Неточные совпадения
Нынче суббота. Я хотела ехать
в Михайловский театр с Софи. Она была сейчас у меня; разбранила меня. Все знают,
что я езжу на субботние бенефисы. Никто, разумеется,
не завернет. Тоска!
Какой дрянной мальчишка мой Володька!
В кого он такой? —
Не знаю. Я, кажется, была верна его родителю. Плакса, нюня. Сейчас являлся прощаться с нянькой. Я
не знаю,
что в них хорошего,
в таких ребятишках по второму, по третьему году? Ревут, шлепаются по всем комнатам…
Мне очень досадно,
что я
не в Михайловском театре. Деверия должна нынче канканировать.
В прошлую субботу я так хохотала. Старик Верне пресмешно был одет
в солдатский мундир и красные панталоны.
В пятой фигуре он выделывал соло… Недавно я видела Лелеву: давали"Десять невест". После французов это — детские танцы. Мне бы хотелось увидать настоящий, канкан. А где его увидишь? Поехать на пикник… Или попасть к Огюсту, когда приедут мужчины с француженками?
Иной раз чепуха какая-то, т. е.
не то
что чепуха… надо знать
в чем дело, а я
не знаю.
Софи заезжала и сказывала,
что вчера
в Михайловском театре канкану
не было. Ну и прекрасно.
Боже мой! Всего я от нее ожидала, но этакого ужаса никогда! Я даже представить себе
не могу,
что можно взять
в любовники обезьяну
в Преображенском мундире!
Не то,
что уж замужняя женщина, а вдова, мирской человек, от безделья или от других причин, я уж
не знаю, обзаведется каким-нибудь кавалергардом или лицеистом и сейчас же давай его обращать
в крепостное состояние.
Боже мой, как противно! Я все прощу и мужчине, и женщине: самую гадкую безнравственность; но только
не это вранье! И есть ведь дураки: начинают верить,
что действительно женщина принесла им жертву,
что на них накинута петля и нужно им на веки вечные поступить
в крепостное услужение к своим любовницам.
Не знаю, много ли их, этаких идиотов; но если бы они
не водились, и женщины перестали бы манериться!!!
— Поступай, как знаешь, — отрезала я ей. — Он тебе нравится. Ну, и целуйтесь с ним. Только, пожалуйста,
не рисуйся предо мной, Софи. Я о твоих страданиях знать
не хочу, потому
что их
не было, нет и
не будет. Как Кучкин ни плох, а все-таки поймет,
что тебе
в нем приглянулась его бабья рожица, и больше ничего. Впрочем, если ты его приструнишь, я буду рада. Дурака оставлять без розги нельзя.
Мне кажется,
что во всех таких случаях, когда вас что-нибудь поразит,
в поведении кого бы то ни было, виноват
не тот человек, а вы.
Отнекиваться было глупо. Обижать мне ее,
в сущности,
не из
чего. Она ведь надо мной
не смеется. Я думаю даже,
что она и
не сумела бы смеяться. Она слишком проста.
Он
не рисовался. Все это сказано было шутливым тоном. Некоторые слова произносил он особенно смешно. Я отдохнула от пыхтения г. Гелиотропова. Я чувствовала,
что этот Домбрович очень умный человек и, вероятно, с талантом, потому
что он une célébrité [знаменитость (фр.).]. И говорить мне было с ним легко. Он меня
не забрасывал словами. Никаких Спиноз и Тимофей Николаевичей
не явилось
в разговоре. Главное: mon ignorance ne perèait pas [мое невежество
не обнаруживалось (фр.).].
Но эта мягкость,
в сущности, смутила меня еще более. Мне делалось все больше и больше совестно,
что вот есть же у нас порядочные люди, хоть и сочинители; а мы их
не знаем. Да это бы еще
не беда. Мы совсем
не можем поддерживать с ними серьезного разговора. Этот Домбрович был очень мил,
не подавляя меня своим превосходством; но ведь так каждый раз нельзя же. Унизительно, когда с вами обходятся, как с девочкою, и говорят только о том,
что прилично вашему возрасту.
