Неточные совпадения
На полках по
углам стояли кувшины, бутыли и фляжки зеленого и синего стекла, резные серебряные кубки, позолоченные чарки всякой работы: венецейской, турецкой, черкесской, зашедшие
в светлицу Бульбы всякими путями, через третьи и четвертые руки, что было весьма обыкновенно
в те удалые времена.
Толстоногий стол, заваленный почерневшими от старинной пыли, словно прокопченными бумагами, занимал весь промежуток между двумя окнами; по стенам висели турецкие ружья, нагайки, сабля, две ландкарты, какие-то анатомические рисунки, портрет Гуфеланда, [Гуфеланд Христофор (1762–1836) — немецкий врач, автор широко
в свое время популярной книги «Искусство продления человеческой жизни».] вензель из волос
в черной рамке и диплом под стеклом; кожаный, кое-где продавленный и разорванный, диван помещался между двумя громадными шкафами из карельской березы;
на полках в беспорядке теснились книги, коробочки, птичьи чучелы, банки, пузырьки;
в одном
углу стояла сломанная электрическая машина.
Лампа, плохо освещая просторную кухню, искажала формы вещей: медная посуда
на полках приобрела сходство с оружием, а белая масса плиты — точно намогильный памятник.
В мутном пузыре света старики сидели так, что их разделял только
угол стола. Ногти у медника были зеленоватые, да и весь он казался насквозь пропитанным окисью меди. Повар,
в пальто, застегнутом до подбородка, сидел не по-стариковски прямо и гордо; напялив шапку
на колено, он прижимал ее рукой, а другою дергал свои реденькие усы.
Блестели золотые, серебряные венчики
на иконах и опаловые слезы жемчуга риз. У стены — старинная кровать карельской березы, украшенная бронзой, такие же четыре стула стояли посреди комнаты вокруг стола. Около двери,
в темноватом
углу, — большой шкаф, с
полок его, сквозь стекло, Самгин видел ковши, братины, бокалы и черные кирпичи книг, переплетенных
в кожу. Во всем этом было нечто внушительное.
В помещение под вывеской «Магазин мод» входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди, снимают верхнюю одежду, складывая ее
на прилавки, засовывая
на пустые
полки; затем они, «гуськом» идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам
в большую, узкую и длинную комнату, с двумя окнами
в ее задней стене, с голыми стенами, с печью и плитой
в углу, у входа: очевидно — это была мастерская.
В углу,
на маленькой
полке стояло десятка два книг
в однообразных кожаных переплетах. Он прочитал
на корешках: Бульвер Литтон «Кенельм Чиллингли», Мюссе «Исповедь сына века», Сенкевич «Без догмата», Бурже «Ученик», Лихтенберже «Философия Ницше», Чехов «Скучная история». Самгин пожал плечами: странно!
Кроме отворенных пустых сундуков и привешенных к потолку мешков,
на полках, которые тянулись по стенам
в два ряда, стояло великое множество всякой всячины, фаянсовой и стеклянной посуды, чайников, молочников, чайных чашек, лаковых подносов, ларчиков, ящичков, даже бутылок с новыми пробками;
в одном
углу лежал громадный пуховик, или, лучше сказать, мешок с пухом;
в другом — стояла большая новая кадушка, покрытая белым холстом; из любопытства я поднял холст и с удивлением увидел, что кадушка почти полна колотым сахаром.
В уме его вдруг промелькнуло одно темное воспоминание: ему припомнилось, что вчера, когда он сбежал
в кухню, чтоб наброситься
на Федьку, то
в углу,
на полке, он как будто заметил мельком большую красную коробку спичек.
А послав его к Палаге, забрался
в баню, влез там
на полок,
в тёмный
угол,
в сырой запах гниющего дерева и распаренного листа берёзы. Баню не топили всего с неделю времени, а пауки уже заткали серыми сетями всё окно, развесили петли свои по
углам. Кожемякин смотрел
на их работу и чувствовал, что его сердце так же крепко оплетено нитями немых дум.
В левом
углу стояла деревянная скамья с таким же изголовьем;
в правом — налой, над которым теплилась лампада перед распятием и двумя образами; к самому окну приставлен был большой, ничем не покрытый стол; вдоль одной стены,
на двух
полках, стояли книги
в толстых переплетах и лежало несколько свитков.
В противоположном
углу воздвигалась печка с перерубочками для удобного влезанья; она занимала ровно четвертую часть жилища; над ухватом, кочергою и «голиком» (веником), прислоненным к печурке, лепилась сосновая
полка, привешенная к гвоздям веревками;
на ней — пузатые горшки, прикрытые деревянными кружками; так как места
на полке оставалось еще много, молодая хозяйка поместила
в соседстве с горшками самопрялку с тучным пучком кудели
на макушке гребня.
Он тоже приносил какие-то книги и свёртки бумаг, хозяин брал их, одобрительно кивал головой, тихо смеялся и прятал
в стол или ставил
в угол,
на полку за своей спиной.
— Товарищами были!
в одно время
в полку служили! — повествует
в другом
углу третий «кадык», — вчерась встречаемся
на Невском: Ты что? говорит. Так и так, говорю, дорожку бы заполучить! Приходи, говорит!
