Неточные совпадения
Проводив ее, Самгин быстро вбежал в комнату, остановился у окна и посмотрел, как легко и солидно эта
женщина несет свое тело по солнечной стороне улицы; над головою ее — сиреневый зонтик, платье металлически блестит, и замечательно красиво касаются камня панели туфельки бронзового цвета.
Явилась крупная чернобровая
женщина, в белой полупрозрачной блузке, с грудями, как два маленькие арбуза, и чрезмерно ласковой улыбкой на подкрашенном лице, — особенно подчеркнуты были на нем ядовито красные губы. В руках, обнаженных по локоть, она
несла на подносе чайную посуду, бутылки, вазы, за нею следовал курчавый усатенький человечек, толстогубый, точно негр; казалось, что его смуглое лицо было очень темным, но выцвело. Он внес небольшой серебряный самовар. Бердников командовал по-французски...
Тысячами шли рабочие, ремесленники, мужчины и
женщины, осанистые люди в дорогих шубах, щеголеватые адвокаты, интеллигенты в легких пальто, студенчество, курсистки, гимназисты, прошла тесная группа почтово-телеграфных чиновников и даже небольшая кучка офицеров. Самгин чувствовал, что каждая из этих единиц
несет в себе одну и ту же мысль, одно и то же слово, — меткое словцо, которое всегда, во всякой толпе совершенно точно определяет ее настроение. Он упорно ждал этого слова, и оно было сказано.
Пышно украшенный цветами, зеленью, лентами, осененный красным знаменем гроб
несли на плечах, и казалось, что
несут его люди неестественно высокого роста. За гробом вели под руки черноволосую
женщину, она тоже была обвязана, крест-накрест, красными лентами; на черной ее одежде ленты выделялись резко, освещая бледное лицо, густые, нахмуренные брови.
В ней не осталось почти ничего, что напоминало бы девушку, какой она была два года тому назад, — девушку, которая так бережно и гордо
несла по земле свою красоту. Красота стала пышнее, ослепительней, движения Алины приобрели ленивую грацию, и было сразу понятно — эта
женщина знает: все, что бы она ни сделала, — будет красиво. В сиреневом шелке подкладки рукавов блестела кожа ее холеных рук и, несмотря на лень ее движений, чувствовалась в них размашистая дерзость. Карие глаза улыбались тоже дерзко.
В доме, заслышав звон ключей возвращавшейся со двора барыни, Машутка проворно сдергивала с себя грязный фартук, утирала чем попало, иногда барским платком, а иногда тряпкой, руки. Поплевав на них, она крепко приглаживала сухие, непокорные косички, потом постилала тончайшую чистую скатерть на круглый стол, и Василиса, молчаливая, серьезная
женщина, ровесница барыни, не то что полная, а рыхлая и выцветшая телом
женщина, от вечного сиденья в комнате,
несла кипящий серебряный кофейный сервиз.
«Из логики и честности, — говорило ему отрезвившееся от пьяного самолюбия сознание, — ты сделал две ширмы, чтоб укрываться за них с своей „новой силой“, оставив бессильную
женщину разделываться за свое и за твое увлечение, обещав ей только одно: „Уйти, не унося с собой никаких „долгов“, „правил“ и „обязанностей“… оставляя ее:
нести их одну…“
У своевольных
женщин — свои понятия о любви, добродетели, о стыде, и они мужественно
несут терния своих пороков.
— Кто там? — с изумлением спросила пожилая
женщина, которая держала в объятиях самовар и готовилась
нести его, по-видимому, ставить.
И только верующая душа
несет горе так, как
несла его эта
женщина — и одни
женщины так выносят его!» «В женской половине человеческого рода, — думалось ему, — заключены великие силы, ворочающие миром.
В доме была суета. Закладывали коляску, старомодную карету. Кучера оделись в синие новые кафтаны, намазали головы коровьим маслом и с утра напились пьяны. Дворовые
женщины и девицы пестрели праздничными, разноцветными ситцевыми платьями, платками, косынками, ленточками. От горничных за десять шагов
несло гвоздичной помадой.
