Неточные совпадения
— Бабушка! — с радостью воскликнул Райский. — Боже мой! она зовет меня: еду, еду! Ведь там тишина, здоровый воздух, здоровая пища, ласки доброй, нежной, умной женщины; и еще две сестры, два новых,
неизвестных мне и в то же время близких
лица… «барышни в провинции! Немного страшно: может быть, уроды!» — успел он подумать, поморщась… — Однако еду: это судьба посылает меня… А если там скука?
Еще далее — и исчезнет даже и этот внук-мизантроп; явятся новые
лица, еще
неизвестные, и новый мираж; но какие же
лица?
Не величавый образ Колумба и Васко де Гама гадательно смотрит с палубы вдаль, в
неизвестное будущее: английский лоцман, в синей куртке, в кожаных панталонах, с красным
лицом, да русский штурман, с знаком отличия беспорочной службы, указывают пальцем путь кораблю и безошибочно назначают день и час его прибытия.
Юность невнимательно несется в какой-то алгебре идей, чувств и стремлений, частное мало занимает, мало бьет, а тут — любовь, найдено —
неизвестное, все свелось на одно
лицо, прошло через него, им становится всеобщее дорого, им изящное красиво, постороннее и тут не бьет: они даны друг другу, кругом хоть трава не расти!
Взирая на плачущего старца, жены возрыдали; со уст юности отлетела сопутница ее, улыбка; на
лице отрочества явилась робость, неложный знак болезненного, но
неизвестного чувствования; даже мужественной возраст, к жестокости толико привыкший, вид восприял важности.
Для восстановления истины признаюсь, что я действительно обратился к нему, за шесть целковых, но отнюдь не для слога, а, собственно, для узнания фактов, мне большею частью
неизвестных, как к компетентному
лицу.
Князь Юсупов (во главе всех, про которых Грибоедов в «Горе от ума» сказал: «Что за тузы в Москве живут и умирают»), видя на бале у московского военного генерал-губернатора князя Голицына
неизвестное ему
лицо, танцующее с его дочерью (он знал, хоть по фамилии, всю московскую публику), спрашивает Зубкова: кто этот молодой человек? Зубков называет меня и говорит, что я — Надворный Судья.
Последний месяц меня очень состарил — и моя любовь, со всеми своими волнениями и страданиями, показалась мне самому чем-то таким маленьким, и детским, и мизерным перед тем другим,
неизвестным чем-то, о котором я едва мог догадываться и которое меня пугало, как незнакомое, красивое, но грозное
лицо, которое напрасно силишься разглядеть в полумраке…
Самуил Исакович Шифель,
неизвестных лет, медик, обладающий походкой так называемых австрийских камергеров, с перевальцем, с трудом скрывает свое иудейское происхождение. Шифель — доверенное
лицо князя.
Аплодисмент снова раздался. Вице-губернатор отвернулся и стал смотреть на губернаторскую ложу. Впечатление этой сцены было таково, что конец действия публика уже слушала в каком-то утомлении от перенесенных ощущений. Антракт перед четвертым действием тянулся довольно долго. Годнева просила не поднимать занавеса. Заметно утомленная, сидела она на скамейке
Неизвестного. Перед ней стоял Козленев с восторженным выражением в
лице.
О самом появлении ее чуть не до самого дня выпуска и слышно ничего не было, и вдруг огромная, интересная газета, подписанная «Г.П. Сазонов — редактор-издатель». В газетном мире
лицо совершенно
неизвестное. Знали, что это ученый-экономист, человек, живущий своим трудом.
Странные люди, чужие люди, люди непонятные и незнакомые, люди
неизвестного звания, люди с такими
лицами, по которым нельзя было определить, добрые они или злые, нравятся ли они человеку или не нравятся…
Она была очень дурна
лицом: рыжая, в веснушках, с глазами
неизвестного цвета, и, сверх того, отвратительно неопрятна и зла.
