Неточные совпадения
Случалось даже, что по нескольку дней не бывало и раздражения, и Вера являлась ему безразлично с Марфенькой: обе казались парой прелестных институток
на выпуске, с
институтскими тайнами, обожанием, со всею мечтательною теориею и взглядами
на жизнь, какие только устанавливаются в голове институтки — впредь до опыта, который и перевернет все вверх дном.
Хиония Алексеевна пыталась было принять участие в этих прогулках: однажды она совсем решилась было преодолеть свой
институтский страх к оседланной лошади и даже, при помощи Ильи, взобралась
на Батыря, но при первой легкой рыси комом, как застреленная птица, свалилась с седла и даже слегка повихнула ногу.
Стабровский действительно любил Устеньку по-отцовски и сейчас невольно сравнивал ее с Дидей, сухой, выдержанной и насмешливой. У Диди не было сердца, как уверяла мисс Дудль, и Стабровский раньше смеялся над этою
институтскою фразой, а теперь невольно должен был с ней согласиться. Взять хоть настоящий случай. Устенька прожила у них в доме почти восемь лет, сроднилась со всеми, и
на прощанье у Диди не нашлось ничего ей сказать, кроме насмешки.
— Да, это наше
институтское воспитание ужасно, тетя, — вмешалась Лиза. — Теперь
на него очень много нападают.
Совсем, так-таки совсем был
институтский Малек-Адель: вот сейчас поцелует, завернется красным плащом и, улегшись в мусульманскую гробницу, скажет: «плачь обо мне, прекрасная христианка, и умри
на моем гробе».
Все были очень рады, что буря проходит, и все рассмеялись. И заплаканная Лиза, и солидная Женни, и рыцарственная Зина, бесцветная Софи, и даже сама Ольга Сергеевна не могла равнодушно смотреть
на Егора Николаевича, который, продекламировав последний раз «картоооффелллю», остался в принятом им
на себя сокращенном виде и смотрел робкими
институтскими глазами в глаза Женни.
Ее умственное развитие, ее опыт, ее интересы так и остаются
на детском уровне до самой смерти, совершенно гак же, как у седой и наивной классной дамы, с десяти лет не переступавшей
институтского порога, как у монашенки, отданной ребенком в монастырь.
Женщина с ребяческими мыслями в голове и с пошло-старческими словами
на языке; женщина, пораженная недугом
институтской мечтательности и вместе с тем по уши потонувшая в мелочах самой скаредной обыденной жизни; женщина, снедаемая неутолимою жаждой приобретения и, в то же время, считающая не иначе, как по пальцам; женщина, у которой с первым ударом колокола к «достойной» выступают
на глазах слезки и кончик носа неизменно краснеет и которая, во время проскомидии, считает вполне дозволенным думать:"А что, кабы у крестьян пустошь Клинцы перебить, да потом им же перепродать?.
По человеческой логике казалось бы, что такие слишком опытные молодые люди не должны бы были пользоваться особенными симпатиями тепличных
институтских созданий, но выходит как раз наоборот: именно
на стороне этой золотой молодежи и сосредоточивались все симпатии восторженной и невинной юности, для которой запретный плод имел неотразимо притягательную силу.
В нее вольется атмосфера
институтского ребячества и малокровия;
на нее ляжет та своеобразная печать, от которой не могут отделаться институтки даже долгое время после выпуска.
— Оставьте, оставьте, не надо. Нехорошо так говорить. Что может быть хуже заочного, безответственного глумления. Нащекина умная, добрая и достойная особа. Не виновата же она в том, что ей приходится строго исполнять все параграфы нашего
институтского, полумонастырского устава. И мне тем более хочется заступиться за нее, что над ней так жестоко смеется… — она замолкает
на минуту, точно в нерешительности, и вдруг говорит: — смеется мой рыцарь без страха и упрека.
Наскоро освежила она
институтские сведения об отношениях Елены к Менелаю, дополнила их некоторыми биографическими подробностями из жизни великолепного князя Тавриды и решила, что этого было совершенно достаточно, чтобы воспроизводить «Прекрасную Елену» и «Отрывки из Герцогини Герольштейнской» в губернских городах и
на ярмарках.
Своим
институтским подругам и отцу она пишет длинные письма
на пяти листах, и находит же, о чем писать, а с ним говорит только о погоде и о том, что пора обедать или ужинать.