Вижу — налетел я с ковшом
на брагу, хочу ему ответить, а он повернулся и ушёл. Сижу я
в дураках, смотрю. Комната — большая, чистая,
в углу стол для ужина накрыт,
на стенах —
полки с книгами, книги — светские, но есть библия, евангелие и старый славянский псалтирь. Вышел
на двор, моюсь. Дядя идёт, картуз ещё больше
на затылке, руками махает и голову держит вперёд, как бык.
Иногда вечерами, кончив работу, или
в канун праздника, после бани, ко мне
в пекарню приходили Цыган, Артем и за ними — как-то боком, незаметно подваливался Осип. Усаживались вокруг приямка перед печью,
в темном
углу, — я вычистил его от пыли, грязи, он стал уютен. По стенам сзади и справа от нас стояли
полки с хлебными чашками, а из чашек, всходя, поднималось тесто — точно лысые головы, прячась, смотрели
на нас со стен. Мы пили густой кирпичный чай из большого жестяного чайника, — Пашка предлагал...
Уже все спали, шелестело тяжелое дыхание, влажный кашель колебал спертый, пахучий воздух. Синяя, звездная ночь холодно смотрела
в замазанные стекла окна: звезды были обидно мелки и далеки.
В углу пекарни,
на стене, горела маленькая жестяная лампа, освещая
полки с хлебными чашками, — чашки напоминали лысые, срубленные черепа.
На ларе с тестом спал, свернувшись комом, глуховатый Никандр, из-под стола,
на котором развешивали и катали хлебы, торчала голая, желтая нога пекаря, вся
в язвах.
Так же, как давеча
на дороге, чувствуя себя громадным, страшным зверем, он прошел через сени
в серую, грязную, пропитанную туманом и дымом половину, где обыкновенно мужики пили чай, и тут долго ходил из
угла в угол, тяжело ступая, так что звенела посуда
на полках и шатались столы.
Пошел, — добрые люди дорогу показали; а жила она
в конце города. Домик маленький, дверца низенькая. Вошел я к ссыльному-то к этому, гляжу: чисто у него, комната светлая,
в углу кровать стоит, и занавеской
угол отгорожен. Книг много,
на столе,
на полках… А рядом мастерская махонькая, там
на скамейке другая постель положена.
Стоял
в ней столярный станок, возле него с одной стороны стол со слесарными снарядами, с другой — столярный верстак;
в углу, у окна кожей обитый
полок для чинки и сборки часов, к печи приставлен небольшой горн с раздувальным мехом для плавки, литья, паянья и для полуды; у другого окна стоят
на свету два пристолья для резьбы и золоченья, а по
полкам расставлены заготовленные иконы и разная утварь, дожидавшая очереди для починки или переделки.
Внесли солдата, раненного шимозою; его лицо было, как маска из кровавого мяса, были раздроблены обе руки, обожжено все тело. Стонали раненные
в живот. Лежал
на соломе молодой солдатик с детским лицом, с перебитою голенью; когда его трогали, он начинал жалобно и капризно плакать, как маленький ребенок.
В углу сидел пробитый тремя пулями унтер-офицер; он три дня провалялся
в поле, и его только сегодня подобрали. Блестя глазами, унтер-офицер оживленно рассказывал, как их
полк шел
в атаку
на японскую деревню.
По стенам светлицы были лавки, а
в переднем
углу стоял вымытый и выскобленный стол,
в заднем,
на двух столбах, стояло корыто, над которым находились
полки с разной посудой.
Глеб Алексеевич Салтыков принадлежал к числу московских богачей и родовитых бар. Он жил
в прекрасном, богато и удобно устроенном доме,
на углу Лубянки и, как тогда называли, Кузнечного моста,
в приходе церкви Введения во храм Пресвятые Богородицы. Молодой, тридцатипятилетний Салтыков только лет семь жил
в Москве
в бессрочном отпуску и числился ротмистром семеновского
полка.
Троекратно облобызав приехавшего брата, князь Василий ввел его
в брусяную избу с изразцовой лежанкой, с длинными дубовыми лавками вокруг стола, стоявшего ближе к переднему
углу, и со множеством золотой и серебряной посуды, красиво уставленной
на широких
полках.
В переднем
углу,
в божнице, стояло несколько икон
в медночеканных окладах; под божницей висела запыленная занавеска, прикрывавшая
полку,
на которой лежали писанные святцы и четки из Богородицыных слез.
Со слугою, отправились они
в столицу, остановились
на Ямской,
на постоялом дворе, наняли
угол за перегородкой, отыскали писца, солдата архангелогородского, пехотного
полка Мохова, который
на гербовом двухкопеечном листе написал просьбу, и, отслужив молебен, отправились
в корпус,
на Петербургскую сторону.
В углу, близ двери,
на полке помещались глиняная чашка для умыванья, железный кувшин с водой и жестяной стакан.
В переднем
углу,
в божнице, стояло несколько икон
в медночеканных окладах; под божницей висела запыленная занавеска, прикрывавшая
полку,
на которой лежали писанные святцы и четки из Богородицыных слезок.
Кроме стола и табурета
в комнате стояли две лавки у стен да кровать с пузатой периной и несколькими подушками;
на полке, приделанной к стене, противоположной переднему
углу, лежали,
в образцовом порядке, несколько десятков книг
в кожаных переплетах и свитков с рукописями.