Неточные совпадения
Какой-то начетчик запел на реках вавилонских [«На реках вавилонских» — по библейскому преданию, песнь древних евреев.] и, заплакав,
не мог кончить; кто-то
произнес имя стрельчихи Домашки, но отклика ниоткуда
не последовало.
Когда она проснулась на другое утро, первое, что представилось ей, были слова, которые она сказала мужу, и слова эти ей показались так ужасны, что она
не могла понять теперь, как она
могла решиться
произнести эти странные грубые слова, и
не могла представить себе того, что из этого выйдет.
— Да вот что хотите, я
не могла. Граф Алексей Кириллыч очень поощрял меня — (
произнося слова граф Алексей Кириллыч, она просительно-робко взглянула на Левина, и он невольно отвечал ей почтительным и утвердительным взглядом) — поощрял меня заняться школой в деревне. Я ходила несколько раз. Они очень милы, но я
не могла привязаться к этому делу. Вы говорите — энергию. Энергия основана на любви. А любовь неоткуда взять, приказать нельзя. Вот я полюбила эту девочку, сама
не знаю зачем.
— Признаюсь, я тоже, —
произнес Чичиков, —
не могу понять, если позволите так заметить,
не могу понять, как при такой наружности, как ваша, скучать. Конечно,
могут быть причины другие: недостача денег, притесненья от каких-нибудь злоумышленников, как есть иногда такие, которые готовы покуситься даже на самую жизнь.
— Сладки мне ваши речи, досточтимый мною Константин Федорович, —
произнес Чичиков. —
Могу сказать, что
не встречал во всей России человека, подобного вам по уму.
— Я, признаюсь, тоже, —
произнесла не без удивления просто приятная дама и почувствовала тут же сильное желание узнать, что бы такое
могло здесь скрываться. Она даже
произнесла с расстановкой: — А что ж, вы полагаете, здесь скрывается?
Губернаторша
произнесла несколько ласковым и лукавым голосом с приятным потряхиванием головы: «А, Павел Иванович, так вот как вы!..» В точности
не могу передать слов губернаторши, но было сказано что-то исполненное большой любезности, в том духе, в котором изъясняются дамы и кавалеры в повестях наших светских писателей, охотников описывать гостиные и похвалиться знанием высшего тона, в духе того, что «неужели овладели так вашим сердцем, что в нем нет более ни места, ни самого тесного уголка для безжалостно позабытых вами».
Сонечка занимала все мое внимание: я помню, что, когда Володя, Этьен и я разговаривали в зале на таком месте, с которого видна была Сонечка и она
могла видеть и слышать нас, я говорил с удовольствием; когда мне случалось сказать, по моим понятиям, смешное или молодецкое словцо, я
произносил его громче и оглядывался на дверь в гостиную; когда же мы перешли на другое место, с которого нас нельзя было ни слышать, ни видеть из гостиной, я молчал и
не находил больше никакого удовольствия в разговоре.
— Вы сумасшедший, — выговорил почему-то Заметов тоже чуть
не шепотом и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У того засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала. Он склонился к Заметову как можно ближе и стал шевелить губами, ничего
не произнося; так длилось с полминуты; он знал, что делал, но
не мог сдержать себя. Страшное слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!
— Любовь к будущему спутнику жизни, к мужу, должна превышать любовь к брату, —
произнес он сентенциозно, — а во всяком случае, я
не могу стоять на одной доске…
— Напрасно ж она стыдится. Во-первых, тебе известен мой образ мыслей (Аркадию очень было приятно
произнести эти слова), а во-вторых — захочу ли я хоть на волос стеснять твою жизнь, твои привычки? Притом, я уверен, ты
не мог сделать дурной выбор; если ты позволил ей жить с тобой под одною кровлей, стало быть она это заслуживает: во всяком случае, сын отцу
не судья, и в особенности я, и в особенности такому отцу, который, как ты, никогда и ни в чем
не стеснял моей свободы.