Не скрою — я был расстроен, и не оттого только, что в
лице неизвестной девушки увидел привлекательную ясность существа, отмеченного гармонической цельностью, как вывел из впечатления.
На ее
лице появилось так хорошо мне известное, стесненное и любопытное выражение, какое бывало всегда при посещении
неизвестных людей. Я сделал вид, что рассеян и немного устал.
Татьяна подняла на Потугина свои большие, ясные глаза. Казалось, она недоумевала, чего хотят от нее, и зачем Литвинов познакомил ее, в первый же день приезда, с этим
неизвестным человеком, у которого, впрочем, умное и доброе
лицо и который глядит на нее приветливо и дружелюбно.
Было что-то особенно сладкое в ее ласке, что-то совершенно новое для Фомы, и он смотрел в глаза старухе с любопытством и ожиданием на
лице. Эта старуха ввела его в новый, дотоле
неизвестный ему мир. В первый же день, уложив его в кровать, она села рядом с нею и, наклоняясь над ребенком, спросила его...
Первыми друзьями молодого вдовства княгини были два самые скромные
лица, имена которых я уже упоминала: это Патрикей Семеныч Сударичев и Ольга Федотовна, которую я девятнадцать лет кряду видела изо дня в день, но фамилия которой осталась для меня
неизвестною.
Дуло пистолета, направленное прямо в
лицо, выражение ненависти и презрения в позе и во всей фигуре фон Корена, и это убийство, которое сейчас совершит порядочный человек среди бела дня в присутствии порядочных людей, и эта тишина, и
неизвестная сила, заставляющая Лаевского стоять, а не бежать, — как все это таинственно, и непонятно, и страшно! Время, пока фон Корен прицеливался, показалось Лаевскому длиннее ночи. Он умоляюще взглянул на секундантов; они не шевелились и были бледны.
Если
лицо можно замкнуть, как глухую дверь, то свое
лицо неизвестный замкнул, как дверь железную, и замок на ней повесил железный.
Если же вы встречаете на улице не односельца, но
лицо неизвестного происхождения, то, кроме этого вопроса, надлежит предлагать еще следующее: откуда? зачем? где был вчера? покажи, что несешь? кто в твоей местности сотский, староста, старшина, господин становой пристав?
— Измывается надо мной барин, — ну, ладно, могу терпеть, пес его возьми, он —
лицо, он знает
неизвестное мне. А — когда свой брат, мужик, теснит меня — как я могу принять это? Где между нами разница? Он — рублями считает, я — копейками, только и всего!
Какая именно и в чем состояла должность значительного
лица, это осталось до сих пор
неизвестным.
Поэтому в составе книжек, в помещении таких именно, а не других статей, мы должны видеть, собственно, участие вкуса и направления издателей, в особенности когда имеем дело со статьями
неизвестных авторов, принадлежащими, может быть,
лицам, близким к редакции.
Произошло что-то невообразимое. Верхние навалились на нижних, нижние рухнули на пол и делали судорожные движения руками и ногами, чтобы выбраться из этой кутерьмы. Те, кому это удавалось, в свою очередь, карабкались на самый верх «мала-кучи». Некоторые хохотали, другие задыхались под тяжестью давивших их тел, ругались, как ломовые извозчики, плакали и в остервенении кусали и царапали первое, что им попадалось, — все равно, будь это рука или нога, живот или
лицо неизвестного врага.
Крохотное
лицо неизвестного было выбрито до синевы, и зеленые маленькие, как булавочные головки, глаза сидели в глубоких впадинах.
Когда Печорин кончил, молодой человек во фраке встал и, протянув руку, чтоб взять шляпу со стола, сдернул на пол поднос с чайником и чашками; движение было явно умышленное; все глаза на него обратились; но взгляд Печорина был дерзче и вопросительнее других; — кровь кинулась в
лицо неизвестному господину, он стоял неподвижен и не извинялся — молчание продолжалось с минуту.