— Дело не в жалобе, а в
женщине, которая невиновата и
несет наказание.
Некоторые из
женщин несли грудных детей зa полами серых кафтанов.
Когда Сенатор жил с нами, общая прислуга состояла из тридцати мужчин и почти стольких же
женщин; замужние, впрочем, не
несли никакой службы, они занимались своим хозяйством; на службе были пять-шесть горничных и прачки, не ходившие наверх. К этому следует прибавить мальчишек и девчонок, которых приучали к службе, то есть к праздности, лени, лганью и к употреблению сивухи.
— Вот одурел человек! добро бы еще хлопец какой, а то старый кабан, детям на смех, танцует ночью по улице! — вскричала проходящая пожилая
женщина,
неся в руке солому. — Ступай в хату свою. Пора спать давно!
8 сентября, в праздник, я после обедни выходил из церкви с одним молодым чиновником, и как раз в это время
несли на носилках покойника;
несли четверо каторжных, оборванные, с грубыми испитыми лицами, похожие на наших городских нищих; следом шли двое таких же, запасных,
женщина с двумя детьми и черный грузин Келбокиани, одетый в вольное платье (он служит писарем и зовут его князем), и все, по-видимому, спешили, боясь не застать в церкви священника.
Весна. Из-за Зеленой Стены, с диких невидимых равнин, ветер
несет желтую медовую пыль каких-то цветов. От этой сладкой пыли сохнут губы — ежеминутно проводишь по ним языком — и, должно быть, сладкие губы у всех встречных
женщин (и мужчин тоже, конечно). Это несколько мешает логически мыслить.
В это время проходит по двору
женщина, засучивши сарафан и
неся в одной руке ведро воды, а другую, вероятно для равновесия, держа наотмашь.
Одна
женщина, лет 50, с черными глазами и строгим выражением лица,
несла бинты и корпию и отдавала приказания молодому мальчику, фельдшеру, который шел за ней; другая, весьма хорошенькая девушка, лет 20, с бледным и нежным белокурым личиком, как-то особенно мило-беспомощно смотревшим из-под белого чепчика, обкладывавшего ей лицо, шла, руки в карманах передника, потупившись, подле старшей и, казалось, боялась отставать от нее.
— Какую ты дичь
несешь! Это мнение привез ты прямо с азиатской границы: в Европе давно перестали верить этому. Мечты, игрушки, обман — все это годится для
женщин и детей, а мужчине надо знать дело, как оно есть. По-твоему, это хуже, нежели обманываться?
Минут десять спустя Марья Николаевна появилась опять в сопровождении своего супруга. Она подошла к Санину… а походка у ней была такая, что иные чудаки в те, увы! уже далекие времена, — от одной этой походки с ума сходили. «Эта
женщина, когда идет к тебе, точно все счастье твоей жизни тебе навстречу
несет», — говаривал один из них. Она подошла к Санину — и, протянув ему руку, промолвила своим ласковым и как бы сдержанным голосом по русски: «Вы меня дождетесь, не правда? Я вернусь скоро».
— Беги в мечеть, зови отца, — приказал ему старик и, опередив Хаджи-Мурата, отворил ему легкую скрипнувшую дверь в саклю. В то время как Хаджи-Мурат входил, из внутренней двери вышла немолодая, тонкая, худая
женщина, в красном бешмете на желтой рубахе и синих шароварах,
неся подушки.
Легко, точно ребёнка, он поднял её на руки, обнял всю, а она ловко повернулась грудью к нему и на секунду прижала влажные губы к его сухим губам. Шатаясь, охваченный красным туманом, он
нёс её куда-то, но
женщина вдруг забилась в его руках, глухо вскрикивая...
Ходил он, заложив руки за спину, как, бывало, отец, тяжело шаркая ногами, согнув спину, спустя голову, — мысленно раздев любимую
женщину,
нёс её перед собою, в жарком воздухе ночи, и говорил ей...
