Неточные совпадения
Имел он все, что надобно
Для счастья: и спокойствие,
И деньги, и почет,
Почет завидный, истинный,
Не купленный ни деньгами,
Ни страхом: строгой правдою,
Умом и добротой!
Опасность предстояла серьезная, ибо
для того, чтобы усмирять убогих людей, необходимо
иметь гораздо больший запас храбрости, нежели
для того, чтобы палить в людей,
не имеющих изъянов.
Ужели во всякой стране найдутся и Нероны преславные, и Калигулы, доблестью сияющие, [Очевидно, что летописец, определяя качества этих исторических лиц,
не имел понятия даже о руководствах, изданных
для средних учебных заведений.
Щедрин
имеет в виду представителей религиозно-мистического движения в протестантизме.] того времени и что Лабзин, например, посвящал ей те избраннейшие свои сочинения, которые
не предназначались
для печати.
Это важно», говорил себе Сергей Иванович, чувствуя вместе с тем, что это соображение
для него лично
не могло
иметь никакой важности, а разве только портило в глазах других людей его поэтическую роль.
— Я
не понимаю, как они могут так грубо ошибаться. Христос уже
имеет свое определенное воплощение в искусстве великих стариков. Стало быть, если они хотят изображать
не Бога, а революционера или мудреца, то пусть из истории берут Сократа, Франклина, Шарлоту Корде, но только
не Христа. Они берут то самое лицо, которое нельзя брать
для искусства, а потом…
В глазах родных он
не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться
для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего
не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
— Алексей сделал нам ложный прыжок, — сказала она по-французски, — он пишет, что
не может быть, — прибавила она таким естественным, простым тоном, как будто ей никогда и
не могло приходить в голову, чтобы Вронский
имел для Анны какое-нибудь другое значение как игрока в крокет.
Не так хороша, как она бывало хотела быть хороша на бале, но хороша
для той цели, которую она теперь
имела в виду.
Левин старался чрез нее выпытать решение той
для него важной загадки, которую представлял ее муж; но он
не имел полной свободы мыслей, потому что ему было мучительно неловко.
Княгиня же, со свойственною женщинам привычкой обходить вопрос, говорила, что Кити слишком молода, что Левин ничем
не показывает, что
имеет серьезные намерения, что Кити
не имеет к нему привязанности, и другие доводы; но
не говорила главного, того, что она ждет лучшей партии
для дочери, и что Левин несимпатичен ей, и что она
не понимает его.
К первому разряду относились долги, которые надо было сейчас же заплатить или, во всяком случае,
для уплаты которых надо было
иметь готовые деньги, чтобы при требовании
не могло быть минуты замедления.
— О, нет! — как будто с трудом понимая, — сказал Вронский. — Если вам всё равно, то будемте ходить. В вагонах такая духота. Письмо? Нет, благодарю вас;
для того чтоб умереть,
не нужно рекомендаций. Нешто к Туркам… — сказал он, улыбнувшись одним ртом. Глаза продолжали
иметь сердито-страдающее выражение.
— Да, но ты
не забудь, чтò ты и чтò я… И кроме того, — прибавила Анна, несмотря на богатство своих доводов и на бедность доводов Долли, как будто всё-таки сознаваясь, что это нехорошо, — ты
не забудь главное, что я теперь нахожусь
не в том положении, как ты.
Для тебя вопрос: желаешь ли ты
не иметь более детей, а
для меня: желаю ли
иметь я их. И это большая разница. Понимаешь, что я
не могу этого желать в моем положении.
Каренины, муж и жена, продолжали жить в одном доме, встречались каждый день, но были совершенно чужды друг другу. Алексей Александрович за правило поставил каждый день видеть жену,
для того чтобы прислуга
не имела права делать предположения, но избегал обедов дома. Вронский никогда
не бывал в доме Алексея Александровича, но Анна видала его вне дома, и муж знал это.
Если бы Левин
не имел свойства объяснять себе людей с самой хорошей стороны, характер Свияжского
не представлял бы
для него никакого затруднения и вопроса; он бы сказал себе: дурак или дрянь, и всё бы было ясно.
—
Для тебя это
не имеет смысла, потому что до меня тебе никакого дела нет. Ты
не хочешь понять моей жизни. Одно, что меня занимало здесь, — Ганна. Ты говоришь, что это притворство. Ты ведь говорил вчера, что я
не люблю дочь, а притворяюсь, что люблю эту Англичанку, что это ненатурально; я бы желала знать, какая жизнь
для меня здесь может быть натуральна!