— Тысячи мужчин называли вас красавицей; но я уверен,
что ни один из них
не знает,
в чем состоит ваша красота.
Дом мне понравился, но самый маскарад — нестерпимая скука. Если б кто хотел узнать степень глупости наших милейших молодых людей, пусть наблюдает за ними
в маскараде. Стоят как кариатиды
в своих вызолоченных касках со звездой. Подойдешь к одному из них, заговоришь… Улыбнется бараньей улыбкой, промычит
не знаю
что… вот вам и все остроумие. Какие подурухи могут еще интриговать наших недорослей?..
Я таки настояла, чтобы она меня приняла, а потом и сама
не рада была. Сколько эта женщина выстрадала! Я
в первый раз видела, чтоб можно было так любить своего мужа. И кто же этот муж? Олицетворенная солдатчина,"бурбон", как называл таких военных мой Николай, прыщавый, грязный, с рыжими бакенбардами, глупый, пошлый до крайности. Ну, такой человек,
что я бы прикоснуться к себе
не дала.
— Chère, я знаю,
что я для него
не существую. Я бессильна. Пускай его сидит с Леонтиной; но хоть один час
в неделю он отдал бы мне, один час. Больше я ничего
не прошу!
И я узнала,
что Елена была у этой мерзавки Леонтины,
в ногах у нее валялась, умоляла ее
не отнимать у нее совсем мужа.
А я ничего
не могу придумать.
Не помню даже, какое на мне накануне было платье. Я начинаю ужасно как гадко одеваться. То
в волосы заплету себе Бог знает
что: крапиву какую-то; то перчатки надену
не под цвет.
Гулять! Никогда я
не любила ходить, даже девочкой. Да нас совсем и
не учат ходить. Кабы мы были англичанки — другое дело. Тех вон все по Швейцариям таскают. Как ведь это глупо,
что я — молодая женщина, вдова, пятнадцать тысяч доходу, и до сих пор
не собралась съездить, ну хоть
в Баден какой-нибудь. Правда, и там такие же мартышки, как здесь. Поговорю с моим белобрысым Зильберглянцем. Он мне, может, какие-нибудь воды присоветует. Но ведь
не теперь же
в декабре.
К обеду голова у меня немножко проходит; а после обеда опять начнет
в виски стучать. Я приезжаю на вечер
в каком-то тумане. Чувствую,
что ужасно глупа. Я уж себе такую улыбку устроила, вроде того, как танцовщицы улыбаются, когда им подносят букеты. Рот с обеих сторон на крючках. Этак, конечно, покойнее, когда головная боль
не дает сообразить,
что дважды два четыре; но на
что же я похожа? На китайского божка.
На этом самом бале я опять встретила Домбровича. Зачем он всюду шатается? Танцевать
не танцует. Наблюдает,
что ли, нас? Как это смешно. Эти сочинители,
в сущности, фаты, и больше ничего; только и думают о своей собственной особе. На Михайловском театре давали как-то преумную пьеску:"L'autographe". Сочинителя играл Дюпюи. Его очень ловко осмеяли: подкупили горничную, чтобы она притворилась влюбленной. И он поддался на эту удочку.
Я никак
не ожидала,
что такая толпа бывает
в этих театральных маскарадах. Сразу меня просто оглушило.
Вижу около директорской ложи, где самая сильная давка, стоит Домбрович. С ним говорят две маски. Одна — маленькая,
в ярко-каштановом домино, с кружевами, очень вертлявая, наверно, француженка. Другая высокая, почти с него ростом,
в черном, тоже вся
в кружевах. Мне
не хотелось верить, но что-то такое говорило мне,
что это Clémence. Я довольно насмотрелась на нее: наши ложи,
в Михайловском театре, — рядом.