Печорин поднял голову, — но мог видеть только пунцовый берет и круглую белую божественную ручку с божественным лорнетом, небрежно упавшую на малиновый бархат ложи; несколько раз он пробовал следить за движениями
неизвестной, чтобы разглядеть хоть глаз, хоть щечку; напрасно, — раз он так закинул голову назад, что мог бы видеть лоб и глаза… но как назло ему огромная двойная трубка закрыла всю верхнюю часть ее
лица.
На полу под ним разостлан был широкий ковер, разрисованный пестрыми арабесками; — другой персидский ковер висел на стене, находящейся против окон, и на нем развешаны были пистолеты, два турецкие ружья, черкесские шашки и кинжалы, подарки сослуживцев, погулявших когда-то за Балканом… на мраморном камине стояли три алебастровые карикатурки Паганини, Иванова и Россини… остальные стены были голые, кругом и вдоль по ним стояли широкие диваны, обитые шерстяным штофом пунцового цвета; — одна единственная картина привлекала взоры, она висела над дверьми, ведущими в спальню; она изображала
неизвестное мужское
лицо, писанное
неизвестным русским художником, человеком, не знавшим своего гения и которому никто об нем не позаботился намекнуть.
То, забывшись на минуту, она смотрела на Коростелева и думала: «Неужели не скучно быть простым, ничем не замечательным,
неизвестным человеком, да еще с таким помятым
лицом и с дурными манерами?» То ей казалось, что ее сию минуту убьет Бог за то, что она, боясь заразиться, ни разу еще не была в кабинете у мужа.
Свет ускользал, менял краски, двигал тенями, и чудилось, что
лицо неизвестной девушки бегло меняет выражение, улыбаясь Аяну.
Кроме Любского, затеявшего у себя благородный спектакль, изображенного и выдержанного в совершенстве, кроме Волгина, грубого добряка, попадающего нечаянно в закулисный омут, вовсе ему чуждый и
неизвестный, Волгина, который, по моему мнению, своим положением забавнее всех других
лиц, — в этой комедии есть характер, задуманный весьма счастливо и выполненный прекрасно: это Посошков, человек умный, страстный любитель театра, сочинитель и актер, чувствующий, понимающий искусство, и только потому смешной и даже глупый, что ничего кроме искусства не видит и не понимает.
Дюковский поднес к
лицу неизвестного огарок и вскрикнул. В багровом носе, взъерошенных, нечесаных волосах, в черных, как смоль, усах, из которых один был ухарски закручен и с нахальством глядел вверх на потолок, он узнал корнета Кляузова.
Злая она была и несчастная, и не прощать ей хотелось, а проклинать. Горько и обидно было ей смотреть на отца: что он так благообразен, умыт и причесан, а ей некогда
лица сполоснуть; что он полон каким-то
неизвестным ей и приятным чувством и завтра его будут поздравлять; что он просит у нее прощения, а сам считает ее ниже себя и даже ниже пьяницы Тараски. И совсем сердито она крикнула на отца...
Итак, прививка была произведена двадцати трем
лицам, семнадцать из них получили сифилис, — и все это оказалось возможным совершить «без нарушения законов гуманности»! Вот поистине удивительное «стечение обстоятельств»! Ниже мы увидим, что подобные «стечения обстоятельств» нередки в сифилидологии. Кто был автор приведенных опытов, так и осталось
неизвестным; он счел за лучшее навсегда скрыть от света свое позорное имя, и в науке он до сих пор известен под названием «Пфальцского Анонима».
Рядом с графом за тем же столом сидел какой-то
неизвестный мне толстый человек с большой стриженой головой и очень черными бровями.
Лицо этого было жирно и лоснилось, как спелая дыня. Усы длиннее, чем у графа, лоб маленький, губы сжаты, и глаза лениво глядят на небо… Черты
лица расплылись, но, тем не менее, они жестки, как высохшая кожа. Тип не русский… Толстый человек был без сюртука и без жилета, в одной сорочке, на которой темнели мокрые от пота места. Он пил не чай, а зельтерскую воду.
