу, всякий сразу скажет: эту
записку писал не Андрей Филиппыч, а Филипп Андреев, сын Люберцев.
Полина поняла его очень хорошо и тотчас же
написала к Петру Михайлычу
записку, в которой очень любезно приглашала его с его милой дочерью посетить их вечером, поясняя, что их общий знакомый, m-r Калинович, обещался у них читать свой прекрасный роман, и потому они, вероятно,
не откажутся разделить с ними удовольствие слышать его чтение.
— Боже ты мой, царь милостивый! Верх ребячества невообразимого! — воскликнул он. — Ну,
не видайтесь, пожалуй! Действительно, что тут накупаться на эти бабьи аханья и стоны; оставайтесь у меня, ночуйте, а завтра
напишите записку: так и так, мой друг, я жив и здоров, но уезжаю по очень экстренному делу, которое устроит наше благополучие. А потом, когда женитесь, пошлите деньги — и делу конец: ларчик, кажется, просто открывался! Я, признаюсь, Яков Васильич, гораздо больше думал о вашем уме и характере…
На другой день
записка за
запиской к Александру. Он
не являлся и
не давал ответа. На третий, на четвертый день то же. Юлия
написала к Петру Иванычу, приглашая его к себе по важному делу. Жену его она
не любила, потому что она была молода, хороша и приходилась Александру теткой.
— Что же это значит? как это назвать: сколько раз я
писала к вам, звала к себе, вы
не шли, наконец перестали отвечать на
записки.