Фофочка, Лелечка, Нисочка, Аннинька пожимают плечиками и, шепелявя
на институтский манер, произносят...
Очень жаловался
на юродство
институтского воспитания и говорил, что его сестры не умеют даже ходить по-человечески.
А с вами молодое существо, часто еще со всей
институтской невинностью, которое не знает, что говорить с военным, и точно у естественного учителя спрашивает у вас: «Как вы думаете: это букан или букашка?..» Ну, что тут думать: букашка это или букан, когда с вами наедине и
на вашу руку опирается этакий живой, чистейший ангел!
Зеленое камлотовое платье, стоящее вокруг меня парусом, белый передник, неуклюжая пелеринка и длинные белые трубочки — «манжи»,
на институтском жаргоне…
Ничего не понимая, я в растерянности следовала за ней. Но когда Аннушка, пройдя через длинную спальню в подвале, вывела меня
на нижнюю площадку черной
институтской лестницы, я поняла, что мне помешали бежать, и желанная свобода снова потеряна…
Подошедшая фрейлин Линдер помешала продолжению нашего разговора, напомнив, что после молитвы и чая я должна поспешить в
институтскую гардеробную и сменить, наконец, собственное платье
на форменное.
Лишь бы удалось выбраться за
институтские стены, тогда,
на мой взгляд, не составило бы особого труда найти
на вокзальной площади дом, где остановился князь Андро, и умолить его взять меня с собой
на Кавказ…
Она раз десять повторила, что «
на ее совести лежит воспитание внучки, и поэтому она сама, лично должна наблюдать за его ходом и не может доверить меня чужим людям, живущим за тысячи верст, хотя бы эти люди были важные и опытные
институтские дамы».
Бледная нервная девочка с ярко-горящими зелеными глазами, демонстративно сорвав передник, простояла без него
на виду у всех во время завтрака, обеда и ужина — в течение целого
институтского дня.
Чтобы я могла завершить воспитание и образование в институте, она жертвовала собственными благами, меняя выгодное и приятное место в доме богачей Соврадзе
на тяжелую и трудную долю
институтской классной дамы.
— Госпожа Израэл, что с вами? — недоумевал наш снисходительный
институтский батюшка отец Василий, когда
на уроке закона Божия, вместо того, чтобы рассказать о первом вселенском соборе, я понесла несусветную чушь о патриархе Никоне и сожжении священных книг.
Согласилась пойти
на компромисс с собственной совестью и, скрыв от
институтского начальства истинную причину отъезда Милицы
на каникулы, рискнула взять ее к себе и от себя уже отправить девушку в дальний путь,
на её родину, в Белград.
— Ах, все мы оторваны от родных, все мы здесь
на той же чужбине, — немного раздраженно произнесла толстушка. — Разве тебе, Налечка, приятно прозябать нынешнее лето в
институтской тюрьме? И какое глупое, какое нелепое правило оставлять выпускной класс
на все лето в институте якобы для усовершенствования в церковном пении и языках! Многому мы выучимся за три месяца, подумаешь!
И, не колеблясь ни минуты, она рассказала ему все без утайки, начиная со своего приезда в Россию и кончая своим желанием поехать
на родину, тихонько от
институтского начальства, чтобы принести хотя бы относительную помощь своему народу.
И в долгие часы уединения, особенно здесь, в последней аллее
институтского сада,
на своем любимом месте, вдали от тех, от кого так ревниво прячет она свою тайну, как прячет и бесценный знак отличия y себя
на груди, Милица, содрогаясь, припоминает все подробности пережитых ей ужасов
на войне…
И в тот же миг в алом пламени заката, охватившем пожаром старый
институтский сад, в его тенистых аллеях замелькали небольшие женские фигуры, устремившиеся
на главную площадку, расположенную перед крыльцом.
Богослужение в этот день было особенно торжественно. Кроме
институтского начальства были налицо почетные опекуны и попечители. После длинного молебна и зычного троекратного возглашения диаконом «многолетия» всему царствующему дому, мы, разрумяненные душной атмосферой церкви, потянулись прикладываться к кресту. Проходя мимо Maman и многочисленных попечителей, мы отвешивали им поясные поклоны (реверансов в церкви не полагалось) и выходили
на паперть.
Как-то раз
на пари, призом которого был назначен апельсин, Маня Иванова съела восемь штук больших
институтских котлет.
В душе моей было тяжело и непокойно, когда я легла
на жесткую
институтскую постель; я долго ворочалась, не переставая думать о завтрашнем дне. Тоскливо замирало мое бедное сердце.