Хотя он и должен был признать, что в восточной, самой большой части России рента еще нуль, что заработная плата выражается
для девяти десятых восьмидесятимиллионного русского населения только пропитанием самих себя и что капитал еще
не существует иначе, как в виде самых первобытных орудий, но он только с этой точки зрения рассматривал всякого рабочего, хотя во многом и
не соглашался с экономистами и
имел свою новую теорию о заработной плате, которую он и изложил Левину.
Он даже
не имел никаких планов и целей
для будущей жизни; он предоставлял решение этого другим, зная, что всё будет прекрасно.
Раздражение, разделявшее их,
не имело никакой внешней причины, и все попытки объяснения
не только
не устраняли, но увеличивали его. Это было раздражение внутреннее, имевшее
для нее основанием уменьшение его любви,
для него — раскаяние в том, что он поставил себя ради ее в тяжелое положение, которое она, вместо того чтоб облегчить, делает еще более тяжелым. Ни тот, ни другой
не высказывали причины своего раздражения, но они считали друг друга неправыми и при каждом предлоге старались доказать это друг другу.
Слово талант, под которым они разумели прирожденную, почти физическую способность, независимую от ума и сердца, и которым они хотели назвать всё, что переживаемо было художником, особенно часто встречалось в их разговоре, так как оно им было необходимо,
для того чтобы называть то, о чем они
не имели никакого понятия, но хотели говорить.
Не имея еще предмета
для ревности, она отыскивала его.
— Самолюбия, — сказал Левин, задетый за живое словами брата, — я
не понимаю. Когда бы в университете мне сказали, что другие понимают интегральное вычисление, а я
не понимаю, тут самолюбие. Но тут надо быть убежденным прежде, что нужно
иметь известные способности
для этих дел и, главное, в том, что все эти дела важны очень.
Не давая себе отчета,
для чего он это делает, он все силы своей души напрягал в эти два дня только на то, чтоб
иметь вид спокойный и даже равнодушный.
Правда, что легкость и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал, что когда он, вовсе
не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что в его душе живет Христос и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но
для Алексея Александровича было необходимо так думать, ему было так необходимо в его унижении
иметь ту, хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
Левину было досадно и то, что ему помешали стрелять, и то, что увязили его лошадей, и то, главное, что,
для того чтобы выпростать лошадей, отпречь их, ни Степан Аркадьич, ни Весловский
не помогали ему и кучеру, так как
не имели ни тот, ни другой ни малейшего понятия, в чем состоит запряжка.
«Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь, если б
не имел этих верований,
не знал, что надо жить
для Бога, а
не для своих нужд? Я бы грабил, лгал, убивал. Ничего из того, что составляет главные радости моей жизни,
не существовало бы
для меня». И, делая самые большие усилия воображения, он всё-таки
не мог представить себе того зверского существа, которое бы был он сам, если бы
не знал того,
для чего он жил.
Степан Аркадьич улыбнулся. Он так знал это чувство Левина, знал, что
для него все девушки в мире разделяются на два сорта: один сорт — это все девушки в мире, кроме ее, и эти девушки
имеют все человеческие слабости, и девушки очень обыкновенные; другой сорт — она одна,
не имеющая никаких слабостей и превыше всего человеческого.
Они и понятия
не имеют о том, что такое счастье, они
не знают, что без этой любви
для нас ни счастья, ни несчастья — нет жизни», думал он.
Другое: она была
не только далека от светскости, но, очевидно,
имела отвращение к свету, а вместе с тем знала свет и
имела все те приемы женщины хорошего общества, без которых
для Сергея Ивановича была немыслима подруга жизни.
Отвечая на вопросы о том, как распорядиться с вещами и комнатами Анны Аркадьевны, он делал величайшие усилия над собой, чтоб
иметь вид человека,
для которого случившееся событие
не было непредвиденным и
не имеет в себе ничего, выходящего из ряда обыкновенных событий, и он достигал своей цели: никто
не мог заметить в нем признаков отчаяния.
— Вы бы лучше думали о своей работе, а именины никакого значения
не имеют для разумного существа. Такой же день, как и другие, в которые надо работать.
Доказательством того, что деятельность ее и Агафьи Михайловны была
не инстинктивная, животная, неразумная, было то, что, кроме физического ухода, облегчения страданий, и Агафья Михайловна и Кити требовали
для умирающего еще чего-то такого, более важного, чем физический уход, и чего-то такого, что
не имело ничего общего с условиями физическими.