Она говорит как равная. Да и
чему ей завидовать? Мужчины, правда,
не смеют входить к ним
в ложи. Это только особый genre; зато
в коридоре стоит целая толпа; а к нам
в кои-то веки кто-нибудь забредет.
— Могу вас уверить. Приятель мой Венцеслав Балдевич… Вы
не подумайте между прочим,
что я поляк: я пензенский помещик. Так вот этот самый Венцеслав Балдевич камер-юнкерскую карьеру свою этим устроил. До такого дошел совершенства
в игре подушкой,
что как раз все кидал ее некоторой особе и заставлял ее наклоняться. А позади этой особы стоит часто другая особа и смотрит вниз…
В третьем салоне поместит старушка сынов Марса.
В четвертом для пикантной беседы с дамами выберет...
Когда он Чацкого играл, все дамы
в первый раз застыдились,
что не умеют так хорошо говорить на отечественном диалекте.
—
В том-то и дело, — ответил он, несколько прикусивши верхнюю губу, —
что я бываю
в свете вовсе
не в качестве литератора.
Я уверен,
что и вы
не раз говаривали себе: ах, как скучно
в наших салонах, как пошлы мужчины, как несносны барыни, просто некуда деваться.
Вот две личности: Домбрович и Clémence. Конечно, уж позанимательнее очень и очень многих. Clémence сказала про него,
что он:"bien au-dessus de ces petits crevés" [намного выше этих франтов (фр.).]. Это еще невеликая похвала… Я, признаюсь, ни
в одной петербургской гостиной
не встречала никого приятнее и умнее его.
Как жалко! Степа пишет,
что его задержало что-то… на какой-то съезд отправился
в Бельгию. Раньше февраля
не будет. «А то, прибавляет,
не лучше ли уж к весне,
чем в распутицу отправляться
в деревенские края». Вот я бы его познакомила с Домбровичем. Он, правда,
не в таком вкусе, но им бы, по крайней мере,
не было скучно у меня.
Все это такие мелочи,
что больше двух часов
в день и
не взяло бы, разве уж самой выдумывать какие-нибудь занятия.
Поселиться мне
в деревне — надо строить дом. Во флигеле жить нельзя. А это бы повело за собой расходы. Весь уезд бы стал ездить. Никого
не принимать нельзя, умрешь со скуки. И кончилось бы тем,
что я бы проживала больше петербургского.
Федор Христианыч доставляет мне аккуратно пятнадцать тысяч. Я
не обираю Володьку и пятнадцати этих тысяч
не проживаю. Я еще
не считала,
что у меня остается к 1-му января. Наверно, тысячи четыре. Когда он подрастет, я ему составлю капитал
в сто тысяч, даже больше, потому
что будешь стариться, меньше денег на тряпки.
Не говоря уже о том,
что в свете ее считают дурой, хотя она вовсе
не глупа.
Без всякого тщеславия, взять меня и ее: я знаю,
что более обращают внимания на меня,
чем на нее, хотя я ничего, кроме романов,
в жизнь свою
не читала.
Ведь если
не удариться ни
в хозяйство, ни
в благочестие, ни
в добрые дела, ни
в нигилизм, ни
в ученость,
что же остается? То,
что я теперь делаю: танцовать и выделывать коньками свои вензеля? Так ведь это все там, наружи, на людях. А внутри, у себя дома, перед судом совести? Ничего… Так-таки ничего! Le néant! [Тщета! (фр.).]
Вот я опять завралась. Совсем
не это я должна сказать. Если сама судьба устроила так,
что мне следует жить
в свете, то моя совесть зависит от меня. Нет ничего глупее, как киснуть и плакаться!
