Неточные совпадения
— Напротив, совсем напротив!..
Доктор, наконец я торжествую: вы меня
не понимаете!.. Это меня, впрочем, огорчает,
доктор, — продолжал я после минуты молчания, — я никогда сам
не открываю моих тайн, а ужасно
люблю, чтоб их отгадывали, потому что таким образом я всегда могу при случае от них отпереться. Однако ж вы мне должны описать маменьку с дочкой. Что они за люди?
— Уверяю, заботы немного, только говори бурду, какую хочешь, только подле сядь и говори. К тому же ты
доктор, начни лечить от чего-нибудь. Клянусь,
не раскаешься. У ней клавикорды стоят; я ведь, ты знаешь, бренчу маленько; у меня там одна песенка есть, русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими…» Она настоящие
любит, — ну, с песенки и началось; а ведь ты на фортепианах-то виртуоз, мэтр, Рубинштейн… Уверяю,
не раскаешься!
Выдумывать было
не легко, но он понимал, что именно за это все в доме, исключая Настоящего Старика,
любят его больше, чем брата Дмитрия. Даже
доктор Сомов, когда шли кататься в лодках и Клим с братом обогнали его, — даже угрюмый
доктор, лениво шагавший под руку с мамой, сказал ей...
Самгин, слушая его, думал: действительно преступна власть, вызывающая недовольство того слоя людей, который во всех других странах служит прочной опорой государства. Но он
не любил думать о политике в терминах обычных, всеми принятых, находя, что термины эти лишают его мысли своеобразия, уродуют их. Ему больше нравилось, когда тот же
доктор, усмехаясь, бормотал...
Красавина. Как
не любить! Только чтобы
не торопясь, с прохладой. Ну, таким-то родом, сударыня ты моя, от этакой-то жизни стала она толстеть и тоску чувствовать. И даже так, я тебе скажу, тяжесть такая на нее напала, вроде как болезнь. Ну сейчас с
докторами советоваться. Я была при одном
докторе. Вот
доктор ей и говорит: «Вам, говорит, лекарства никакого
не нужно; только чтоб, говорит, развлечение и беспременно чтоб замуж шли».
— Ах, да, конечно! Разве ее можно
не любить? Я хотел совсем другое сказать: надеетесь ли вы… обдумали ли вы основательно, что сделаете ее счастливой и сами будете счастливы с ней. Конечно, всякий брак — лотерея, но иногда полезно воздержаться от риска… Я верю вам, то есть хочу верить, и простите отцу…
не могу! Это выше моих сил… Вы говорили с
доктором? Да, да. Он одобряет выбор Зоси, потому что
любит вас. Я тоже
люблю доктора…
Положение Привалова с часу на час делалось все труднее. Он боялся сделаться пристрастным даже к
доктору. Собственное душевное настроение слишком было напряжено, так что к действительности начали примешиваться призраки фантазии, и расстроенное воображение рисовало одну картину за другой. Привалов даже избегал мысли о том, что Зося могла
не любить его совсем, а также и он ее. Для него ясно было только то, что он
не нашел в своей семейной жизни своих самых задушевных идеалов.
«Милый и дорогой
доктор! Когда вы получите это письмо, я буду уже далеко… Вы — единственный человек, которого я когда-нибудь
любила, поэтому и пишу вам. Мне больше
не о ком жалеть в Узле, как, вероятно, и обо мне
не особенно будут плакать. Вы спросите, что меня гонит отсюда: тоска, тоска и тоска… Письма мне адресуйте poste restante [до востребования (фр.).] до рождества на Вену, а после — в Париж. Жму в последний раз вашу честную руку.
Доктор был глубоко убежден, что Зося совсем
не любила Лоскутова и даже
не могла его полюбить, а только сама уверила себя в своей любви и шаг за шагом довела себя до рокового объяснения.
— О да, я сам был тогда еще молодой человек… Мне… ну да, мне было тогда сорок пять лет, а я только что сюда приехал. И мне стало тогда жаль мальчика, и я спросил себя: почему я
не могу купить ему один фунт… Ну да, чего фунт? Я забыл, как это называется… фунт того, что дети очень
любят, как это — ну, как это… — замахал опять
доктор руками, — это на дереве растет, и его собирают и всем дарят…
Эта первая неудачная встреча
не помешала следующим, и
доктор даже понравился Галактиону, как человек совершенно другого, неизвестного ему мира.