В лесу во время прогулки вы потерпели нападение от
неизвестного нам
лица.
Если есть церковь, то эта церковь состоит из людей, живших прошедшие века и теперь живущих, разбросанных в Индии, Австралии, Гренландии, по всему
лицу земли и
неизвестных людям и друг другу.
Два внезапно появившиеся
лица крестьянами узнаны: это не были совсем
неизвестные люди, это наши старые знакомые — священник Евангел и отставной майор Филетер Иванович Форов.
Видишь ли, у Фомы Магнуса есть сотрудники. Так он называет этих
неизвестных мне господ, которые почтительно дают мне дорогу при встрече, но не кланяются, как будто мы встретились на улице, а не в моем доме. Их было два, когда я уезжал на Капри, теперь их шестеро, как сказал мне Топпи, и они здесь живут. Топпи они не нравятся, да и мне тоже.
Лиц у них нет, я странным образом не видел, — это я понял только теперь, когда захотел их вспомнить.
Эта записка начинается повторением прежде сказанного ею о причинах, побудивших ее ехать из Германии в Венецию и Рагузу, и о том, как получила она анонимное письмо с приложением завещаний, манифеста, писем к графу Орлову, султану и другим незнакомым и
неизвестным ей
лицам.
Затем фельдмаршал доказал ей положительно, что подробности, заключающиеся в письме к
неизвестному министру (это было письмо к Горнштейну), были известны ей одной, а потому оно не могло быть писано другим
лицом.
На прорехи своего платья и раны своего
лица он не обращал никакого внимания, несмотря на то, что количество повреждений на его лике, кажется, несколько усилилось после его объяснений с московским дворником, от которого он спасся какою-то
неизвестною нам находчивостью.
И загадочно-неизвестное чуждое
лицо утопленницы вдруг превратилось в знакомое
лицо Тани.
Таких дам теперь, слава богу, есть несколько, но Олимпия занимает между ними самое видное место. У нее большое и прекрасное родство. Она родственница и тем двум дамам, которые здесь о ней разговаривают. Во всех глазах Олимпия — величина очень большая, и все ей верят, несмотря на предостережение, которое Диккенс делал против всех
лиц, живущих
неизвестными средствами.
Фальстаф, как и все
лица Шекспира, взят из драмы или комедии
неизвестного автора, написанной на действительно существовавшего сэра Олдкестля, бывшего другом какого-то герцога.
«Но Фальстаф, удивительный Фальстаф, — скажут хвалители Шекспира. — Про этого уже нельзя сказать, чтобы это не было живое
лицо и чтобы оно, будучи взято из комедии
неизвестного автора, было ослаблено».
Вдруг за дверью послышались тяжелые шаги нескольких человек, мужские шаги… Дверь отворилась и в комнату вошли трое
неизвестных ей людей… Один из них, с гладко выбритым плутоватым
лицом — остальные его звали Петром Федоровичем.
Первое время Егор Егорович подумал, не ошибается ли Минкина, что подозрительный прохожий и граф — одно и то же
лицо, но смена помощника управляющего, о «злоупотреблениях» которого в защиту графа говорил
неизвестному Воскресенский, подтверждала это предположение, да и костюм, описанный Настасьей Федоровной, в котором она узнала Алексея Андреевича, был именно костюмом прохожего.
И лекарь, с грузом странных, неприятных впечатлений, входит на двор, на крыльцо. Лестница освещена фонарями: богатый восточный ковер бежит по ступенькам. Антон в сени, в прихожую. Видна необыкновенная суета в доме. Страх написан на всех
лицах; в суматохе едва заметили лекаря. Слуги не русские. На каком-то
неизвестном языке спрашивают его, что ему надо. Он говорит по-русски — не понимают, по-немецки — то ж, по-итальянски — поняли.