Мы попарно отправились в спальню, или «дортуар», как она называлась
на институтском языке.
Небольшая, но красивая и богатая
институтская церковь сияла золоченым иконостасом, большими образами в золотых ризах, украшенных каменьями, с пеленами, вышитыми воспитанницами. Оба клироса пока еще пустовали. Певчие воспитанницы приходили последними. Я рассматривала и сравнивала эту богатую по убранству церковь с нашим бедным, незатейливым деревенским храмом, куда каждый праздник мы ездили с мамой… Воспоминания разом нахлынули
на меня…
Но странное дело… Там, в убогой деревенской церкви, забившись в темный уголок, я молилась горячо, забывая весь окружающий мир… Здесь, в красивом
институтском храме, молитва стыла, как говорится,
на губах, и вся я замирала от этих дивных, как казалось мне тогда, голосов, этой величавой торжественной службы…
Оглушительное «ура!» было ответом — «ура!» начатое в большой
институтской швейцарской и подхваченное тысячной толпой собравшегося
на улице народа. Кивая направо и налево, Высочайшие Гости сели в сани, гайдук вскочил
на запятки, и чистокровные арабские кони, дрожавшие под синей сеткой и мечущие искры из глаз, быстро понеслись по снежной дороге.
Институтский храм тонул в полумраке. Немногие лампады слабо освещали строгие лики иконостаса, рельефно выделяющиеся из-за золотых его рам.
На правом клиросе стояли ширмы, скрывавшие аналой с крестом и Евангелием и самого батюшку.
Испещрив четыре страницы неровным детским почерком, я раньше, нежели запечатать письмо, понесла его, как это требовалось
институтскими уставами, m-lle Арно, торжественно восседавшей
на кафедре.
Как раз в это время к нам подошла Maman, сияя своей неизменной, довольной улыбкой. Она была окружена учителями и их семействами, пришедшими, по ее приглашению, взглянуть
на институтскую елку и дать повеселиться своим детям.
Поднялся гвалт невообразимый… Я не могла как следует понять,
на чем порешили девочки, потому что в эту минуту передо мной появился важный, внушительного вида
институтский швейцар Петр.
Да, я любила ее, ужасно любила… Моя маленькая, одинокая душа томилась в ожидании друга, настоящего, искреннего… И он явился ко мне — не мечтательной, смеющейся лунной феей, а доброй сестрой и верным товарищем
на долгие
институтские годы… Мы крепко прижались друг к другу, счастливые нашей дружбой и примирением…
Небольшой, очень полный, с седыми кудрями, с большим горбатым носом и добродушными глазами — он одним своим появлением вносил луч радости в
институтские стены. И любил же детей
на редкость, особенно маленьких седьмушек, к которым питал особенную нежность.
— До свиданья, фея Ирэн! — еще раз прошептала я; и в первый раз по моем поступлении в мрачные
институтские стены снова сладкая надежда
на что-то хорошее постучалась мне в сердце.
Месть Крошки удалась
на славу! Отняв от меня моего друга, она лишала меня последнего солнечного луча, последней радости в холодных, негостеприимных
институтских стенах.
Она прекрасно понимала его деликатность и каждый день, как только он утром встречался с ней с глазу
на глаз и целовал в лоб, она стыдила себя мысленно, спрашивала: как могла она дойти с таксатором до таких"целовушек"? — ее
институтское выражение.
— Лотос, — шепчу я ей
на ухо по старой
институтской привычке, — да ведь нам с тобой срезаться нельзя…
Думали ли мы там,
на институтской скамье, что сойдемся снова
на трудном поприще артистической жизни, о которой мы даже и не мечтали тогда!
— Это ведь наш будущий руководитель, наш маэстро, если только мы попадем
на курсы! — лепечет она, и глаза ее делаются зелеными от волнения и восторга, точь-в-точь как тогда, в
институтских стенах, в нашем отрочестве. — О, Лидочка, моя милая, как жутко и как хорошо!
Как странно чувствовать себя подростком-девочкой, снова прежней Лидой Воронской, в коричневом только, а не в зеленом
институтском платьице, с черным передником, с бретелями
на плечах. Волосы распущены a l'anglaise и связаны
на маковке черным бантом. Платье далеко не доходит до пола.
Невольно оглядываюсь назад,
на дни детства, отрочества,
институтской жизни…