Неточные совпадения
Но — чтобы
в дела
мои не лезли иначе, как словесно!
Однажды, сидя еще на берегу, он стал дразнить
моего старшего брата и младшего Рыхлинского, выводивших последними из воды. Скамеек на берегу
не было, и, чтобы надеть сапоги, приходилось скакать на одной ноге, обмыв другую
в реке. Мосье Гюгенет
в этот день расшалился, и, едва они выходили из воды, он кидал
в них песком. Мальчикам приходилось опять
лезть в воду и обмываться. Он повторил это много раз, хохоча и дурачась, пока они
не догадались разойтись далеко
в стороны, захватив сапоги и белье.
— А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый,
не удостоивая и
в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же
лезут? А это правда, что вот родитель
мой помер, а я из Пскова через месяц чуть
не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего
не прислали! Как собаке!
В горячке
в Пскове весь месяц пролежал.
— А я знаю! — кричала она
в озлоблении. — Я знаю, что и вы такие же, как и я! Но у вас папа, мама, вы обеспечены, а если вам нужно, так вы и ребенка вытравите,многие так делают. А будь вы на
моем месте, — когда жрать нечего, и девчонка еще ничего
не понимает, потому что неграмотная, а кругом мужчины
лезут, как кобели, — то и вы бы были
в публичном доме! Стыдно так над бедной девушкой изголяться, — вот что!
— A d'autres, mon cher! Un vieux sournois, comme moi, ne se laisse pas tromper si facilement. [Говори это другим,
мой дорогой! Старую лисицу вроде меня
не так-то легко провести (франц.)] Сегодня к вам
лезут в глаза с какою-нибудь Медико-хирургическою академиею, а завтра на сцену выступит уже вопрос об отношениях женщины к мужчине и т. д. Connu! [Знаем! (франц.)]
— Как тебе сказать? С непривычки оно точно… опасаешься немного, ну а потом видишь, что другие люди
не боятся, и сам станешь посмелее… Много там, братец
мой, всякой всячины. Придем — сам увидишь. Одно только плохо — лихорадка. Потому кругом болота, гниль, а притом же жарища. Тамошним-то жителям ничего,
не действует на них, а пришлому человеку приходится плохо. Одначе будет нам с тобой, Сергей, языками трепать. Лезь-ка
в калитку. На этой даче господа живут очень хорошие… Ты меня спроси: уж я все знаю!
— Дураки вы, сукины дети! Ничего
не понимая,
лезете в такое дело, —
в государственное дело! Скоты! Благодарить меня должны,
в ноги мне поклониться за доброту
мою! Захочу я — все пойдете
в каторгу…
Что же бы вы думали? Едем мы однажды с Иваном Петровичем на следствие: мертвое тело нашли неподалеку от фабрики. Едем мы это мимо фабрики и разговариваем меж себя, что вот подлец, дескать, ни на какую штуку
не лезет. Смотрю я, однако,
мой Иван Петрович задумался, и как я
в него веру большую имел, так и думаю: выдумает он что-нибудь, право выдумает. Ну, и выдумал. На другой день, сидим мы это утром и опохмеляемся.
— Как они подскочили, братцы
мои, — говорил басом один высокий солдат, несший два ружья за плечами, — как подскочили, как крикнут: Алла, Алла! [Наши солдаты, воюя с турками, так привыкли к этому крику врагов, что теперь всегда рассказывают, что французы тоже кричат «Алла!»] так так друг на друга и
лезут. Одних бьешь, а другие
лезут — ничего
не сделаешь. Видимо невидимо… — Но
в этом месте рассказа Гальцин остановил его.
— Наплевать! — сказал он
в ответ на
мои благодарности. — Игра — это игра, забава, значит, а ты словно
в драку
лезешь. Горячиться и
в драке
не надо — бей с расчетом! Чего там горячиться? Ты — молодой, должен держать себя крепко. Раз —
не удалось, пять —
не удалось, семь — плюнь! Отойди. Простынешь — опять валяй! Это — игра!