— Вы, конечно, знаете, что люди вообще
не располагают к доверию, —
произнес Самгин докторально, но тотчас же сообразил, что говорит снисходительно и этим
может усилить иронию гостя. Гость, стоя спиной к нему, рассматривая корешки книг в шкафе, сказал...
— О-о! —
произнес следователь, упираясь руками в стол и приподняв брови. — Это — персона! Говорят даже, что это в некотором роде… рычаг! Простите, — сказал он, —
не могу встать — ноги!
— Ах! —
произнес он в ответ продолжительно, излив в этом ах всю силу долго таившейся в душе грусти и радости, и никогда,
может быть, со времени разлуки
не изливавшейся ни на кого и ни на что.
— Господи, Господи! Все! — с ужасом
произнес Обломов. — Все это вздор, нелепость, ложь, клевета — слышишь ли ты? — постучав кулаком об стол, сказал Обломов. — Этого быть
не может!
— Нет, этого быть
не может! — вслух
произнес он, встав с дивана и ходя по комнате. — Любить меня, смешного, с сонным взглядом, с дряблыми щеками… Она все смеется надо мной…
Вон бабушка: есть ли умнее и добрее ее на свете! а и она… грешит… — шепотом
произнесла Марфенька, — сердится напрасно, терпеть
не может Анну Петровну Токееву: даже
не похристосовалась с ней!
— Ты ждешь меня! —
произнес он
не своим голосом, глядя на нее с изумлением и страстными до воспаления глазами. —
Может ли это быть?
— Ах! — почти с отчаянием
произнес Райский. — Ведь жениться можно один, два, три раза: ужели я
не могу наслаждаться красотой так, как бы наслаждался красотой в статуе? Дон-Жуан наслаждался прежде всего эстетически этой потребностью, но грубо; сын своего века, воспитания, нравов, он увлекался за пределы этого поклонения — вот и все. Да что толковать с тобой!
— Да, постараемся, Марк! — уныло
произнесла она, — мы счастливы быть
не можем… Ужели
не можем! — всплеснув руками, сказала потом. — Что нам мешает! Послушайте… — остановила она его тихо, взяв за руку. — Объяснимся до конца… Посмотрим, нельзя ли нам согласиться!..
— Что бы вы ни говорили, я
не могу, —
произнес я с видом непоколебимого решения, — я
могу только заплатить вам такою же искренностью и объяснить вам мои последние намерения: я передам, в самом непродолжительном времени, это роковое письмо Катерине Николаевне в руки, но с тем, чтоб из всего, теперь случившегося,
не делать скандала и чтоб она дала заранее слово, что
не помешает вашему счастью. Вот все, что я
могу сделать.
Действительно, Крафт
мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я
не трусил, но идти
не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда
произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была
не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
Смех, которым ответил адвокат на замечание Нехлюдова о том, что суд
не имеет значения, если судейские
могут по своему произволу применять или
не применять закон, и интонация, с которой он
произнес слова: «философия» и «общие вопросы», показали Нехлюдову, как совершенно различно он и адвокат и, вероятно, и друзья адвоката смотрят на вещи, и как, несмотря на всё свое теперешнее удаление от прежних своих приятелей, как Шенбок, Нехлюдов еще гораздо дальше чувствует себя от адвоката и людей его круга.
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею,
произнес о нем следующий афоризм: «Вот,
может быть, единственный человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и он ни за что
не погибнет и
не умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если
не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это
не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а,
может быть, напротив, почтут за удовольствие».
— Изыди, отче! — повелительно
произнес отец Паисий, —
не человеки судят, а Бог.
Может, здесь «указание» видим такое, коего
не в силах понять ни ты, ни я и никто. Изыди, отче, и стадо
не возмущай! — повторил он настойчиво.
— А то самое я тогда разумел и для того я тогда это
произносил, что вы, знамши наперед про это убивство родного родителя вашего, в жертву его тогда оставили, и чтобы
не заключили после сего люди чего дурного об ваших чувствах, а
может, и об чем ином прочем, — вот что тогда обещался я начальству
не объявлять.