Доктор постоянно был под хмельком и
любил поговорить на разные темы, забывая на другой день, о чем говорилось вчера.
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал только одного, чтоб она ехала поскорее к
доктору; но как только я или оставался один, или хотя и с другими, но
не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки и страх остаться с дедушкой, бабушкой и тетушкой, которые
не были так ласковы к нам, как мне хотелось,
не любили или так мало
любили нас, что мое сердце к ним
не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое
не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал к матери, как безумный, в тоске и страхе.
Когда известная особа
любила сначала Постена, полюбила потом вас… ну, я думала, что в том она ошиблась и что вами ей
не увлечься было трудно, но я все-таки всегда ей говорила: «Клеопаша, это последняя любовь, которую я тебе прощаю!» — и, положим, вы изменили ей, ну, умри тогда, умри, по крайней мере, для света, но мы еще, напротив, жить хотим… у нас сейчас явился
доктор, и мне всегда давали такой тон, что это будто бы возбудит вашу ревность; но вот наконец вы уехали, возбуждать ревность стало
не в ком, а
доктор все тут и оказывается, что давно уж был такой же amant [любовник (франц.).] ее, как и вы.
Она уже начала искренно
любить Нелли, жалела о том, что она больна, расспрашивала о ней, принудила меня взять для Нелли банку варенья, за которым сама побежала в чулан; принесла мне пять целковых, предполагая, что у меня нет денег для
доктора, и. когда я их
не взял, едва успокоилась и утешилась тем, что Нелли нуждается в платье и белье и что, стало быть, можно еще ей быть полезною, вследствие чего стала тотчас же перерывать свой сундук и раскладывать все свои платья, выбирая из них те, которые можно было подарить «сиротке».
"И за всем тем
доктор предрагоценный человек. Выпить ли, сыграть ли в"
любишь не любишь" — на все это он именно душа. Особливо как на ту пору подойдет рекрутский набор.
Чудинова все
любят.
Доктор от времени до времени навещает его и
не берет гонорара; в нумерах поселился студент медицинской академии и тоже следит за ним. Девушка-курсистка сменяет около него Анну Ивановну, когда последней недосужно. Комнату ему отвели уютную, в стороне, поставили туда покойное кресло и стараются поблизости
не шуметь.
Люди, владеющие большим количеством земель и капиталов или получающие большие жалованья, собранные с нуждающегося в самом необходимом рабочего народа, равно и те, которые, как купцы,
доктора, художники, приказчики, ученые, кучера, повара, писатели, лакеи, адвокаты, кормятся около этих богатых людей,
любят верить в то, что те преимущества, которыми они пользуются, происходят
не вследствие насилия, а вследствие совершенно свободного и правильного обмена услуг, и что преимущества эти
не только
не происходят от совершаемых над людьми побоев и убийств, как те, которые происходили в Орле и во многих местах в России нынешним летом и происходят постоянно по всей Европе и Америке, но
не имеют даже с этими насилиями никакой связи.
— Да,
не люблю я этих дамских нежностей, как в ином доме: сядешь на пружины и затрясешься, — сам трясешься и мебель трясется, — что тут хорошего? А впрочем, и
доктора мягкой мебели
не одобряют.
— Совсем вы нас забыли,
доктор. Впрочем, вы монах: в карты
не играете, женщин
не любите. Скучно вам с нашим братом.
Он
любил искренно этого беспечного, кроткого еврея за его разносторонний ум, юношескую живость характера и добродушную страсть к спорам отвлеченного свойства. Какой бы вопрос ни затрогивал Бобров,
доктор Гольдберг возражал ему с одинаковым интересом к делу и с неизменной горячностью. И хотя между обоими в их бесконечных спорах до сих пор возникали только противоречия, тем
не менее они скучали друг без друга и виделись чуть
не ежедневно.
Елена Андреевна. Мне уже говорили, что вы очень
любите леса. Конечно, можно принести большую пользу, но разве это
не мешает вашему настоящему призванию? Ведь вы
доктор.