— Никаких мне твоих гостинцев
не нужно, — проворчала она, ожесточенно разгребая кочергой уголья. — Знаем мы тоже гостей этих. Сперва без
мыла в душу
лезут, а потом… Что у тебя
в кулечке-то? — вдруг обернулась она ко мне.
«Черт знает, чего этот человек так нахально
лезет ко мне
в дружбу?» — подумал я и только что хотел привстать с кровати, как вдруг двери
моей комнаты распахнулись, и
в них предстал сам капитан Постельников. Он нес большой крендель, а на кренделе маленькую вербочку. Это было продолжение подарков на
мое новоселье, и с этих пор для меня началась новая жизнь, и далеко
не похвальная.
В полку были винтовки старого образца, системы Карле, с бумажными патронами, которые при переправе через реку намокали и
в ствол
не лезли, а у нас легкие берданки с медными патронами, 18 штук которых я вставил
в мою черкеску вместо щегольских серебряных газырей.
А что мне было делать?
Все объявить Феодору? Но царь
На все глядел очами Годунова,
Всему внимал ушами Годунова:
Пускай его б уверил я во всем,
Борис тотчас его бы разуверил,
А там меня ж сослали б
в заточенье,
Да
в добрый час, как дядю
моего,
В глухой тюрьме тихонько б задавили.
Не хвастаюсь, а
в случае, конечно,
Никая казнь меня
не устрашит.
Я сам
не трус, но также
не глупец
И
в петлю
лезть не соглашуся даром.
— Кто? я-то хочу отнимать жизнь? Господи! да кабы
не клятва
моя! Ты
не поверишь, как они меня мучают! На днях — тут у нас обозреватель один есть принес он мне свое обозрение… Прочитал я его — ну, точно
в отхожем месте часа два просидел! Троша у него за душой нет, а он так и
лезет, так и скачет! Помилуйте, говорю, зачем? по какому случаю? Недели две я его уговаривал, так нет же, он все свое: нет, говорит, вы клятву дали! Так и заставил меня напечатать!
— Вот то-то и есть: «кажется»… Вы бы
в моей коже посидели, тогда на носу себе зарубили бы этот денек… двадцать третьего апреля — Егория вешнего — поняли? Только ленивая соха
в поле
не выезжает после Егория… Ну, обыкновенно, сплав затянулся, а пришел Егорий — все мужичье и взбеленилось: подай им сплав, хоть роди. Давеча так меня обступили, так с ножом к горлу и
лезут… А я разве виноват, что весна выпала нынче поздняя?..
Вот однажды,
в четверг,
не выдержав
моего одиночества и зная, что
в четверг у Антона Антоныча дверь заперта, я вспомнил о Симонове. Подымаясь к нему
в четвертый этаж, я именно думал о том, что этот господин тяготится мною и что напрасно я это иду. Но так как кончалось всегда тем, что подобные соображения, как нарочно, еще более подбивали меня
лезть в двусмысленное положение, то я и вошел. Был почти год, как я последний раз перед тем видел Симонова.
Как скоро я подписал все, так все приняло другой вид. Анисинька ушла к себе, а родители принялись распоряжать всем к свадьбе. Со мною были ласковы и обращали все, и даже
мои слова,
в шутку; что и я, спокойствия ради, подтверждал.
Не на стену же мне
лезть, когда дело так далеко зашло; я видел, что уже невозможно было разрушить. Почмыхивал иногда сам с собою, но меня прельщали будущие наслаждения!
Пузич за волосы его сгреб, а Фомка под ногу подшибает, и Петруха — на
моих глазах это было — раза два их отпихивал, так Фомка и поотстал, а Пузич все
лезет: сила-то
не берет, так кусаться стал, впился
в плечо зубами, да и замер.