А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы
не способны более к великим жертвам ни
для блага человечества, ни даже
для собственного счастия, потому, что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому,
не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою…
Быть
для кого-нибудь причиною страданий и радостей,
не имея на то никакого положительного права, —
не самая ли это сладкая пища нашей гордости?
Что за оказия!.. но дурной каламбур
не утешение
для русского человека, и я,
для развлечения, вздумал записывать рассказ Максима Максимыча о Бэле,
не воображая, что он будет первым звеном длинной цепи повестей; видите, как иногда маловажный случай
имеет жестокие последствия!..
— О, это справедливо, это совершенно справедливо! — прервал Чичиков. — Что все сокровища тогда в мире! «
Не имей денег,
имей хороших людей
для обращения», — сказал один мудрец.
«Что бы такое сказать ему?» — подумал Чичиков и после минутного размышления объявил, что мертвые души нужны ему
для приобретения весу в обществе, что он поместьев больших
не имеет, так до того времени хоть бы какие-нибудь душонки.
— Я?.. нет, я
не то, — сказал Манилов, — но я
не могу постичь… извините… я, конечно,
не мог получить такого блестящего образования, какое, так сказать, видно во всяком вашем движении;
не имею высокого искусства выражаться… Может быть, здесь… в этом, вами сейчас выраженном изъяснении… скрыто другое… Может быть, вы изволили выразиться так
для красоты слога?
Но приятная дама ничего
не нашлась сказать. Она умела только тревожиться, но чтобы составить какое-нибудь сметливое предположение,
для этого никак ее
не ставало, и оттого, более нежели всякая другая, она
имела потребность в нежной дружбе и советах.
Легкий головной убор держался только на одних ушах и, казалось, говорил: «Эй, улечу, жаль только, что
не подыму с собой красавицу!» Талии были обтянуты и
имели самые крепкие и приятные
для глаз формы (нужно заметить, что вообще все дамы города N. были несколько полны, но шнуровались так искусно и
имели такое приятное обращение, что толщины никак нельзя было приметить).
О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он
не значащий червь мира сего и
не достоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду,
имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место
для жительства, и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.
Высокой страсти
не имеяДля звуков жизни
не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт
имеет.
Отец понять его
не мог
И земли отдавал в залог.
Когда брат Натальи Савишны явился
для получения наследства и всего имущества покойной оказалось на двадцать пять рублей ассигнациями, он
не хотел верить этому и говорил, что
не может быть, чтобы старуха, которая шестьдесят лет жила в богатом доме, все на руках
имела, весь свой век жила скупо и над всякой тряпкой тряслась, чтобы она ничего
не оставила. Но это действительно было так.
Со смертью матери окончилась
для меня счастливая пора детства и началась новая эпоха — эпоха отрочества; но так как воспоминания о Наталье Савишне, которую я больше
не видал и которая
имела такое сильное и благое влияние на мое направление и развитие чувствительности, принадлежат к первой эпохе, скажу еще несколько слов о ней и ее смерти.
—
Не скажу какую, Родион Романыч. Да и, во всяком случае, теперь и права
не имею больше отсрочивать; посажу-с. Так вы рассудите: мне теперь уж все равно, а следственно, я единственно только
для вас. Ей-богу, лучше будет, Родион Романыч!
Не говорю уже о том, что он мстил лично мне, потому что
имеет основание предполагать, что честь и счастие Софьи Семеновны очень
для меня дороги.
— Вы знаете, может быть (да я, впрочем, и сам вам рассказывал), — начал Свидригайлов, — что я сидел здесь в долговой тюрьме, по огромному счету, и
не имея ни малейших средств в виду
для уплаты.
— Да, я действительно вошь, — продолжал он, с злорадством прицепившись к мысли, роясь в ней, играя и потешаясь ею, — и уж по тому одному, что, во-первых, теперь рассуждаю про то, что я вошь; потому, во-вторых, что целый месяц всеблагое провидение беспокоил, призывая в свидетели, что
не для своей, дескать, плоти и похоти предпринимаю, а
имею в виду великолепную и приятную цель, — ха-ха!
— Но теперь, по крайней мере,
не могу так рассчитывать и особенно
не желаю помешать сообщению секретных предложений Аркадия Ивановича Свидригайлова, которыми он уполномочил вашего братца и которые, как я вижу,
имеют для вас капитальное, а может быть, и весьма приятное значение.