Неточные совпадения
Добчинский. При мне-с
не имеется, потому
что деньги мои, если изволите знать, положены
в приказ общественного призрения.
Анна Андреевна.
Что тут пишет он мне
в записке? (Читает.)«Спешу тебя уведомить, душенька,
что состояние мое было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)Я ничего
не понимаю: к
чему же тут соленые огурцы и икра?
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат,
не такого рода! со мной
не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек
в мире
не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)
Что это за жаркое? Это
не жаркое.
Городничий (
в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет!
Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать
не куды пошло!
Что будет, то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду
в деньгах или
в чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Лука Лукич.
Не могу,
не могу, господа. Я, признаюсь, так воспитан,
что, заговори со мною одним чином кто-нибудь повыше, у меня просто и души нет и язык как
в грязь завязнул. Нет, господа, увольте, право, увольте!
Городничий. Эк куда хватили! Ещё умный человек!
В уездном городе измена!
Что он, пограничный,
что ли? Да отсюда, хоть три года скачи, ни до какого государства
не доедешь.
Хлестаков. Право,
не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я
не могу жить без Петербурга. За
что ж,
в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь
не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Хлестаков. Оробели? А
в моих глазах точно есть что-то такое,
что внушает робость. По крайней мере, я знаю,
что ни одна женщина
не может их выдержать,
не так ли?
Хлестаков. Черт его знает,
что такое, только
не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи,
чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем
в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше ничего нет?
Колода есть дубовая
У моего двора,
Лежит давно: из младости
Колю на ней дрова,
Так та
не столь изранена,
Как господин служивенькой.
Взгляните:
в чем душа!
—
Чего же вам еще?
Не то ли вам рассказывать,
Что дважды погорели мы,
Что Бог сибирской язвою
Нас трижды посетил?
Потуги лошадиные
Несли мы; погуляла я,
Как мерин,
в бороне!..
Не знаешь сам,
что сделал ты:
Ты снес один по крайности
Четырнадцать пудов!»
Ой, знаю! сердце молотом
Стучит
в груди, кровавые
В глазах круги стоят,
Спина как будто треснула…
— А потому терпели мы,
Что мы — богатыри.
В том богатырство русское.
Ты думаешь, Матренушка,
Мужик —
не богатырь?
И жизнь его
не ратная,
И смерть ему
не писана
В бою — а богатырь!
Цепями руки кручены,
Железом ноги кованы,
Спина… леса дремучие
Прошли по ней — сломалися.
А грудь? Илья-пророк
По ней гремит — катается
На колеснице огненной…
Все терпит богатырь!
Влас наземь опускается.
«
Что так?» — спросили странники.
— Да отдохну пока!
Теперь
не скоро князюшка
Сойдет с коня любимого!
С тех пор, как слух прошел,
Что воля нам готовится,
У князя речь одна:
Что мужику у барина
До светопреставления
Зажату быть
в горсти!..
Не так ли, благодетели?»
— Так! — отвечали странники,
А про себя подумали:
«Колом сбивал их,
что ли, ты
Молиться
в барский дом?..»
«Зато, скажу
не хвастая,
Любил меня мужик!
Глеб — он жаден был — соблазняется:
Завещание сожигается!
На десятки лет, до недавних дней
Восемь тысяч душ закрепил злодей,
С родом, с племенем;
что народу-то!
Что народу-то! с камнем
в воду-то!
Все прощает Бог, а Иудин грех
Не прощается.
Ой мужик! мужик! ты грешнее всех,
И за то тебе вечно маяться!
Трубят рога охотничьи,
Помещик возвращается
С охоты. Я к нему:
«
Не выдай! Будь заступником!»
—
В чем дело? — Кликнул старосту
И мигом порешил:
— Подпаска малолетнего
По младости, по глупости
Простить… а бабу дерзкую
Примерно наказать! —
«Ай, барин!» Я подпрыгнула:
«Освободил Федотушку!
Иди домой, Федот...