— Настя, какая ты дура, —
произнес он наконец твердо и
не горячась, — какой же
может быть у Катерины ребеночек, когда она
не замужем?
—
Не могу я тут поступить как надо, разорвать и ей прямо сказать! — раздражительно
произнес Иван. — Надо подождать, пока скажут приговор убийце. Если я разорву с ней теперь, она из мщения ко мне завтра же погубит этого негодяя на суде, потому что его ненавидит и знает, что ненавидит. Тут все ложь, ложь на лжи! Теперь же, пока я с ней
не разорвал, она все еще надеется и
не станет губить этого изверга, зная, как я хочу вытащить его из беды. И когда только придет этот проклятый приговор!
—
Не от меня теперь за-ви-сит, — нетерпеливо проговорил доктор, — и, однако же, гм, — приостановился он вдруг, — если б вы, например,
могли… на-пра-вить… вашего пациента… сейчас и нимало
не медля (слова «сейчас и нимало
не медля» доктор
произнес не то что строго, а почти гневно, так что штабс-капитан даже вздрогнул) в Си-ра-ку-зы, то… вследствие новых бла-го-приятных кли-ма-ти-ческих условий…
могло бы,
может быть, произойти…
В этом месте защитника прервал довольно сильный аплодисмент. В самом деле, последние слова свои он
произнес с такою искренне прозвучавшею нотой, что все почувствовали, что,
может быть, действительно ему есть что сказать и что то, что он скажет сейчас, есть и самое важное. Но председатель, заслышав аплодисмент, громко пригрозил «очистить» залу суда, если еще раз повторится «подобный случай». Все затихло, и Фетюкович начал каким-то новым, проникновенным голосом, совсем
не тем, которым говорил до сих пор.
Но в своей горячей речи уважаемый мой противник (и противник еще прежде, чем я
произнес мое первое слово), мой противник несколько раз воскликнул: „Нет, я никому
не дам защищать подсудимого, я
не уступлю его защиту защитнику, приехавшему из Петербурга, — я обвинитель, я и защитник!“ Вот что он несколько раз воскликнул и, однако же, забыл упомянуть, что если страшный подсудимый целые двадцать три года столь благодарен был всего только за один фунт орехов, полученных от единственного человека, приласкавшего его ребенком в родительском доме, то, обратно,
не мог же ведь такой человек и
не помнить, все эти двадцать три года, как он бегал босой у отца „на заднем дворе, без сапожек, и в панталончиках на одной пуговке“, по выражению человеколюбивого доктора Герценштубе.
— Дверь стояла отпертою, и убийца вашего родителя несомненно вошел в эту дверь и, совершив убийство, этою же дверью и вышел, — как бы отчеканивая, медленно и раздельно
произнес прокурор. — Это нам совершенно ясно. Убийство произошло, очевидно, в комнате, а
не через окно, что положительно ясно из произведенного акта осмотра, из положения тела и по всему. Сомнений в этом обстоятельстве
не может быть никаких.
Вероятнее всего, что нет, а уверовал он лишь единственно потому, что желал уверовать и,
может быть, уже веровал вполне, в тайнике существа своего, даже еще тогда, когда
произносил: «
Не поверю, пока
не увижу».
Эти последние слова Касьян
произнес скороговоркой, почти невнятно; потом он еще что-то сказал, чего я даже расслышать
не мог, а лицо его такое странное приняло выражение, что мне невольно вспомнилось название «юродивца», данное ему Ерофеем. Он потупился, откашлянулся и как будто пришел в себя.
— Синий чулок! даже до крайности синий чулок! Терпеть
не могу синего чулка! Глуп и скучен синий чулок! — с азартом, но
не без солидности
произносит проницательный читатель.
Однажды, однако, матушка едва
не приняла серьезного решения относительно Аннушки. Был какой-то большой праздник, но так как услуга по дому и в праздник нужна, да, сверх того, матушка в этот день чем-то особенно встревожена была, то, натурально, сенные девушки
не гуляли. По обыкновению, Аннушка
произнесла за обедом приличное случаю слово, но, как я уже заметил, вступивши однажды на практическую почву, она уже
не могла удержаться на высоте теоретических воззрений и незаметно впала в противоречие сама с собою.