Елена Андреевна. У этого
доктора утомленное, нервное лицо. Интересное лицо. Соне, очевидно, он нравится, она влюблена в него, и я ее понимаю. При мне он был здесь уже три раза, но я застенчива и ни разу
не поговорила с ним как следует,
не обласкала его. Он подумал, что я зла. Вероятно, Иван Петрович, оттого мы с вами такие друзья, что оба мы нудные, скучные люди! Нудные!
Не смотрите на меня так, я этого
не люблю.
Иванов. Может быть, может быть… Вам со стороны виднее… Очень возможно, что вы меня понимаете… Вероятно, я очень, очень виноват… (Прислушивается.) Кажется, лошадей подали. Пойду одеться… (Идет к дому и останавливается.) Вы,
доктор,
не любите меня и
не скрываете этого. Это делает честь вашему сердцу… (Уходит в дом.)
Доктор не любил нашего хозяйства, потому что оно мешало нам спорить, и говорил, что пахать, косить, пасти телят недостойно свободного человека и что все эти грубые виды борьбы за существование люди со временем возложат на животных и на машины, а сами будут заниматься исключительно научными исследованиями.
Но я
не вникал в эти соображения. Как-то было странно,
не хотелось верить, что сестра влюблена, что она вот идет и держит за руку чужого и нежно смотрит на него. Моя сестра, это нервное, запуганное, забитое,
не свободное существо,
любит человека, который уже женат и имеет детей! Чего-то мне стало жаль, а чего именно —
не знаю; присутствие
доктора почему-то было уже неприятно, и я никак
не мог понять, что может выйти из этой их любви.
Починяя мое белье или помогая Карповне около печки, она то напевала, то говорила о своем Владимире, об его уме, прекрасных манерах, доброте, об его необыкновенной учености, и я соглашался с нею, хотя уже
не любил ее
доктора.
Уланбекова. Ах, боже мой! Вы меня совсем
не бережете. Слезы, драки! Пошлите сейчас за
доктором! Сколько мне раз говорить! А ты сама виновата,
не на кого тебе плакаться. Потапыч! чтобы это дело было кончено. Я
не люблю десять раз повторять одно и то же. (Уходит. Гавриловна за ней).
— Я. На волоске ее жизнь была… Три дня она
не разрешалась… Всех модных
докторов объехали, никто ничего
не мог сделать, а я, слава богу, помог без ножа и без щипцов, — нынче ведь очень
любят этим действовать, благо инструменты стали светлые, вострые: режь ими тело человеческое, как репу.
К Домне Осиповне Перехватов попал в домашние врачи тоже довольно непонятным образом: она послала дворника за своим обычным старым
доктором, и дворник, сказав, что того
доктора не застал, пригласил к ней Перехватова, кучер которого, как оказалось впоследствии, был большой приятель этому дворнику. Домна Осиповна, впрочем, рада была такой замене. Перехватов ей очень понравился своею наружностью и тем, что говорил несколько витиевато, а она
любила это свойство в людях и полагала, что сама
не без красноречия!
— Без сомнения!.. — воскликнул Перехватов. — Женщины в этом случае гораздо полезнее
докторов! Кто
любит и
любим, тот
не может скучать и хандрить!
Теперь до утра еще было далеко, за
доктором ему
не хотелось посылать ночью; да и
не любил он
докторов.
— Врут-то, врут
доктора, да
не очень, — вздохнула тетушка. — Петр Андреич покойничек потерял глаза. Так же вот, как ты, день-деньской работал на заводе около горячей печки и ослеп. Глаза
не любят жара. Ну, да что толковать? — встрепенулась она. — Пойдем выпьем! С праздничком вас поздравляю, голубчики мои. Ни с кем
не пью, а с вами выпью, грешница. Дай бог!
Бабка
любила лечиться и часто ездила в больницу, где говорила, что ей
не семьдесят, а пятьдесят восемь лет; она полагала, что если
доктор узнает ее настоящие годы, то
не станет ее лечить и скажет, что ей впору умирать, а
не лечиться.
А родитель у меня, надо заметить, хладнокровен был. Шею имел покойник короткую, и
доктора сказали, что может ему от волнения крови произойти внезапная кончина. Поэтому кричать там или ругаться шибко
не любили. Только, бывало, лицо нальется, а голос и
не дрогнет.