Сам Ермил,
Покончивши с рекрутчиной,
Стал тосковать, печалиться,
Не пьет,
не ест: тем кончилось,
Что в деннике с веревкою
Застал его отец.
Влас отвечал задумчиво:
— Бахвалься! А давно ли мы,
Не мы одни — вся вотчина…
(Да… все крестьянство русское!)
Не в шутку,
не за денежки,
Не три-четыре месяца,
А целый век… да
что уж тут!
Куда уж нам бахвалиться,
Недаром Вахлаки!
Еремеевна. Все дядюшка напугал. Чуть было
в волоски ему
не вцепился. А ни за
что… ни про
что…
Стародум. И
не дивлюся: он должен привести
в трепет добродетельную душу. Я еще той веры,
что человек
не может быть и развращен столько, чтоб мог спокойно смотреть на то,
что видим.
Кутейкин. Из ученых, ваше высокородие! Семинарии здешния епархии. Ходил до риторики, да, Богу изволившу, назад воротился. Подавал
в консисторию челобитье,
в котором прописал: «Такой-то де семинарист, из церковничьих детей, убоялся бездны премудрости, просит от нея об увольнении». На
что и милостивая резолюция вскоре воспоследовала, с отметкою: «Такого-то де семинариста от всякого учения уволить: писано бо есть,
не мечите бисера пред свиниями, да
не попрут его ногами».
Правдин. Подобное бесчеловечие вижу и
в здешнем доме. Ласкаюсь, однако, положить скоро границы злобе жены и глупости мужа. Я уведомил уже о всех здешних варварствах нашего начальника и
не сумневаюсь,
что унять их возьмутся меры.
2) Ферапонтов, Фотий Петрович, бригадир. Бывый брадобрей оного же герцога Курляндского. Многократно делал походы против недоимщиков и столь был охоч до зрелищ,
что никому без себя сечь
не доверял.
В 1738 году, быв
в лесу, растерзан собаками.
Главное препятствие для его бессрочности представлял, конечно, недостаток продовольствия, как прямое следствие господствовавшего
в то время аскетизма; но, с другой стороны, история Глупова примерами совершенно положительными удостоверяет нас,
что продовольствие совсем
не столь необходимо для счастия народов, как это кажется с первого взгляда.
— И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж и
не знаю как!"За
что же, мол, ты бога-то обидел?" — говорю я ему. А он
не то чтобы
что, плюнул мне прямо
в глаза:"Утрись, говорит, может, будешь видеть", — и был таков.
Обыкновенно противу идиотов принимаются известные меры, чтоб они,
в неразумной стремительности,
не все опрокидывали,
что встречается им на пути.
Говорили,
что новый градоначальник совсем даже
не градоначальник, а оборотень, присланный
в Глупов по легкомыслию;
что он по ночам,
в виде ненасытного упыря, парит над городом и сосет у сонных обывателей кровь.
Затем нелишнее, кажется, будет еще сказать,
что, пленяя нетвердый женский пол, градоначальник должен искать уединения и отнюдь
не отдавать сих действий своих
в жертву гласности или устности.
Таким образом оказывалось,
что Бородавкин поспел как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на"песце"была доведена
в нем почти до исступления. Дни и ночи он все выдумывал,
что бы такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусором. И так думал и этак, но настоящим манером додуматься все-таки
не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился на том,
что буквально пошел по стопам своего знаменитого предшественника.
Это просто со всех сторон наглухо закупоренные существа, которые ломят вперед, потому
что не в состоянии сознать себя
в связи с каким бы то ни было порядком явлений…
Вступая
в их область, чувствуешь,
что находишься
в общении с легальностью, но
в чем состоит это общение —
не понимаешь.
Даже спал только одним глазом,
что приводило
в немалое смущение его жену, которая, несмотря на двадцатипятилетнее сожительство,
не могла без содрогания видеть его другое, недремлющее, совершенно круглое и любопытно на нее устремленное око.
—
Что же! — возражали они, — нам глупый-то князь, пожалуй, еще лучше будет! Сейчас мы ему коврижку
в руки: жуй, а нас
не замай!
