Неточные совпадения
Почему он молчал? потому
ли, что считал непонимание глуповцев не более как уловкой, скрывавшей за собой упорное противодействие, или потому, что хотел сделать обывателям сюрприз, — достоверно определить
нельзя.
— Вполне
ли они известны? — с тонкою улыбкой вмешался Сергей Иванович. — Теперь признано, что настоящее образование может быть только чисто классическое; но мы видим ожесточенные споры той и другой стороны, и
нельзя отрицать, чтоб и противный лагерь не имел сильных доводов в свою пользу.
— Впрочем, — нахмурившись сказал Сергей Иванович, не любивший противоречий и в особенности таких, которые беспрестанно перескакивали с одного на другое и без всякой связи вводили новые доводы, так что
нельзя было знать, на что отвечать, — впрочем, не в том дело. Позволь. Признаешь
ли ты, что образование есть благо для народа?
― Не угодно
ли? ― Он указал на кресло у письменного уложенного бумагами стола и сам сел на председательское место, потирая маленькие руки с короткими, обросшими белыми волосами пальцами, и склонив на бок голову. Но, только что он успокоился в своей позе, как над столом пролетела моль. Адвокат с быстротой, которой
нельзя было ожидать от него, рознял руки, поймал моль и опять принял прежнее положение.
— Ну, про это единомыслие еще другое можно сказать, — сказал князь. — Вот у меня зятек, Степан Аркадьич, вы его знаете. Он теперь получает место члена от комитета комиссии и еще что-то, я не помню. Только делать там нечего — что ж, Долли, это не секрет! — а 8000 жалованья. Попробуйте, спросите у него, полезна
ли его служба, — он вам докажет, что самая нужная. И он правдивый человек, но
нельзя же не верить в пользу восьми тысяч.
Он быстро вскочил. «Нет, это так
нельзя! — сказал он себе с отчаянием. — Пойду к ней, спрошу, скажу последний раз: мы свободны, и не лучше
ли остановиться? Всё лучше, чем вечное несчастие, позор, неверность!!» С отчаянием в сердце и со злобой на всех людей, на себя, на нее он вышел из гостиницы и поехал к ней.
Я
ли не пыталась любить его, любить сына, когда уже
нельзя было любить мужа?
Отъехав три версты, Весловский вдруг хватился сигар и бумажника и не знал, потерял
ли их или оставил на столе. В бумажнике было триста семьдесят рублей, и потому
нельзя было так оставить этого.
— Да, сегодня! сегодня
нельзя, — сказал Иван Антонович. — Нужно навести еще справки, нет
ли еще запрещений.
Нельзя сказать наверно, точно
ли пробудилось в нашем герое чувство любви, — даже сомнительно, чтобы господа такого рода, то есть не так чтобы толстые, однако ж и не то чтобы тонкие, способны были к любви; но при всем том здесь было что-то такое странное, что-то в таком роде, чего он сам не мог себе объяснить: ему показалось, как сам он потом сознавался, что весь бал, со всем своим говором и шумом, стал на несколько минут как будто где-то вдали; скрыпки и трубы нарезывали где-то за горами, и все подернулось туманом, похожим на небрежно замалеванное поле на картине.
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и что до самого звонка
нельзя было узнать, был
ли кто там или нет.
На шее у него тоже было повязано что-то такое, которого
нельзя было разобрать: чулок
ли, подвязка
ли, или набрюшник, только никак не галстук.
Ей-ей! не то, чтоб содрогнулась
Иль стала вдруг бледна, красна…
У ней и бровь не шевельнулась;
Не сжала даже губ она.
Хоть он глядел
нельзя прилежней,
Но и следов Татьяны прежней
Не мог Онегин обрести.
С ней речь хотел он завести
И — и не мог. Она спросила,
Давно ль он здесь, откуда он
И не из их
ли уж сторон?
Потом к супругу обратила
Усталый взгляд; скользнула вон…
И недвижим остался он.
У ворот одного дома сидела старуха, и
нельзя сказать, заснула
ли она, умерла или просто позабылась: по крайней мере, она уже не слышала и не видела ничего и, опустив голову на грудь, сидела недвижимо на одном и том же месте.
В раздумье остановился он перед дверью с странным вопросом: «Надо
ли сказывать, кто убил Лизавету?» Вопрос был странный, потому что он вдруг, в то же время, почувствовал, что не только
нельзя не сказать, но даже и отдалить эту минуту, хотя на время, невозможно.
«Да так
ли, так
ли все это? — опять-таки подумал он, сходя с лестницы, — неужели
нельзя еще остановиться и опять все переправить… и не ходить?»
Лариса. С кем вы равняетесь? Возможно
ли такое ослепление… Сергей Сергеич… это идеал мужчины. Вы понимаете, что такое идеал? Быть может, я ошибаюсь, я еще молода, не знаю людей; но это мнение изменить во мне
нельзя, оно умрет со мною!