Как вкопанный стоял кузнец на одном месте. «Нет,
не могу; нет сил больше… —
произнес он наконец. — Но боже ты мой, отчего она так чертовски хороша? Ее взгляд, и речи, и все, ну вот так и жжет, так и жжет… Нет, невмочь уже пересилить себя! Пора положить конец всему: пропадай душа, пойду утоплюсь в пролубе, и поминай как звали!»
— Потанцевать?.. эх вы, замысловатые девушки! — протяжно
произнес Каленик, смеясь и грозя пальцем и оступаясь, потому что ноги его
не могли держаться на одном месте. — А дадите перецеловать себя? Всех перецелую, всех!.. — И косвенными шагами пустился бежать за ними.
Я, кажется, чувствовал, что «один в лесу» — это, в сущности, страшно, но, как заколдованный,
не мог ни двинуться, ни
произнести звука и только слушал то тихий свист, то звон, то смутный говор и вздохи леса, сливавшиеся в протяжную, глубокую, нескончаемую и осмысленную гармонию, в которой улавливались одновременно и общий гул, и отдельные голоса живых гигантов, и колыхания, и тихие поскрипывания красных стволов…
Теперь, кажется,
не нужно доказывать, что таких намерений
не было у Островского: характер его литературной деятельности определился, и в одном из последующих своих произведений он сам
произнес то слово, которое, по нашему мнению, всего лучше
может служить к характеристике направления его сатиры.
— Я так прямо
не могу еще сказать, согласен я или
не согласен, —
произнес князь, вдруг перестав усмехаться и вздрогнув с видом пойманного школьника, — но уверяю вас, что слушаю вас с чрезвычайным удовольствием…
Подымаясь на крыльцо, он услышал такие восклицания, что
не мог выдержать и уже совсем было обратился к публике с намерением
произнести надлежащую речь, но, к счастию, был остановлен Бурдовским и самою Дарьей Алексеевной, выбежавшею с крыльца; они подхватили и увели его силой в комнаты.
Те остались этим очень довольны, а Платов ничего против слов государя
произнести не мог. Только взял мелкоскоп да, ничего
не говоря, себе в карман спустил, потому что «он сюда же, — говорит, — принадлежит, а денег вы и без того у нас много взяли».
— Ну,
не думаю; правда, я ее знала ребенком;
может быть, теперь она очень переменилась, а когда я ее знала в институте, она
не подавала таких надежд. Я ведь раньше их вышла за два года, но все-таки
не думаю, чтобы Женни на такую штуку рискнула, —
произнесла тоном опытной женщины Калистратова.
— Ничего! — радостно
произнес он навстречу входившему Бычкову, с которым они только что наблюдали друг друга без масок. — Подозрение было, и теперь все кончено. Хорошо, что я дома
не ночевал, а то, черт возьми, напрасно бы сцена
могла выйти: я бы их всех в шею.
— Этого мало, — с ударением и жестом
произнесла Мерева, — но он очень, очень искательный молодой человек, который
не может не пойти далеко.
— Оттого, что вас окружают развитые люди, —
произнес он. — Развитый человек
не может тратить времени на эти, как вы называете, ухаживанья. Мы уважаем в женщине равноправного человека. Ухаживать, как вы выражаетесь, надо иметь цель, — иначе это глупо.
— По крайней мере мы с вами после этого говорить
не можем, —
произнес, стараясь поправиться, Белоярцев.
— Во-первых, истинная любовь скромна и стыдлива, а во-вторых, любовь
не может быть без уважения, —
произнес Помада,
не прекращая своей прогулки.
— Почем знать? — пожав плечами,
произнес студент. — Мы готовы на все. Другие
могут поступать как хотят, а мы от своего
не отступим: мы это сегодня решили. Я, маркиз и еще двое, мы пойдем и отслужим.