А какое странное отношение к
моему поступку явилось у многих знакомых! «Ну, юродивый!
Лезет, сам
не зная чего!» Как могли они говорить это? Как вяжутся такие слова с их представлениями о геройстве, любви к родине и прочих таких вещах? Ведь
в их глазах я представлял все эти доблести. И тем
не менее — я «юродивый».
А когда на секундочку забегает
в мою башку вопрос о неравенстве лет, я
не лезу в карман за ответом и успокаиваю себя, как умею.
— Кто вас просил вмешиваться
в мои дела и
лезть, когда
не спрашивают?
«Зачем
лезть к людям, которые вас
не хотят?
Не лучше ли все порвать и уйти к себе? К себе, одному себе! Вот
в чем вся
моя «идея».
Когда садится солнце, он берет простыню,
мыло и плетется
в купальню, где
не спеша раздевается, долго разглаживает ладонями свою голую грудь и
лезет в воду.
Я
лезла к ней по ее каменистым уступам и странное дело! — почти
не испытывала страха. Когда передо мною зачернели
в сумерках наступающей ночи высокие, полуразрушенные местами стены, я оглянулась назад. Наш дом покоился сном на том берегу Куры, точно узник, плененный мохнатыми стражниками-чинарами. Нигде
не видно было света. Только
в кабинете отца горела лампа. «Если я крикну — там меня
не услышат», — мелькнуло
в моей голове, и на минуту мне сделалось так жутко, что захотелось повернуть назад.
Все, что он делал, он делал, казалось мне, нарочно и мне назло. Стоило мне случайно увидеть его
в гимназии или на улице, — и весь
мой остальной день был отравлен воспоминанием о нем. На его глазах я из кожи
лез, чтоб отличиться; больше бы
не мог стараться, если бы смотрела сама Маша Плещеева. На сшибалке, например, когда он подходил и смотрел, — молодецки сшибаю одного за другим, продвигаюсь вперед; украдкой взгляну на него, — а он уж равнодушно идет прочь, ничуть
не прельщенный
моими подвигами.
— Купчиха
лезет вперед! Я все-таки начальница города, — говорила жена городничего. — Воля твоя, это афронт. Я этого
не потерплю, я напишу к
моей благодетельнице. Как хочешь, Герасим Сазоныч, ты у меня упеки ее
в тюрьму, чтобы
не хвалилась;
не то разведусь с тобой.
— Как же
не допускать, когда они
лезут без
моего спросу… Вот и теперь… Мы так прекрасно провели сегодняшний день… Вернулись
в таком хорошем настроении, а я ложусь и думаю, что-то будет завтра…
— Парень-выжига,
не даром из жидов, старику
в душу без
мыла лезет. Посмотрите, добром это
не кончится! — пророчил подвывавший Август Карлович.
Ну и пускай. Разумеется, гордости очень мало
в том, чтобы бояться за свою жизнь и ощупывать живот, как кубышку, и Георгия с бантом за это
не получишь, но я и
не гонюсь за Георгием и
в герои Малахова кургана
не лезу. Всю
мою жизнь я никого
не трогал и, что бы там ни пели, имею полное право желать, чтобы и меня
не трогали и
не стреляли
в меня, как
в воробья!
Не я хотел войны, и Вильгельм ведь
не прислал ко мне посла с вопросом, согласен ли я драться, а просто взял и объявил: дерись!
Во всяком случае те ли это или другие, оголодавшие ли псы или волки, но они
моему преосвященству спуска
не дадут, и хотя мне, по разуму, собственно было бы легче быть сразу растерзанным, чем долго томиться голодом, однако инстинкт самосохранения взял свое, и я с ловкостью и быстротою, каких, признаться сказать, никогда за собою
не знал и от себя
не чаял, взобрался
в своем тяжелом убранстве на самый верх дерева, как векша, и тогда лишь опомнился, когда выше было некуда
лезть.