Грустилов
в первую половину своего градоначальствования
не только
не препятствовал, но даже покровительствовал либерализму, потому
что смешивал его с вольным обращением, к которому от природы имел непреодолимую склонность.
Поэтому я
не вижу
в рассказах летописца ничего такого,
что посягало бы на достоинство обывателей города Глупова.
Наконец он
не выдержал.
В одну темную ночь, когда
не только будочники, но и собаки спали, он вышел, крадучись, на улицу и во множестве разбросал листочки, на которых был написан первый, сочиненный им для Глупова, закон. И хотя он понимал,
что этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству так громко вопияла об удовлетворении,
что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.
В то время существовало мнение,
что градоначальник есть хозяин города, обыватели же суть как бы его гости. Разница между"хозяином"
в общепринятом значении этого слова и"хозяином города"полагалась лишь
в том,
что последний имел право сечь своих гостей,
что относительно хозяина обыкновенного приличиями
не допускалось. Грустилов вспомнил об этом праве и задумался еще слаще.
Одет
в военного покроя сюртук, застегнутый на все пуговицы, и держит
в правой руке сочиненный Бородавкиным"Устав о неуклонном сечении", но, по-видимому,
не читает его, а как бы удивляется,
что могут существовать на свете люди, которые даже эту неуклонность считают нужным обеспечивать какими-то уставами.
Мало того: летописец доказывает,
что глуповцы даже усиленно добивались, чтоб Бородавкин пролил свет
в их темные головы, но успеха
не получили, и
не получили именно по вине самого градоначальника.
Он
не без основания утверждал,
что голова могла быть опорожнена
не иначе как с согласия самого же градоначальника и
что в деле этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так как на столе,
в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка.
Конечно, это мнение
не весьма умное, но как доказать это людям, которые настолько
в себе уверены,
что никаких доказательств
не слушают и
не принимают?
Тут только понял Грустилов,
в чем дело, но так как душа его закоснела
в идолопоклонстве, то слово истины, конечно,
не могло сразу проникнуть
в нее. Он даже заподозрил
в первую минуту,
что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая во время отпадения глуповцев
в идолопоклонстве одна осталась верною истинному богу.
Когда человек и без законов имеет возможность делать все,
что угодно, то странно подозревать его
в честолюбии за такое действие, которое
не только
не распространяет, но именно ограничивает эту возможность.
Утвердившись таким образом
в самом центре, единомыслие градоначальническое неминуемо повлечет за собой и единомыслие всеобщее. Всякий обыватель, уразумев,
что градоначальники: а) распоряжаются единомысленно, б) палят также единомысленно, — будет единомысленно же и изготовляться к воспринятию сих мероприятий. Ибо от такого единомыслия некуда будет им деваться.
Не будет, следственно, ни свары, ни розни, а будут распоряжения и пальба повсеместная.
Смешно и нелепо даже помыслить таковую нескладицу, а
не то чтобы оную вслух проповедовать, как делают некоторые вольнолюбцы, которые потому свои мысли вольными полагают,
что они у них
в голове, словно мухи без пристанища, там и сям вольно летают.
При первом столкновении с этой действительностью человек
не может вытерпеть боли, которою она поражает его; он стонет, простирает руки, жалуется, клянет, но
в то же время еще надеется,
что злодейство, быть может, пройдет мимо.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал
в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать,
что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и
в то же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы
не волновать народ и
не поселить
в нем несбыточных мечтаний.
Пускай рассказ летописца страдает недостатком ярких и осязательных фактов, — это
не должно мешать нам признать,
что Микаладзе был первый
в ряду глуповских градоначальников, который установил драгоценнейший из всех административных прецедентов — прецедент кроткого и бесскверного славословия.
Cемен Константинович Двоекуров градоначальствовал
в Глупове с 1762 по 1770 год. Подробного описания его градоначальствования
не найдено, но, судя по тому,
что оно соответствовало первым и притом самым блестящим годам екатерининской эпохи, следует предполагать,
что для Глупова это было едва ли
не лучшее время
в его истории.