Загоскин
не любил лечиться; первую зиму он перемогался, продолжал ежедневно выезжать, надеялся, что лето и верховая езда за городом, которую он очень
любил, лучше
докторов восстановят его здоровье.
Фельдшерица Мария Астафьевна
не была влюблена в Егора Тимофеевича: уже три года, с тех пор как поступила она в эту лечебницу, она безнадежно
любила доктора Шевырева и
не смела открыться ему.
— Житьё хорошее, хоть работы и много;
доктора тебя
любят, сам ты в аккурате себя держишь, — уж я
не знаю что? Беспокойный ты очень.
— Видите ли,
доктор… юг, — начал он вяло, точно затрудняясь в словах, —
не люблю юга.
— Ну, едемте, Ашанин, — проговорил
доктор на следующий день. — Уж я оставил малайскую лодку. К чему беспокоить даром людей и брать с корвета шлюпку! — прибавил милейший
доктор, обычный спутник Ашанина при съездах на берег, так как оба они
любили осматривать посещаемые ими места основательно, а
не знакомиться с ними только по ресторанам да разным увеселительным местам, как знакомились многие (если
не большинство) из их товарищей.
—
Не знаю…Михаил Павлович сделал всё возможное. Он хороший
доктор и
любит Егорова…Мы подходим, Ольга Андреевна…
— Нет, вероятно,
не любит, — вздыхает
доктор с таким выражением, как будто ему жаль аптекаря. — Спит теперь мамочка за окошечком! Обтесов, а? Раскинулась от жары… ротик полуоткрыт… и ножка с кровати свесилась. Чай, болван аптекарь в этом добре ничего
не смыслит… Ему, небось, что женщина, что бутыль с карболкой — всё равно!
— Но почему же ты
не хочешь развода? — спросил
доктор, начиная раздражаться. — Ты странная женщина. Какая ты странная! Если ты серьезно увлеклась и он тоже
любит тебя, то в вашем положении вы оба ничего
не придумаете лучше брака. И неужели ты еще станешь выбирать между браком и адюльтером?
— Нет, скажите,
доктор. Я буду вам очень благодарна! И, пожалуйста,
не церемоньтесь со мной. Я
люблю слушать правду.
Мысль, что ему стоит только сказать одно слово, чтобы получить отпущение, застряла в его голове и
не давала ему покоя ни днем, ни ночью…Он
любил свою жену, сильно
любил…
Не будь этой любви, этой слабости, которую так презирают монахи и даже толедские
доктора, пожалуй, можно было бы…Он показал объявление брату Христофору…
— Эти истерики и неврастеники большие эгоисты, — продолжал
доктор с горечью. — Когда неврастеник спит с вами в одной комнате, то шуршит газетой; когда он обедает с вами, то устраивает сцену своей жене,
не стесняясь вашим присутствием; и когда ему приходит охота застрелиться, то вот он стреляется в деревне, в земской избе, чтобы наделать всем побольше хлопот. Эти господа при всех обстоятельствах жизни думают только о себе. Только о себе! Потому-то старики так и
не любят этого нашего «нервного века».
— Ну, что ж, господа? Рюмки-то ведь
не ждут! А? Прокурор!
Доктор! За медицину!
Люблю медицину. Вообще
люблю молодежь, тридцать три моментально. Что бы там ни говорили, а молодежь всегда будет идти впереди. Ну-с, будемте здоровы.
— Саша, видит Бог, я
не могу исполнить твоей просьбы…
Доктора не велят подходить близко… Но я буду приходить к тебе каждый день… Буду долго-долго простаивать здесь у порога, буду говорить тебе, как я тебя
люблю, Саша… Но
не проси меня подойти к тебе — я
не могу… Ради нашего Юрика
не подойду, Саша…
— Я очень
люблю этого Караулова, — между прочим заметил Белавин, так как разговор продолжал вертеться на убежавшем
докторе, — но он
не из тех, которым добродетель приятна… Это какой-то дикарь…
Офицеры полка
любили также своего
доктора, хотя он
не участвовал в их попойках и даже в большинстве случаев сторонился их компании.
— О, только
не вам предстоит эта участь! — перебил
доктор. — Анжель
любит, чтобы игра стоила свеч,
любит заставлять о себе говорить…