Неточные совпадения
Женщина рассказала печальную историю, перебивая рассказ умильным гульканием девочке и уверениями, что Мери в раю. Когда Лонгрен узнал подробности, рай показался ему немного светлее дровяного сарая, и он подумал, что огонь простой лампы — будь теперь они все вместе, втроем — был бы для ушедшей в
неведомую страну
женщины незаменимой отрадой.
Самгин курил, слушал и, как всегда, взвешивал свое отношение к
женщине, которая возбуждала в нем противоречивые чувства недоверия и уважения к ней, неясные ему подозрения и смутные надежды открыть, понять что-то, какую-то
неведомую мудрость. Думая о мудрости, он скептически усмехался, но все-таки думал. И все более остро чувствовал зависть к самоуверенности Марины.
«Макаров говорил, что донжуан — не распутник, а — искатель
неведомых, неиспытанных ощущений и что такой же страстью к поискам неиспытанного, вероятно, болеют многие
женщины, например — Жорж Занд, — размышлял Самгин. — Макаров, впрочем, не называл эту страсть болезнью, а Туробоев назвал ее «духовным вампиризмом». Макаров говорил, что
женщина полусознательно стремится раскрыть мужчину до последней черты, чтоб понять источник его власти над нею, понять, чем он победил ее в древности?»
Теплая тень ласково окружала
женщину, грея сердце чувством любви к
неведомым людям, и они складывались в ее воображении все — в одного огромного человека, полного неисчерпаемой мужественной силы.
Жизнь расширялась бесконечно, каждый день открывая глазам огромное,
неведомое, чудесное, и все сильнее возбуждала проснувшуюся голодную душу
женщины обилием своих богатств, неисчислимостью красот.
Я ушел, чувствуя себя обманутым и обиженным: так напрягался в страхе исповеди, а все вышло не страшно и даже не интересно! Интересен был только вопрос о книгах,
неведомых мне; я вспомнил гимназиста, читавшего в подвале книгу
женщинам, и вспомнил Хорошее Дело, — у него тоже было много черных книг, толстых, с непонятными рисунками.
Очарованный
неведомыми чарами, он молча улыбался, тихонько играя волосами её, не находя слов в ответ ей и чувствуя эту
женщину матерью и сестрой своей юности.
И каждый раз, когда
женщина говорила о многотрудной жизни сеятелей разумного, он невольно вспоминал яркие рассказы отца о старинных людях, которые смолоду весело промышляли душегубством и разбоем, а под старость тайно и покорно уходили в скиты «душа́ спасать». Было для него что-то общее между этими двумя рядами одинаково чуждых и
неведомых ему людей, — соединяла их какая-то иная жизнь, он любовался ею, но она не влекла его к себе, как не влекли его и все другие сказки.
Конечно, все это были лишь пустые слова, действия разгоряченного не в меру мозга — слова, над которыми всякий другой посмеялся бы вдоволь, пожалуй, еще намял бы ему хорошенько бока; но тем не менее слова эти поразили молоденькую
женщину страшным,
неведомым до того горем.
Так и заснул навсегда для земли человек, плененный морем; он и
женщин любил, точно сквозь сон, недолго и молча, умея говорить с ними лишь о том, что знал, — о рыбе и кораллах, об игре волн, капризах ветра и больших кораблях, которые уходят в
неведомые моря; был он кроток на земле, ходил по ней осторожно, недоверчиво и молчал с людьми, как рыба, поглядывая во все глаза зорким взглядом человека, привыкшего смотреть в изменчивые глубины и не верить им, а в море он становился тихо весел, внимателен к товарищам и ловок, точно дельфин.
Вот — сидит предо мною
женщина, каких тьмы, и она возбудила в душе моей чувства,
неведомые мне.
Никита замер от страха, от жалости, схватился обеими руками за скамью,
неведомая ему сила поднимала его, толкала куда-то, а там, над ним, все громче звучал голос любимой
женщины, возбуждая в нём жаркие надежды.