— Я их теперь нарвала, а то станет жарко и выйти
нельзя. Только теперь и дышишь. Совсем я расслабела от этого жару. Уж я боюсь, не заболею
ли я?
Крылатая женщина в белом поет циничные песенки, соблазнительно покачивается, возбуждая, разжигая чувственность мужчин, и заметно, что женщины тоже возбуждаются, поводят плечами; кажется, что по спинам их пробегает судорога вожделения.
Нельзя представить, что и как могут думать и думают
ли эти отцы, матери о студентах, которых предположено отдавать в солдаты, о России, в которой кружатся, все размножаясь, люди, настроенные революционно, и потомок удельных князей одобрительно говорит о бомбе анархиста.
Красавина. Мало
ли разговору, да всему верить-то
нельзя. Иногда колокол льют, так нарочно пустую молву пускают, чтоб звончее был.
Весной они все уехали в Швейцарию. Штольц еще в Париже решил, что отныне без Ольги ему жить
нельзя. Решив этот вопрос, он начал решать и вопрос о том, может
ли жить без него Ольга. Но этот вопрос не давался ему так легко.
Лукавит, что
ли, она, притворяется, сердится? Ничего
нельзя угадать: она смотрит ласково, охотно говорит, но говорит так же, как поет, как все… Что это такое?
Отношения эти были так бесцветны, что
нельзя было никак решить, есть
ли в характере тетки какие-нибудь притязания на послушание Ольги, на ее особенную нежность, или есть
ли в характере Ольги послушание к тетке и особенная к ней нежность.
Братец вошел на цыпочках и отвечал троекратным поклоном на приветствие Обломова. Вицмундир на нем был застегнут на все пуговицы, так что
нельзя было узнать, есть
ли на нем белье или нет; галстук завязан простым узлом, и концы спрятаны вниз.
Он забыл ту мрачную сферу, где долго жил, и отвык от ее удушливого воздуха. Тарантьев в одно мгновение сдернул его будто с неба опять в болото. Обломов мучительно спрашивал себя: зачем пришел Тарантьев? надолго
ли? — терзался предположением, что, пожалуй, он останется обедать и тогда
нельзя будет отправиться к Ильинским. Как бы спровадить его, хоть бы это стоило некоторых издержек, — вот единственная мысль, которая занимала Обломова. Он молча и угрюмо ждал, что скажет Тарантьев.
— Чему? знаете
ли сами? Тому
ли, о чем мы с вами год здесь спорим? ведь жить так
нельзя, как вы говорите. Это все очень ново, смело, занимательно…
А со мной
нельзя, я под надзором, и он обязан каждый месяц доносить туда, здоров
ли я и каково поживаю?
— Татьяна Марковна остановила его за руку: «Ты, говорит, дворянин, а не разбойник — у тебя есть шпага!» и развела их. Драться было
нельзя, чтоб не огласить ее. Соперники дали друг другу слово: граф — молчать обо всем, а тот — не жениться… Вот отчего Татьяна Марковна осталась в девушках… Не подло
ли распускать такую… гнусную клевету!
Райский расплакался, его прозвали «нюней». Он приуныл, три дня ходил мрачный, так что узнать
нельзя было: он
ли это? ничего не рассказывал товарищам, как они ни приставали к нему.
Марина была не то что хороша собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее,
нельзя назвать, что именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам, ни на чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих глаз, не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в губах, в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая
ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто к нему вдруг поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям — бог знает что!
Она угадывала состояние Веры и решила, что теперь рано,
нельзя. Но придет
ли когда-нибудь пора, что Вера успокоится? Она слишком своеобразна, судить ее по другим
нельзя.
«Какая же это жизнь? — думал он. — Той жизнью, какою я жил прежде, когда не знал, есть
ли на свете Вера Васильевна, жить дальше
нельзя. Без нее — дело станет, жизнь станет!»
— Ах, бабушка, какая вы самовластная женщина: все свое! Мало
ли я спорил с вами о том, что любить по приказу
нельзя!..
— Да, я не смел вас спросить об этом, — вежливо вмешался Тит Никоныч, — но с некоторых пор (при этом Вера сделала движение плечами)
нельзя не заметить, что вы, Вера Васильевна, изменились… как будто похудели… и бледны немножко… Это к вам очень, очень идет, — любезно прибавил он, — но при этом надо обращать внимание на то, не суть
ли это признаки болезни?
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же вы не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что… не знаю… кажется, не достигшему совершенных лет
нельзя драться, а от него еще
нельзя принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно только может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда
ли?
— За что же? Ну, спасибо. Послушайте, выпьемте еще бокал. Впрочем, что ж я? вы лучше не пейте. Это он вам правду сказал, что вам
нельзя больше пить, — мигнул он мне вдруг значительно, — а я все-таки выпью. Мне уж теперь ничего, а я, верите
ли, ни в чем себя удержать не могу. Вот скажите мне, что мне уж больше не обедать по ресторанам, и я на все готов, чтобы только обедать. О, мы искренно хотим быть честными, уверяю вас, но только мы все откладываем.