Действительно, часть мужчин представляла театральное сборище индейцев, маркизов, шутов; на
женщинах были шелковые и атласные костюмы различных национальностей. Их полумаски, лукавые маленькие подбородки и обнаженные руки
несли веселую маскарадную жуть.
Скоро из брагинских горниц народ начал отливать, унося с собою купленные вещи.
Женщины тащили узлы с платьем, посуду, разный хлам из домашности, а мужчины более тяжелые вещи. Подрядчик мигнул знакомым мастеровым, а те весело подхватили ореховую мебель, как перышко, — двое
несли диван, остальные — кресла и стулья. Гордей Евстратыч провожал их до дверей и даже поздравил подрядчика с покупочкой.
Образ ее был так ярок и думы о ней так тяжелы, точно он
нес эту
женщину в груди своей…
Большинство
женщин, которые плывут с караваном, — бездомовный, самый жалкий сброд, который река сносит вниз, как
несет гнилые щепы, хлам и разный никому не нужный сор.
— Ну-к что ж, что не Степан! Я хочь не Степан, дак еще лучше Степана разуважу, — отвечал первый, и поднимался хохот. В коридоре хохотали солдаты, а в арестантской две нарумяненные
женщины, от которых
несло вином и коричневой помадой. Настя перестала спрашивать и молча просидела весь день и вторую ночь.
В один из таких мрачных дней на прием в амбулаторию вошла
женщина, молодая и очень хорошая собою. На руках она
несла закутанного ребенка, а двое ребят, ковыляя и путаясь в непомерных валенках, держась за синюю юбку, выступавшую из-под полушубка, ввалились за нею.
— Я радуюсь за вас, — сказал Соломон. — Но тот же ветер развеял у бедной
женщины муку, которую она
несла в чаше. Не находите ли вы справедливым, что вам нужно вознаградить ее?
— Я слышал женские крики, но не знаю, кого зовут; это по-русски; теперь я вижу, откуда крики, — указывал мистер Астлей, — это кричит та
женщина, которая сидит в большом кресле и которую внесли сейчас на крыльцо столько лакеев. Сзади
несут чемоданы, значит только что приехал поезд.
Через несколько минут страшная сцена совершилась на могилковском дворе. Двое лакеев
несли бесчувственную Анну Павловну на руках; сзади их шел мальчик с чемоданом. Дворовые
женщины и даже мужики, стоя за углами своих изб, навзрыд плакали, провожая барыню. Мановский стоял на крыльце; на лице его видна была бесчувственная холодность. Мщение его было удовлетворено. Он знал, что обрекал жену или на нищету, или на позор. Между тем двое слуг, несших Анну Павловну, прошли могилковское поле и остановились.
Кроме лакеев, истопников и сенных девушек и самоварниц, за Марфою Андревной в петербургскую квартиру молодого Плодомасова вбирались два крошечных человечка: оба в кашемировых бухарских бешметах, — не разобрать, не то мужчины это, не то
женщины. Это были карлики Николай Афанасьич и Марья Афанасьевна, приобретенные Марфой Андревной для забавы новорожденного внука, которого сзади всего
несла большая толстая мама.
Княгинюшка, мужчина что петух:
Кири куку! мах мах крылом и прочь.
А
женщина, что бедная наседка:
Сиди себе да выводи цыплят.
Пока жених — уж он не насидится.
Ни пьет, ни ест, глядит не наглядится.
Женился — и заботы настают.
То надобно соседей навестить,
То на охоту ехать с соколами,
То на войну нелегкая
несет,
Туда, сюда — а дома не сидится.
— Восемь лет жизни с таким человеком, как покойный муж, мне кажется, дают право на отдых. Другая на моём месте —
женщина с менее развитым чувством долга и порядочности — давно бы порвала эту тяжёлую цепь, а я
несла её, хотя изнемогала под её тяжестью. А смерть детей… ах, Ипполит, если бы ты знал, что я переживала, теряя их!