— Ma chère, — зашептала блаженная, — надо верить. Без этого мы бессильны привести вас
в сношение с душой вашего мужа. Вы должны горячо желать и горячо верить. Тогда все возможно. Дух бесконечен!.. Вы будете
в постоянном общении с любимым человеком. И
чем сильнее будет разгораться ваша вера, тем легче сливаться с его душой. О! вы
не знаете, какое блаженство вас ожидает! Жить двумя жизнями…
Мы вернулись к столу. Постные физии наводили друг на друга ужасное уныние. Сначала блаженная читала чьи-то письма от разных барынь. Два письма были из-за границы.
В одном такие уж страсти рассказывались: будто англичанин какой-то вызывает по нескольку душ
в раз и заставляет их между собой говорить."Когда он меня взял за руку, пишет эта барыня, так я даже и
не могу вам объяснить,
что со мной сделалось". Недурно было бы узнать,
что это с ней сделалось такое?
Вот тут и запятая… Точно то же на каком-нибудь soirée causante, когда уж
не о
чем решительно говорить, начнут, разумеется, говорить о чудесном. Я на свою долю, по крайней мере, раз пятьдесят слышала историю о видении Карла I, которого казнили потом… Ну и кончат всегда тем,
что"
в жизни человеческой есть нечто сверхъестественное!".
Какой-нибудь умник начнет смеяться, а все-таки ничего дельного
не скажет. Возможны ли привидения или невозможны? Кто знает! Да и почему же невозможны? Ведь я так рассуждаю: во всех этих ужасных историях говорится о том,
что вот такой-то или такая-то, действительно, видела то-то и то-то. И как я могу вот теперь, сидя
в спальне, сказать,
что мне ничего
не представится. Разумеется, мой Зильберглянц покачает головой и пробормочет:"Это толко нерфы, толко нерфы!"
Ему все нервы! Станут, пожалуй, уверять,
что это белая горячка, сумасшествие. Никто же
не войдет
в меня; стало быть, и знать
не может: привиделось мне от белой горячки или просто
в здравом уме?
Да, все это прекрасно; но я
не могу, однако ж, доказать ни другим, ни самой себе,
что магнетизма нет. Если есть магнит
в природе, должен быть
в человеке и магнетизм. Да и гомеопатию объясняют как-то мудрено. Есть даже теперь аптеки и доктора ученые.
Не меньше же они меня знают.
Вот то-то и дело,
что никто из нас, женщин, никогда ничего хорошенько
не передумал. Повторяем, как сороки, одни слова; а
что в них такое сидит —
не знаем.
А
что я знаю?
Чему я верю? Всякий вот такой спиритизм, вздор, глупость, ставит меня
в тупик.
В таких вещах надо уж стоять на чем-нибудь твердо. Я вот люблю задавать себе разные вопросы и ни одного из них
не умею решить. Этак, конечно, лучше верить,
не рассуждая.
Я скажу вот еще
что: если бы,
в самом деле, можно было говорить с покойниками, например, хоть бы мне с Николаем, тогда надо до самой смерти быть его женой духовно. Мне
не раз приходило
в голову,
что любовь
не может же меняться. Так вот: сегодня один, завтра другой, как перчатки.
Что ж удивительного, если между спиритами есть неутешные вдовы. Они продолжают любить своих мужей… они ставят себя с ними
в духовное сношение. Наверно, найдутся и такие,
что не выйдут уже больше ни за кого.
На улице,
в бобровой шапке и пальто, Домбрович еще ничего. У него хорошая осанка. Мороз подрумянил его немножко. Держится он прямо,
не по-стариковски. Я люблю высоких мужчин,
не потому,
что я сама большого роста, но с ними как-то ловко и говорить, и ходить, и танцевать.
Домбрович рассказывает,
что одна псковская дама ездила часто к его кузине, madame
В. (ну, уж я никак бы
не сказала,
что madame
В. кузина Лермонтова.
Подобные вещи прощают великим людям. Но Домбрович говорит,
что на Лермонтова смотрели тогда
в свете как на гусарского офицерика. Он и сам из кожи лез, только бы ему иметь успех у дам. Но бодливой корове Бог рог
не дает.