Не сробела одна юная боярыня Плодомасова; она бросилась в объятия этих
женщин и, упав на грудь одной из них, залила ее своими неудержимыми теперь слезами. Плодомасов робко взвел взоры и увидал странную группу: две
неведомые гостьи обнимали жену его и пятились с нею задом к дверям, держа над ее грудью блестящие ножи. Это было непостижимо.
Я ведь
женщина, я любопытна; и страшно мне, и женское любопытство тянет меня заглянуть в этот
неведомый для меня мир супружества.
Фигура
женщины исчезла между стволами. Я выкурил еще папиросу и пошел в том же направлении, интересуясь этим
неведомым третьим обитателем хутора.
Ответ вспыхивал пред нею в образе пьяного мужа. Ей было трудно расстаться с мечтой о спокойной, любовной жизни, она сжилась с этой мечтой и гнала прочь угрожающее предчувствие. И в то же время у неё мелькало сознание, что, если запьёт Григорий, она уже не сможет жить с ним. Она видела его другим, сама стала другая, прежняя жизнь возбуждала в ней боязнь и отвращение — чувства новые, ранее
неведомые ей. Но она была
женщина и — стала обвинять себя за размолвку с мужем.
О, какая это была минута! я уткнулся лицом в спинку мягкого кресла и плакал впервые слезами
неведомого мне до сей поры счастья, и это довело меня до такого возбуждения, что мне казалось, будто комната наполняется удивительным тихим светом, и свет этот плывет сюда прямо со звезд, пролетает в окно, у которого поют две пожилые
женщины, и затем озаряет внутри меня мое сердце, а в то же время все мы — и голодные мужики и вся земля — несемся куда-то навстречу мирам…
Но когда окончилась вечерняя и среди церкви поставили аналой, зажгли пред ним свечи и вынесли венцы, сердце бедной
женщины сжалось от
неведомого страха, и она, обратясь к Евангеловой попадье и к стоявшим с нею Синтяниной и Ларисе, залепетала...
Юноша пришел в смущение при виде трех красивых
женщин: он замялся, стал говорить, ничего не выговорил, поперхнулся, чихнул, и его маленький галстучек papillon [бабочка (франц.).] сорвался с пуговки и улетел в
неведомые страны.
Эти глаза, созданные несколькими взмахами кисти, носили в себе тайну той
неведомой, но несомненно существующей силы, которой порой обладают глаза
женщины и которая способна зародить в нашем сердце чувство любви.
Было уже за полночь. Движимый какой-то
неведомой силой, Егор Никифоров пошел к дороге, к тому месту, где четверть века тому назад, вел беседу с умирающим Ильяшевичем. Здесь он лег на траву и задумался. Все прошедшее мелькало в его уме, как в калейдоскопе. Его глаза были опущены вниз. Вдруг длинная тень легла на зеленой траве, ярко освещенной луной. Он быстро поднял голову и в двух шагах от себя увидал высокую, темную фигуру
женщины.
И, улыбаясь насмешливо, с высоты своей новой,
неведомой миру и страшной правды, глядел он на молоденького, взволнованного офицерика и равнодушно покачивал ногою. И то, что он был почти голый, и то, что у него волосатые, грязноватые ноги с испорченными кривыми пальцами — не стыдило его. И если бы таким же вывести его на самую людную площадь в городе и посадить перед глазами
женщин, мужчин и детей, он так же равнодушно покачивал бы волосатой ногой и улыбался насмешливо.
Самого Нордена уже два дня не было дома, он уехал по своим делам в Петербург, и в огромном, хорошо натопленном доме, всех комнат которого я еще не знал, было пусто и тихо: по своим комнатам сидели с англичанкой дети и не шалили, затихла на кухне прислуга, и где-то в верхних комнатах за их зеркальными стеклами молчала в одиночестве и болезни молодая и красивая
женщина, темная жертва каких-то
неведомых сил.
Самыми светлыми минутами этого мечтательного состояния Глаши были те минуты, когда она чувствовала, что в нее как будто каким-то чудом вселяется
неведомая ей другая
женщина, полная жизни, полная веры и упований.