Деньги я тянул у
нес постоянно, на кутеж, на игру, а то и на
женщин брал.
В левой руке он крепко сжимал серебряную монету — она казалась ему неудобной, и он ее
нес, как
женщина ведро воды, — отведя руку от туловища и немного изогнувшись на правою сторону.
Шаблова (заглянув в печь). Прогорели совсем дрова, хоть закрывать, так в ту ж пору. Угару бы не было! Ну, да ведь голова-то своя, а за дрова деньги плачены. Что тепло-то на ветер пускать! Аль погодить? Кого это бог
несет? Какая-то
женщина, да словно как незнакомая. Отпереть пойти. (Идет в переднюю и отпирает.)
То молодой был
женщины портрет,
В грацьозной позе. Несколько поблек он,
Иль, может быть, показывал так свет
Сквозь кружевные занавесы окон.
Грудь украшал ей розовый букет,
Напудренный на плечи падал локон,
И, полный роз, передник из тафты
За кончики
несли ее персты.
Средь ужасов и мраков потонуть.
Поток
несет друзей и
женщин трупы,
Кой-где мелькнет молящий взор, иль грудь...
Что, например, может быть безобразнее и достойнее сожаления, чем беременная
женщина? Беременность — это уродство, болезнь, — это проклятие, наложенное на
женщину богом. «Умножая, умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей». Только и остается
женщине — покорно и терпеливо
нести тяжелую «скорбь» и замирать от ужаса в ожидании грядущих мук и опасностей. Но не так для Толстого.
Милица поняла, убедилась теперь воочию, что не слабым
женщинам нести все тяготы бранного дела.
В ту минуту он нисколько не любовался ею. Эта
женщина несла с собою новую позорящую тревогу, неизбежность объяснения, где он должен будет говорить с нею как со своей сообщницей и, наверно, выслушает от нее много ненужного, резкого, увидит опять, в еще более ярком свете, растяжимую совесть
женщины.
— Как же не казнишь, когда ты бросаешь меня, уходишь. Что же скажут все? Одно из двух: или я дурная
женщина, или ты сумасшедший… И за это я должна
нести позор. Да и не позор только. Самое главное то, что ты теперь не любишь меня; ты любишь весь мир и пьяного Александра Петровича, — а я все-таки люблю тебя, не могу жить без тебя. За что? За что? (плачет).
На челе последнего тяжелыми слоями лежала печаль, так же как и на лице молодой
женщины; но заметно было, что он, вызываемый из своего пасмурного состояния живыми вопросами малютки, силился улыбнуться, чтобы не огорчить его. Не с большею бережью и заботливостью
нес бы он царское дитя.
«Я не смею об этом и думать, я поклялась быть ему верной женой перед церковным алтарем, и его пример не может служить извинением, это мой долг… Если Бог в супружестве послал мне крест, я безропотно обязана
нести его, Он наказывает меня, значит, я заслужила это наказание и должна смиренно его вынести», — думала молодая
женщина.
С тех пор как о ней знали не они вдвоем, надо было постоянно ожидать катастрофы. Вокруг в роще царствовала могильная тишина, нарушаемая шорохом шагов ходившей тревожно по траве
женщины. Под деревьями уже стали ложиться тени, а над прудом, где было еще светло, колебались облака тумана. По ту сторону пруда лежал луг, скрывавший своей обманчивой зеленью топкое болото. Там туман клубился еще гуще, серовато-белая масса его поднималась с земли и, волнуясь, расстилалась дальше. Оттуда
несло сыростью.
В самом деле послышался крик
женщины: несколько русских солдат всунули уже головы в окошки дома и вглядывались, какою добычею выгоднее воспользоваться. Адольф, забыв все на свете, поспешил, куда его призывали. Баронессу застал он на террасе; Луизу, полумертвую,
несли на руках служители.
Только любящая душа
несет горе так, как
несла его эта
женщина, и одни
женщины так выносят его.