— Этого я уж не знаю… что, собственно, тут ему не понравится; но поверь, что Анна Андреевна и в этом смысле — в высшей степени порядочный человек. А какова, однако, Анна-то Андреевна! Как раз справилась перед тем у меня вчера утром: «Люблю
ли я или нет госпожу вдову Ахмакову?» Помнишь, я тебе с удивлением вчера передавал:
нельзя же бы ей выйти за отца, если б я женился на дочери? Понимаешь теперь?
Вот потому-то мне и
нельзя одному оставаться, не правда
ли?
Вечером буря разыгралась так, что
нельзя было расслышать, гудит
ли ветер, или гремит гром.
По изустным рассказам свидетелей, поразительнее всего казалось переменное возвышение и понижение берега: он то приходил вровень с фрегатом, то вдруг возвышался саженей на шесть вверх.
Нельзя было решить, стоя на палубе, поднимается
ли вода, или опускается самое дно моря? Вращением воды кидало фрегат из стороны в сторону, прижимая на какую-нибудь сажень к скалистой стене острова, около которого он стоял, и грозя раздробить, как орех, и отбрасывая опять на середину бухты.
Так и есть, как я думал: Шанхай заперт, в него
нельзя попасть: инсургенты не пускают. Они дрались с войсками — наши видели. Надо ехать, разве потому только, что совестно быть в полутораста верстах от китайского берега и не побывать на нем. О войне с Турцией тоже не решено, вместе с этим не решено, останемся
ли мы здесь еще месяц, как прежде хотели, или сейчас пойдем в Японию, несмотря на то, что у нас нет сухарей.
Далее
нельзя было предвидеть, какое положение пришлось бы принять по военным обстоятельствам: оставаться
ли у своих берегов, для защиты их от неприятеля, или искать встречи с ним на открытом море.
Давно
ли мы жаловались на жар? давно
ли нельзя было есть мяса, выпить рюмки вина? А теперь, хоть и совестно, а приходится жаловаться на холод! Погода ясная, ночи лунные, NO муссон дует с резким холодком. Опять всем захотелось на юг, все бредят Манилой.
Погода вчера чудесная, нынче хорошее утро. Развлечений никаких, разве только наблюдаешь, какая новая лошадь попалась: кусается
ли, лягается или просто ленится. Они иногда лукавят. В этих уже нет той резигнации, как по ту сторону Станового хребта. Если седло ездит и надо подтянуть подпругу, лошадь надует брюхо — и подтянуть
нельзя. Иному достанется горячая лошадь; вон такая досталась Тимофею. Лошадь начинает горячиться, а кастрюли, привязанные
Полномочные опять пытались узнать, куда мы идем, между прочим, не в Охотское
ли море, то есть не скажем
ли, в Петербург. «Теперь пока в Китай, — сказали им, — в Охотском море — льды, туда
нельзя». Эта скрытость очевидно не нравилась им. Напрасно Кавадзи прищуривал глаза, закусывал губы: на него смотрели с улыбкой. Беда ему, если мы идем в Едо!
«Кошки, — сказал он, — последнее отдал бы за кошку: так мышь одолевает, что ничего
нельзя положить, рыбу
ли, дичь
ли, ушкана
ли (зайца) — все жрет».
Трудно было и обедать: чуть зазеваешься, тарелка наклонится, и ручей супа быстро потечет по столу до тех пор, пока обратный толчок не погонит его назад. Мне уж становилось досадно: делать ничего
нельзя, даже читать. Сидя
ли, лежа
ли, а все надо думать о равновесии, упираться то ногой, то рукой.
«Осмелюсь доложить, — вдруг заговорил он, привстав с постели, что делал всякий раз, как начинал разговор, — я боюсь пожара: здесь сена много, а огня тушить на очаге
нельзя, ночью студено будет, так не угодно
ли, я велю двух якутов поставить у камина смотреть за огнем!..» — «Как хотите, — сказал я, — зачем же двух?» — «Будут и друг за другом смотреть».
Не лучше
ли, когда порядочные люди называют друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем, не одолжив друг друга ни разу, разве ненарочно, случайно, не ожидая ничего один от другого, живут десятки лет, не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный перед одолжившим, и, наслаждаясь друг другом, если можно, бессознательно, если
нельзя, то как можно менее заметно, как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом в такой стране, где дает это природа без всякой платы, где этого
нельзя ни дать нарочно, ни отнять?
В конторе в этот раз никого не было. Смотритель сел за стол, перебирая лежавшие на нем бумаги, очевидно намереваясь присутствовать сам при свидании. Когда Нехлюдов спросил его, не может
ли он видеть политическую Богодуховскую, то смотритель коротко ответил, что этого
нельзя.